©, copyrigh

Странник
Исповедь мерзавца

   ПРОЛОГ
      "Всю землю родиной считает человек -
      Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек."
      (Имруулькайс. Ок. 500 – 540 гг)
   Я убил его ранним утром. Даже очень ранним утром. Таким ранним, что дальше просто некуда! Короче – поздней ночью я его и завалил. Хотя, конечно, теперь кому, кроме следователя, эти жутчайшие подробности интересны. А следователь здесь, в пустыне, только один – Бог. А ему без разницы, когда я его убил. У меня есть перед Богом оправдание. Я сделал это на всякий случай. Чтобы Он не убил меня.
   Эти отчаянные, алчные парни, снующие по пустыне в одиночку на верблюдах, как сказал мне Исмаил, вовсю сотрудничают с египетскими федеральными службами безопасности. Они отличные лазутчики и опытные следопыты. Знают в пустыне каждый камень, для них пустыня – дом родной! Они с точностью до одного часа могут определить, когда и с каким грузом прошел по пустыне караван, безошибочно назвать марку машины по следу колеса и имена всех пассажиров по экскрементам. А если хорошо заплатить, то могут и убрать, кого следует. А уж вычислить чужака в пустыне – это им раз плюнуть. Вот этот – вычислил. Я – чужак – гяур. Хоть и пытаюсь это скрыть, соблюдая саум, вовремя совершая салят (если, конечно, рядом со мною люди).
   Конечно, верить этим парням нельзя – они на службе! Здесь никому верить нельзя. Ну кому это понравится? Стоит тебе только пукнуть чуть громче принятого, а эти ребята на другом конце пустыни уже по запаху определяют твою национальность, половую принадлежность, политическую и сексуальную ориентацию и сразу же опрометью несутся в ближайший полицейский участок, чтобы настучать на тебя и получить причитающуюся за это сумму. И совесть их не будет мучить, потому что они уверены, что служат Высшему Закону.
   В общем, это я себя так оправдываю. Потому что меня, как и любого нормального человека, совесть мучает всякий раз, когда я кого-то убиваю.
   Он приперся ко мне на белой верблюдице из своего неведомого далека в жаркий полдень, когда я, одинокий каландир, нищий дервиш в грязной кабе, изнывая от жары, зловонья собственных испарений и безделья, чертил на горячем песке сухим дрючком разные каракули: строчки касыд и газелей, алеф, мим, дал…
   Сначала он был маленькой точкой на горизонте. Я подумал, что это кто-то из деревни несет неспешно мне с пищей, сыром, молоком какую-то благую весть, способную внести разнообразие в мой невероятно пустой и тусклый, одинокий мир. Потом он стал бородатой, закутанной по самые глаза черным платком, мрачной, зловещей фигурой, предвестницей каких-то печальных событий. Посадил верблюдицу неподалеку от моего жилища, сошел на землю. Поприветствовал меня с поклоном: "Мархаба!". Чем, конечно же, сразу насторожил меня. Мархаба-то мархаба! Милый ты мой! Только я ведь глухонемой! Наверняка тебе об этом сообщили в деревне, когда ты вздумал переться в такую даль, чтобы взглянуть на меня!
   Я тут же дал ему понять, что я – глухонемой, ничего не понимаю, моя хата – с краю! Кивнул на чайник: мол, чайку, не изволите ли? Ручками стал сучить, рассказывать ему о своем житье-бытье. Он сразу же дал мне понять, что он-то ни хрена не верит в то, что я глухонемой, и продолжал спрашивать меня о чем-то на каком-то жутком арабском диалекте. "Амиль ы? Эс мак э?"
   Это я понял. Как дела? Как звать? В ответ я только искренне тупо, насколько только мог, улыбался. Я корчил ему такие замечательные уморительные рожи, что мне позавидовал бы любой талантливый коверный. Путник на мои ужимки никак не среагировал. Он мне не верил.
   По антропологическим признакам трудно было заподозрить в нем китайца, бхотия или якогира. Был он черен, словно негр, что выдавало в нем уроженца южного Египта, и оттого, по-видимому, недоверчив… К южным египтянам в северном Египте относятся примерно так же, как у нас, на Руси, к чукчам. Про них слагают замечательные, порой даже остроумные анекдоты. Но я знаю, что под маской глупости очень легко скрыть глубокий аналитический ум, талант, совершенство. Взять древнерусских юродивых. Это же были умнейшие ребята, приспособленцы, скрывавшиеся под маской дурачков, умудряющиеся, не работая, прожить чистую, почти святую, нетрудовую жизнь при храмах и меценатах. Люди любят видеть рядом с собой дурачков. Это их расслабляет. Ко мне это не относится. Я сам – дурак!
   Я напоил его чаем, приготовил кальян. Помолились. Все честь по чести. Закон пустыни. Мы курили молча, и я краем глаза замечал, что парень изучает меня, пытаясь догадаться, вычислить: кто я, и зачем я здесь. А я с нетерпением ждал ночи, чтобы одним ударом покончить с ним и его идиотским, совершенно неуместным любопытством.
   Он возлежал у тлеющих огней потухшего костра. Не спал. Он ждал меня. Да! Видимо, воспринял он из Космоса шальную весть о том, что я убить его задумал. Люди чувствуют, когда приходит смерти час. Я – не исключение. Я первый ее почувствовал от него. При моем приближении он привстал и схватился за карабин. Но я-то знал, что я иду убивать, а он только догадывался, и поэтому я, ударом ноги резко отбросив карабин, отработанным движением всадил ему нож в глотку, как учил меня когда-то в детстве мой лучший и единственный друг, мой звездный брат – Болт. Мой нож легко, как в мякоть молодого сыра, вошел в плоть пришельца…
   Бедуин захрипел, в агонии схватился за мои ноги. Кровь брызнула мне на кабу. С башки моей соскочила неумело намотанная чалма. Я, как мне показалось, ловким движением оттолкнул его и отскочил, чтобы не запачкаться, нелепо взмахнув руками, безобразно упал рядом, выронив нож. Он задергался на земле, хватаясь за воздух руками, словно цепляясь за жизнь, и через минуту успокоился и замер. Мне даже показалось на мгновенье, что я видел в темноте, как в черное небо легким светящимся розовым облачком отлетела его душа. Лишь только звезды, ставшие на секунду ярче обычного, с укоризной взирали на меня из своей бесконечной манящей вечности.
   Неожиданно вдруг из бездонной глубины вселенской памяти возникло эфемерное видение, мгновенная, как яркая молния, реминисценция, цветная аллюзия в облупившейся позолоченной рамке детства: крохотная окровавленная собачка, щенок вислоухий, затихает в конвульсиях, суча беспомощно ножками в моих руках, теряя остатки жизни… Еще один человек на моих глазах ушел в другой мир. Я как бы его почетно проводил. Ну – типа Харона. Кажется, я начинаю к этому привыкать. У меня даже не забилось сердце. И это – чудовищно. Я в суматохе дней моих, в потоке бурном плотских увлечений почти забыл о том, что есть душа, и даже не заметил, когда и как случилось так, что нежная, утонченная, эстетическая моя субстанция в одночасье очерствела и атрофировалась, растворилась в Космосе, будто ее вовсе не было никогда.
   Сам-то я уже давно чувствую, что меня пора убивать, но мой ангел-хранитель подсказывает мне, что это делать пока еще рано, и заставляет убивать первым. Хорош же у меня ангел! Они там, на небе, тоже что ли с ума посходили!
   Вот я и убил этого бедуина, которого нелегкая занесла в наши безлюдные места. А может быть и легкая. Что вот ему тут надо было? Чего он тут забыл? И правильно я его убил! Не гуляй по пустыне, не тревожь покой простого русского паренька! К тому же напрочь глухонемого! Да если бы не моя интуиция, то бы через пару дней за мной бы прилетел вертолет из Каира, и меня бы под белые немытые рученьки увезли бы хамы из Интерпола, чтобы задать несколько своих каверзных вопросов, на которые я вам, проклятые буржуины, ни за что не дам никогда ответа!
   За ноги я оттащил труп разведчика подальше от жилья и, проклиная про себя зыбучие непокорные пески, закопал парня, согласно нашему обычаю, лицом в сторону Мекки.
   Всю оставшуюся часть ночи я заметал следы нашей короткой схватки за жизнь. Рассвет застал меня сидящим за поросшим редкими низкорослыми кустиками холмом, возле могилки неизвестного бедуина, где я курил последнюю свою цивильную сигарету " Marlboro" и думал невеселую мысль о том, что, в конце концов, и меня ждет такая же судьба. И не сегодня-завтра какой-нибудь лихой малый, какой-нибудь другой, бродячий дервиш, зароет и меня, пришлого кафира-иноверца, в одном из живописнейших уголков нашей необъятной планеты, если не сдаст в руки полиции и не заработает себе кучу бабок, чтобы купить стадо баранов или новый автомат.
   Сказочно красива Нубийская пустыня на рассвете. В розовых лучах восходящего солнца возникают из трагического мрака ночи окрашенные шафрановой краской вершины далеких холмов, окутанные синеватой дымкой призрачных волшебных миражей. Невообразимые вихри человеческого сознания образуют здесь свои прихотливые причудливые сплетения, замысловатые узоры из виртуальных красок восточных песен, нечаянного блуда и ориентальных плясок добродетели, корысти и человеколюбия, болезненной, чахлой любви и яростной ненависти, мутного потока вины и прозрачных, хрупких кристаллов покаяния… Ну это я так… Побаловаться словцом! Это, видимо, неожиданно возникший из бесконечности моей памяти образ очаровательного словоблуда Музиля навеял на меня столь нехарактерную вычурность слога. Я вообще-то просто терпеть не могу, когда авторы начинают наворачивать невообразимые семантические конструкции, запутываясь в непроходимых джунглях метафор, в закоулках аллитераций и урочищах синекдох.
   Я задавал себе давно мучавший меня вопрос: как случилось так, что прекрасный добрый юноша (это я!), одухотворенный и утонченный, смог в одночасье стать безжалостным убийцей и преступником, которого разыскивают по всему миру и власти, и бандиты, чтобы свести с ним счеты. Кто же в этом виноват? Преступник я или жертва своей странной судьбы?
   Стремление к покою и порядку всегда является самой реальной предпосылкой для убийства тех, кому такой порядок не нравится! Любой порядок – это уже насилие, потому что мир – это хаос! Вот он пришел и нарушил мой порядок. Я его убил. И нарушил чей-то покой и порядок. И в соответствии с высшим Законом меня следует убить. И никого за это не накажут, потому что я – ничей! Любой Закон, в том числе и Высший, существует только для повторяющихся явлений! Иначе этот Закон просто невозможно было бы вывести. В таком случае, и рождение, и смерть – такие же повторяющиеся явления для каждого человека.
   А потом совершенно очевидно, что такое понятие как совесть не всегда мешало человечеству жить в соответствии с Законами Космоса и миропорядка. Совесть и нравственность – порождение интеллекта. Но на определенном этапе развития человечества они ведь были несколько своеобразными. В частности, убийства в виде жертвоприношения были вполне обычным явлением, приятным времяпрепровождением, как дискотека. У ацтеков вообще было принято каждый год съедать по царю. Съедят – потом нового назначат. Причем делали это с особой жестокостью и садизмом: на вершине пирамиды вырывали из его груди сердце, а голову насаживали на копье!
   Человечество на своей ранней стадии развития свято верило в природный порядок вещей, и смерть воспринимало как переход в новую жизнь. А жалкие попытки разобраться в мировом природном порядке вещей только убили его веру. Я вот отправил этого парня к его предкам и не переживаю! Он ее сам искал, раз приехал ко мне из своего неведомого далека! Это ж надо, куда забраться лишь только для того, чтобы я помог ему побыстрее перейти в другое измерение!
   Значит есть все-таки жизнь после смерти! Есть! И мы все подсознательно стремимся в эту жизнь! К своему новому рождению!
   Вот такая вот херня лезет целыми днями в мою изнуренную долгим воздержанием, жарой и однообразным сухим завыванием хамсина голову! И это не самое страшное в пустыне!
   Одиночество! Вот что гнусно в пустыне! Хотя я всю жизнь был настолько одинок, что даже не умеющий считать до двух сосчитал бы меня безо всякого труда. Казалось бы за всю-то жизнь пора бы и привыкнуть! Рассматривать одиночество как высшую благодать! Ан нет! Я – человек и нуждаюсь в минимальном. Мне нужна рядом человеческая душа! Живая! (желательно – женская!)
   Одиночество прекрасно, когда есть Альтернатива! Когда ты хотя бы гипотетично можешь его в любой момент прервать и вызвать на дом хотя бы проститутку… Но ни одна, даже самая завалящая проститутка ни за какие деньги не попрется сюда! И правильно, между прочим, сделает. Худо ей будет здесь! Ой худо! Хотел бы я взглянуть на ту дуру, которая попрется сюда, в Нубийскую пустыню! Ой как хотел бы! Аж скулы сводит! Я с неприязнью отметил про себя, что я с каким-то странным и таким, знаете ли, совсем не зоологическим интересом приглядываюсь к белой верблюдице, лежащей на песке так же одиноко, как и я… Памятка зоофилу: Не возжелай вола ближнего своего…
   Я рисую себе забавную в своей нелепости картину: я, худой, обросший, изможденный одиночеством и тоской, лежу посреди бескрайних песков в огромной кровати на белых простынях и шепчу потрескавшимися губами склонившейся надо мной прекрасной женщине в черной траурной накидке из тончайшего прозрачного муара:
    – Мама! Вы будете смеяться! Но вы знаете, дни мои сочтены! Я должен открыть вам страшную тайну…
   ДОРА.
      "Вы, суд мирской! Слуга Аллаха тот,
      Кто судит нас, руководясь законом.
      Пусть жен не всех в свидетели зовет,
      Пусть доверяет лишь немногим женам.
      (Омар ибн Аби Рабиа. 644 – 712 гг )
   Моя жизнь до Болта была жизнью монастырского затворника, схимника. Я тихо рос себе в детском доме, никому не мешая, поражая педагогический состав своим послушанием и успехами в учебе. Я был не совсем нормальным ребенком. Хотя в нашем детском доме все дети были ненормальные. Это были дети ненормальных родителей. Какой нормальный родитель откажется от своего ребенка?
   Но вот такого странного, необычного мальчика, каким был я, наши воспитатели и педагоги видели впервые… Во-первых, у меня была смуглая кожа, курчавые волосы и при этом – голубые глаза! Все воспитанники называли меня на восточный манер – Саид. Хотя я по большому счету – Саша. Во-вторых, самое страшное, – я был не по годам, патологически умен. Я и сейчас очень умный, но сейчас это не так заметно!
   Я был запретным нежелательным плодом эфемерной интернациональной страсти, нерушимой дружбы арабского и русского народов. Для окружающих – почти что Пушкин! (Да простит меня Пушкин за столь дерзкое сравнение!) Только что стихов не писал. Однако я преуспевал в учебе безо всякого напряжения, только лишь за счет своей природной сметливости и пытливого склада ума. Мне было все интересно в этой жизни. Все!
   Я отчетливо помню свое первое потрясение от музыки. Это случилось во время какого-то праздника. Нас нарядили в какие-то пестрые балахоны, символизирующие мир и вселенскую гармонию, и заставили танцевать под патефон. Помню, что элемент насилия присутствовал в этом детском мероприятии. По крайней мере, я лично не испытывал никакого желания услаждать низменные вкусы своих воспитателей своими изотерическими па. Пластинки были маленькие, словно игрушечные. И песню, потрясшую меня до глубины души, первую в моей жизни любимую мелодию я запомнил на всю жизнь:
   Кукла с Мишкой громко топают, громко топают! Раз! Два! Три!
   И в ладоши громко хлопают, громко хлопают! Раз! Два!
   Три!…
   Конечно, кажущаяся на первый взгляд простота сюжетной да и музыкальной линии в этой песне может вызвать некоторые сомнения в моей гениальности, но меня потрясла не только гениальная скрытая изотеричность замысла автора и исполнителя в умышленном детонировании комбинации повторяющихся звуков и последующем контрастировании по горизонтали в их последовательности и по вертикали в их одновременных сочетаниях, непроизвольном отклонении от нормальной высоты звука, но прежде всего дивная мелодичность этого незаслуженно забытого произведения (к сожалению, до сих пор не знаю его автора.) Впоследствии я к своему неописуемому восторгу обнаружу очень похожую тему в увертюре к "Саламбо" Йозефа Маттиаса Хауэра.
   Я замер в каком-то оцепенении и от необычайного восторга, переполнившего все мое хрупкое, слабое существо, неожиданно заплакал от счастья, и… на глазах у всех позорно, громко так, знаете, обосрался, напрочь испортив всем праздничное настроение. Меня вывели с праздника, отшлепали, и злая воспитательница, шепча что-то мерзкое себе под нос, нервно дергая меня за ноги, сменила мне штанишки..
   Я раньше всех детишек в своей группе научился читать и писать. Мне чужды были азарт детских игр, первобытная языческая радость прыжков, ужимок, догонялок, зажималок, криков, визгов и прочих рудиментов животной сущности приматов. Я чурался всей этой горластой безумной детской толпы и старательно избегал всех массовых игрищ, идиотских педагогических мероприятий, порожденных в праздном воспаленном воображении доморощенных Песталоцци, уединяясь с книгами в отдаленных, укромных уголках нашего образцового детского дома, на чердаке или в бомбоубежище, используемом в отсутствие бомбардировок как склад всякой ненужной рухляди, сломанной мебели, списанных телевизоров, матрацев, спортивных снарядов и пр.
   Все учебники предстоящей учебной программы я прочитывал за один присест во время летних каникул, чтобы знать, чем мы будем заниматься целый год. Такой я был не по годам любознательный мальчик. Наша библиотекарша Дора Георгиевна, восторженная шестидесятница, жертва оттепели и системы Станиславского, экзальтированная и страстная, умиляясь моему недетскому восприятию и мудрости, приносила мне из дома украденные ранее в своей библиотеке книги, щедро делилась своими знаниями и произведениями своего кулинарного искусства.
   Уже тогда, в далеком детстве, я чувствовал все несовершенство человеческой породы. Я уже тогда словно бы следил за собой со стороны. Я рано начал лгать и замечать ложь в поведении окружающих меня людей. В нашем детдоме существовала унизительная и омерзительная в своем лицемерии традиция. Нас водили по субботам к Памятнику Неизвестному Солдату, к которому в эти дни возлагали цветы молодожены, приезжающие сюда сразу после получения официального разрешения государства на совокупление и размножение. И мы, маленькие, остриженные наголо, в потрепанных казенных пальтишках, в которых выросло уже не одно поколение сироток, маленькие говенные артисты, делали страдальческие лица, стараясь своим жалким видом растопить замерзшие в замкнутой цепи собственной любви сердца молодоженов. И тогда, согласно традиции, счастливые жених и невеста, после скорбного воздаяния гражданского долга памяти отдавшим свои жизни за их счастье на Земле солдатам, торжественно воздавали должное живым. То есть – нам. Они торопливо, брезгливо совали нам в грязные, замерзшие ручки припасенные для этого случая дешевые конфеты. В этот момент на лицах у них было написано такое неземное блаженство, такой, знаете ли, метафизический оргазм от осознания своего благородства, что невольно наворачивались слезы. А мы, якобы преисполненные благодарного восторга от людской доброты и милосердия, тоненькими противными голосами нестройным хором умильно благодарили их. И все кругом, просветленные и очищенные, прикладывали платочки к глазам… И могильно – желтые облака сладковатой приторной трупной лжи окутывали всех нас в этот миг. Тьфу! Какая мерзость!
   Моими любимыми книгами в раннем детстве были "Красные дьяволята" Бляхина и "Приключения Калли Блюм Квиста" Астрид Линдгрен. Но читал я не только эти произведения.
   Я вынужден был читать и другие книги, навязываемые мне доброй, начитанной женщиной Дорой: Библию, Бхагават-Гиту, Тору, произведения Монтеня и Шопенгауэра, Рабле и Вольтера, Миллера и Джойса, Пруста и Эргаш Джуманбулбулоглы, Борхеса и Насыра Махмуда Серунбердыева, Тьоде Пхуень Дяо и Хуньяни, и конечно же – Хуна Мгвньонаха! Господи! Чем забита моя голова!!! Сколько там говна!
   Какой же надо быть кретинкой, чтобы заставлять бедного кроткого сиротку читать "Фауста" Гете и "Извращения" Питера Хуансона, нуднятину Сельмы Лагерлеф, бред сивой кобылы от Хосе Бухероса и Франсуа Мориака, Хорхе Луиса Борхеса и Луиджи Блевонни, Роберта Музиля и Тьху-Тхьао…
   С годами литература стала вызывать у меня непреодолимое отвращение, и, в частности, я всегда испытываю неприязнь к тем экзальтированным и чванливым авторам, что любят козырнуть своими литературными познаниями. Особенно я не люблю тех писателишек, кто в своих произведениях любит выставить напоказ свою начитанность и тычет в нос читателю имена авторов, которых и сам-то как следует не прочитал, а если и прочитал, то ни хрена не понял! Мне блевать хочется, когда я читаю такую литературу! Но я читаю и блюю!
   Зачем я читал? Зачем я насиловал свой детский ум непосильной транслингвистической работой? Зачем не отказывался, ссылаясь на нудность и нарочитую снобистскую сложность предлагаемых текстов? Зачем с умной рожей строил из себя умного послушника? Зачем, зачем… Да был у меня один не совсем детский интерес…
   Дора часто забирала меня к себе домой. Ей, как и мне, было скучно существовать в этой серой зловонной раковине нашего детского дома. Ей нужен был тонкий, умный собеседник, слушатель… Ну и не только, конечно…Она была одинокой поэтичной женщиной, заколдованной красавицей. Как и все уродливые женщины, она была большой умницей, замечательной художницей, знатоком и ценителем литературы и искусства. Но ее знания требовали выхода. Да и не только знания. Нерастраченная ласка, нежность и недюженный педагогический талант Доры буквально клокотал в ней, норовя взорвать грузное тело этой несчастной женщины. Именно благодаря этой замечательной педагогине я впервые окунулся в волшебный, пугающий своей безнравственностью, огромный, словно океан, мир музыки.
   Конечно, не только музыка притягивала меня к Доре. Домашняя кухня Доры как по своим вкусовым качествам, так и по калорийности, значительно превосходила скудную детдомовскую пищу. Дора была гурманка. Пюре из брюквы, савойская капуста в пикантном соусе, картофель "бешманель", папайя маринованная по-бременски, рататуй с листьями базилика, миндальные эскалопы с пореем, пюре из авокадо, фаршированный топинамбур – разве мог я в детском доме пожрать так изысканно и куртуазно? Время от времени и я бывал званым гостем этих лукулловых пиршеств. Дора выходила к столу в своем единственном ультрамариновом нелепом платье в стиле "Ампир", с многочисленными рюшечками, кружевами, бантиками, украшенная бусами и дешевыми стекляшками, словно новогодняя елка. Меня после таких ужинов сильно пучило с непривычки… Но разве это было главное в наших отношениях? Нет! Вовсе не это!
   В ее музыкальном замкнутом мире спокойно сосуществовали и Густав Малер, и Карлос Сантана, Оливье Мессиан, Рихард Вагнер и Джовани Палестрина, Хунь-Ньонг и Растропович, Дитрих Букстехуде и Вила Лобос, Пьер Булез и Джгавгба Мгбвмуна…
   Дора, милая толстушка, Дора! Она любила эту жизнь во всех ее проявлениях. Но, к сожалению, не все проявления жизни любили ее. Но выпить она была не дура! Да и поесть – не дура. Да и вообще, Дора была не дура! А уж когда Дора выпьет! Это был для меня, скромного, застенчивого мальчонки, просто праздник какой-то! Дора начинала петь и танцевать, нелепо вскидывая толстые, короткие ручонки и пухлые кривые ножки в странных, хаотичных, рожденных в ее пламенном, возбужденном алкоголем воображении па, словно большая гуттаперчивая Петрушка. Она крутила фуэте, с трудом справляясь с заносами своей толстой неуправляемой задницы, тяжело приседала, подпрыгивала в высь неба сантиметра на два… Раскрасневшаяся, вспотевшая, и… счастливая…
   А я, маленький хищный зверек, притаившись в своей норке, каждый раз засмотревшись на тебя, терпеливо ожидал окончания твоих безумных танцев, чтобы ты наконец-то угомонилась. "Пора спать!" Мысленно приказывал я тебе. "Пора спать!"
   Дора, милая, толстая, близорукая, прыщавая, добрая и простодушная Дора… Мы с тобой знаем нашу тайну. Только мы с тобой… Нашу маленькую страшную тайну. Когда ночью твоя дрожащая от возбуждения рука как бы невзначай оказывалась у меня на животике, потом осторожно спускалась ниже, ниже, ниже…
   Она терпеливо, с какой-то непонятной одержимостью часами занималась со мной, обучая основам живописи, отвечала на мои многочисленные глубокомысленные вопросы, скрупулезно объясняла абсурдную суть философских концепций. Вся ее нереализованная педагогическая и родительская сущность нашла выход именно в воспитании этого странного маленького пытливого мальчика-метиса, то есть – меня. Кстати, именно Дора первая открыла мне глаза на мое происхождение. Это она сказала мне, что я – араб. Она видела ту хрупкую девочку, перепуганную жертву пылкой любви коварного арабского обольстителя, которая со слезами на глазах сдавала меня в детский дом. Дора, тогда еще сама воспитанница детского дома, даже разговаривала с ней. Она рассказала мне, что мой отец был моряком. Я гордился своим происхождением. Быть сыном арабского моряка – это было совсем неплохо для начинающего человека!
   …Когда моя рука так же непроизвольно, как бы во сне, оказывалась у тебя между ног, в горячей лохматой лагуне, истекающей сладострастными соками любви… Такими зловонными, вязкими, липкими… И ты, словно толстая пыхтящая сомнамбула в ночном покрове из толстого грубого солдатского сукна, медленно впускаешь меня в себя, как бы стараясь не разбудить, не потревожить, хотя знаешь, что я не сплю… А утром ты будешь молчать и стараться избегать смотреть мне в глаза, чтобы не увидеть там детского испуга или презрения, упрека, смутного отражения своего одиночества и отчаяния…
   Но мне было неинтересно и скучно в этой бесконечно долгой детской жизни. Я рвался на волю. В настоящую Жизнь. Мне был нужен настоящий мудрый Учитель. И он пришел ко мне. Его прислало мне провидение в лице Болта.

   БОЛТ
      "Царит порядок и покой
      Внутри незамкнутого круга
      Для счастья полного с собой
      Мне не хватает только друга"
      (Хун Мгвньонах. 1454 – 1540 гг )
   Болт пришел к нам в третьем классе. Тощий, косой, безобразный уродец, бродячий проповедник, одинокий, презираемый, он еще ко всему писался и заикался. У него налицо были все предпосылки, чтобы быть любимым мною. Именно таким я видел в своих мечтах будущего друга. Я полюбил его априори. Тогда, в ту страшную ночь, впервые в своей жизни бесстрашно восстал я против жестокой обезумевшей толпы, защищая первого в моей жизни близкого человека. Впервые в своей жизни я почувствовал, что я не один на этой земле!
   Проснувшись в тревоге среди ночи, в темноте я услышал возню, хрипы и стоны и понял, что новенькому делают "темную". Такова была безумная языческая традиция нашего учреждения: приносить в жертву невидимому Богу достоинство пришельца, надругаться над ним, унизить и растоптать… И тогда, повинуясь неясному нравственному Закону, с первобытным звериным криком бросился я в кучу тощих детских тел, стараясь вырвать из нее своего Звездного брата. Но я был забит многочисленными руками и ногами, отторгнут от общего ристалища. И тогда я в слезах отчаяния вскочил на ноги, бросился на ощупь к выключателю, включил свет и, схватив табурет за две ножки, со всей своей могучей и праведной силы обрушил ее на кучу детских тел, барахтающуюся на кровати моего друга. Я сделал это несколько раз. Перепуганные пацаны вскочили и замерли в оцепенении. Один из них, Пашка-цыган, остался лежать в луже крови без движения. А что вы хотели: табуретка – мощное оружие! Позвали нянечку, потом – сторожа! Сторож ничем не помог, только вздыхал да чесал затылок. Уж очень пьян был сторож. Потом вызвали-таки врача. Врач тоже чесал затылок и тоже был пьян. Парня увезли. Народ успокоился.
   Наутро я давал объяснения директору детского дома, старому, доброму Игорю Моисеевичу (его через пару лет посадят за развращение малолетних! А какой человечище был!), безжалостно обличив всю бесчеловечную сущность большевистских методов воздействия своих сверстников. Меня даже не наказали, настолько мои мудрые и веские доводы показались убедительными. В конце концов, экспертиза показала, что Пашка- цыган скончался не от удара табуреткой, а от кровоизлияния после удара заточкой в печень. Хозяина заточки, к нашему счастью, не нашли. Зачинщика "темной" – Китайца – перевели в специнтернат для ублюдков, а я в классе сразу стал непререкаемым авторитетом. Раньше меня просто так уважали, за умище, а теперь меня стали бояться. Можно сказать, что я проснулся знаменитым. Во время перемен на меня прибегали посмотреть старшеклассники.
   Болт в ту ночь, глядя мимо меня своими косыми глазами, шевелил распухшими разбитыми губами, пытался мне что-то сказать, что-то, по-видимому, очень важное, но трудно выговариваемое, да так и не выговорил, и просто молча, с чувством пожал мне руку.
   Мы стали друзьями. Нет! Мы стали братьями. Теперь мы стали уединяться вдвоем: я и мой немногословный брат по кличке Болт. Фамилия у него была такая – Болтаев.
   Болт был намного старше, мудрее и циничнее меня. По возрасту он должен был учиться в шестом классе, а по уму – преподавать в Гарварде. Его родителей только что лишили родительских прав. Но он все же познал, в отличие от меня, и уют домашнего очага, и тепло родительской ласки, и еще много-много такого, чего мне еще только предстояло узнать…
    – С-с-с-аид! Т-т-т-т-ты в-в-в-видел, ка-а-ак размножаются люди? – спросил он как-то меня.
    – Нет, – честно признался я.
    – П-п-п-пошли! – сказал Болт.
   И мы пошли. Вернее – побежали. А еще вернее – поехали. Сели на электричку и поехали к Болту домой. В Одессу. Я тогда впервые познал вкус настоящей радости свободного перемещения в пространстве. Болт открывал для меня двери в прекрасный и уродливый взрослый мир, в сказочную страну постоянной борьбы порока и добродетели.
   Я бывал ранее в жилищах людей, у Доры, например, моей доброй толстой Доры, старой девы, синего чулка. Мне казалось, что Я знаю кое-что о жилищах человека. Но дом, где раньше жил Болт был не похож на другие дома. Это был огромный двухэтажный особняк, из красного кирпича, с красивыми железными резными дверями. Я такие видел только в кино. Двери нам открыла очень красивая женщина с гривой огненно-рыжих волос. Глядя поверх нас, она сказала без вопросительной интонации:
    – Это ты, сынок!
    – Это Я, мама! – ответил Болт и добавил, – Я не один, мама. Я с другом. Нас отпустили за хорошее поведение на два дня.
   Мама у Болта была слепая. Она попросила меня подойти поближе и ощупала мое лицо. Руки у нее были влажные и мягкие.
    – Это хороший мальчик, – сказала она Болту. – Дружи с ним!
   Я тогда поразился ее проницательности. Как она точно угадала, что я хороший!
   Болт показал мне свой дом. Там была очень большая библиотека с толстенными книгами, но книги были все в пупырышек, для слепых. Болт рассказал мне, что отец с ними уже давно не живет, поскольку он очень Большой человек! Он у Болта был зрячим, но почему-то главным среди всех слепых! И в данный момент сидел в тюрьме за убийство. А к матери зато теперь ходит слепой Следователь. Он вел дело отца. И еще приходит бабушка по выходным, убирать и готовить еду.
   Мама Болта была директором очень большого предприятия для слепых, но, по всей видимости, проворовалась, и, по словам Болта, тоже находилась под следствием, которое также вел этот самый слепой следователь.
   Ночью Болт разбудил меня и повел показывать, как размножаются люди. Мы удобно уселись совсем недалеко от кровати, где его не совсем трезвая мама и ее слепой и совершенно бухой приятель-следователь, не подозревая о нашем присутствии, вытворяли весьма презабавные вещи. Я впервые видел со стороны, как размножаются люди. То, чем мы до сих пор занимались с Дорой, я не связывал с репродуктивной функцией организма, а относил, скорее, к разряду рекреационных мер.
   Мама Болта, разметав по подушке гриву своих огненных волос, металась, стонала и кряхтела, с силой сжимая хрупкого следователя в своих стальных объятиях. Следователь ревел, урчал и хрюкал от удовольствия, словно попавший в капкан раненый потный вепрь. В целом получалось довольно удручающее натуралистическое полотно. Даже сейчас, в зрелом возрасте, я с большой натяжкой связывал это зрелище с таким чистым духовным эфемерным понятием , как любовь.
   Болт изредка поглядывал на меня, стараясь найти следы хоть какого-нибудь изумления перед таинством Жизни на моем бесстрастном непроницаемом арабском лице. Своей проворной рукой он проверил, как мой организм реагирует на подобные зрелища, и был, по-видимому, удовлетворен адекватностью реакции.
   Чуть позже он научит меня самостоятельно, без участия партнера, избавлять свой юный организм от любовного томления. Но это будет позже. Впереди нас ждала жизнь, полная новых открытий, радости и разочарований.
   УРОКИ ЖИЗНИ
      "Я поцелуя лишь просил – она была щедрее,
      От счастья я в ее отказ поверил бы скорее.
      (Абу Нувас. 756 – 813 гг )
   Болт наполнил мою жизнь философским содержанием. Он был несносным философом. Как-то в конце шестого класса он заявился на уроки в шикарных джинсах, в джинсовой куртке, джинсовой рубашке и чудесных кроссовках. Перед нами, голодранцами, ходившими в казенных крестьянских стоптанных черных ботинках военного образца, в уродливых костюмах-френчах, в байковых застиранных одинаковых тусклых рубашках, он выглядел просто-таки загадочным сказочным принцем… Он щедро угостил всех нас жвачкой, леденцами. И сказал мне тогда примерно так:
    – Ж-ж-жизнь нам должна, С-с-саид! Очень много д-д-должна. Н-н-н-о сама она долг не отдаст.
   Я, кажется, что-то подобное читал у великого селекционера Антона Павловича Мичурина, но по другому поводу.
   Болт тогда поделился со мной не только частью своих модных тряпок, но и страшной тайной. Когда мы уединились с ним в нашем тайном уголке, в подвале бомбоубежища, где хранились закупленные для детского дома и лежащие без дела духовые инструменты, домбры, балалайки и противогазы в ящиках, Болт угостил меня сигаретами "Мальборо", разлил по стаканам вино "Изабелла" из заначенной накануне бутылки, заставил меня выпить залпом и только после этого, вытирая уста белым платочком (!), торжественно объявил:
    – Саид! Я стал вором!
   Не знаю, какой он ожидал реакции. Думал, может быть, что я от счастья повисну у него на шее, или от горя стану рвать на себе новые, подаренные им, джинсы. Ничего этого не случилось. Я уже все это давно прочел в его глазах , когда он только вошел в класс. Ничего не случилось. Мир вокруг не изменился. Хотя для меня это было открытием не из приятных. Я не считал воровство добродетелью. Но надо знать Болта. Он с такой горячностью убеждал меня в несправедливости устройства мира, что воровство, по его понятию, получалось чуть ли не единственным способом как-то сохранить этот мир в равновесии.
    – Саид! Все люди совершают каждый день множество гадостей! Одни делают это во сне, другие – наяву! – говорил мне мой мудрый учитель. – Мировое Зло находит выход, там где нет сознательного сопротивления, там есть сознательный выбор этого Зла. Но изначально у людей есть ошибка в определении, в оценке наших поступков! Ведь многие люди в глубине души симпатизируют дурному. И даже не считают это дурным! Мы с тобой – просто выразители общей несостоятельности человеческой природы! Хотя я, Саид, испытываю глубокое отвращение к Злу.
   Знаете, от таких мудростей у меня шевелились волосы на голове. Позже я найду подтверждение этих мыслей у Соловьева и Бердяева, у аргентинского философа Аурелино Бухэроса и габонца Хуна Мгвньонаха.
   Болту не пришлось меня долго обрабатывать.
   Мы стали ходить на дело вместе. Воровали на пляже. У самого синего моря. Выбирали себе жертву покруче и после того, как жертва заплывала в море, Болт спокойно выходил из воды, как ни в чем не бывало садился рядом с якобы своей одеждой, и немного посидев для приличия, собирал вещички и уходил. Я стоял на стреме и в случае опасности должен был дать ему знать.
   Зимой мы бомбили пьяных. Снимали часы, шапки. Мы с Болтом стали крутыми модными мальчиками. Нашим воспитателям появление у нас модных вещей мы объясняли неожиданной щедростью раскаявшихся родителей Болта.
   После самоподготовки (вечерних классных занятий) мы с Болтом спускались в наш секретный бункер, чтобы в его тиши предаться мечтам о нашем сказочном радостном Будущем. Болт учил меня быть жестоким, циничным, милосердным и беспощадным, добрым и безжалостным, ласковым лапочкой и бессердечным извергом.
   Знаете, что говорил мне Болт, несносный уродливый маленький философ?
   Он говорил мне:
    – Саид! Нельзя быть святым в обществе, где родители бросают таких замечательных детишек, как ты!
   Он впервые дал мне в руки нож и научил меня им пользоваться для того, чтобы убивать людей. Болта научил этому его отец, единственный человек, о котором Болт говорил с уважением и восхищением.
   При всем при этом мой Болт был весьма добрым и человечным малым. Однажды, как-то на прогулке, я не очень деликатно обошелся с попавшейся мне под ноги облезлой кошкой. Я с мальчишеским задором и казацким эпатажем пнул ее ногой в пах. Кошка взвизгнула в ответ, перевернулась пару раз в воздухе и умчалась стремительно вдаль. Болт укоризненно посмотрел на меня и, огорченно вздохнув, сказал:
    – Зачем ты так… Это ведь бесчеловечно…С-с-с-с-саид! Она же тебе ответить не мм-м-м-может!
   И, вы знаете, мне стало стыдно. Я не знал, что ответить. Я чувствовал себя таким говном, вы просто представить себе не можете. Я сам не знаю, зачем я это сделал. Ведь эта кошка мне совершенно не мешала. Она просто шла себе мимо по своим кошачьим делам! И только много позже я пойму, что не всем своим действиям человек отдает отчет. Многие поступки совершаются не по его воле, а по воле Высшего Сознания. А совершив их, человек старается понять, как же так получилось? И не может! Потому, что ответ на этот вопрос находится за пределами его человеческого Разума, и объяснить это человеческими категориями – невозможно. И лишь немногие доходят до понимания таких вещей. И я, кстати, – в их числе! И уже только за это я каждый раз благодарю Бога! Хотите знать, зачем Высшему Сознанию надо было пересекать в пространстве мою ногу с кошачьим пахом? Да для того, хотя бы, чтобы я понял, что совершил мерзость, для того, чтобы оценил инфернальную мудрость Болта, для того, чтобы задумался над смыслом своего существования и в конечном итоге пришел к Богу! Но до этого тогда было еще ой как далеко! Еще не одну кошку должно подсунуть мне Провидение, чтобы я начал кое-что понимать в этом мире!
   Тогда, в далеком нашем детстве, Болт преподнес мне еще один страшный, но необходимый жизненный урок. Он наглядно продемонстрировал мне власть денег над людьми и торжество Порока над Добродетелью! Это был для меня трагический день. День гибели первого, так и не распустившегося цветка моего светлого и чистого, детского, наивного чувства.
   Я очень рано влюбился. В третьем классе. Влюбился безнадежно и безответно. Девочка Люба, кудрявая, высокая, белокурая, была двумя годами старше меня и уже официально находилась в дружеской связи со своим одноклассником. Они демонстративно ходили за ручки по школьному двору, и на них все поглядывали с завистью и недетским вожделением.
   Я любил ее два года. Два долгих счастливых года. Я не спал ночами, шепча ненужные невостребованные первые нежные признания в любви, словно пробудившийся от вечного сна в далекой Аравийской пустыне сын славного племени Бену Амир юноша Кайс ибн аль-Мулавах.
   Я был счастлив в своей любви только оттого, что просто вижу ее, свою Лейлу, каждый день. Если же этого не случалось, я ходил грустный, задумчивый, с поникшей кудлатой головой. Я не разговаривал даже с Болтом. Старался уединиться, чтобы дать волю слезам отчаяния и сладкой томительной боли. Я упивался своим чувством, удивляясь и радуясь ему, как радуется ягненок-первогодок, впервые выпущенный на весенний луг, зеленеющий нежной травой…
   Я писал ей записки с робкими предложениями дружбы и признаниями в любви. Болт, тяжело вздыхая и морщась от неудовольствия, исполнял роль посредника, мальчика на побегушках при богатом сеньоре. Он передавал мои послания и ждал ответа на них. Я, сирота бездомный, отрывал от себя на праздники сладости и подарки и передавал их ей, своей единственной любимой!
    – Саид! Они с Шуриком вдвоем жрут твои конфеты и смеются, – горестно передавал мне Болт, возвратясь с задания.
   Нет! Болт не отговаривал меня, не смеялся надо мной. Он был настоящим деликатным Другом. Он поступил иначе.
   В одну прекрасную зимнюю ночь, перед самым Новым годом, откуда-то вдруг Болт приполз к моей кровати на карачках, и, таинственно улыбаясь, сверкая игрушечными вампирскими фосфорными зубищами в темноте, сказал мне радостно:
    – С-с-с-аид! Вс-с-с-тавай! Она – т-т-т-т-воо-о-я! Она ж-ж-ж-ждет тебя!
   Когда я через узкое отверстие проник в тусклую комнатку бомбоубежища, я был просто-напросто сражен наповал. На куче матрацев в шикарном голубом шелковом бальном платье, восседала моя сказочная принцесса, моя недосягаемая мечта: белокурая, кудрявая, длинноногая и совершенно пьяная Люба. Она сидела на куче грязных матрацев, эротично задрав свои длинные ноги, и улыбалась бессмысленной идиотской улыбкой. Казенные зимние рейтузы цвета грязного осеннего неба несколько диссонировали со сверкающим великолепием вечернего платья от кутюр, но нисколько не портили общего эротического впечатления.
   Болт, праздничный и торжественный, красный от вина и осознания своего благородства, заикаясь больше обычного, объявил нас мужем и женой и приказал ей, моей небесной невесте, немедленно раздеться, дабы я смог приступить к исполнению супружеских обязанностей.
   …И гордая, строгая, пьяная в хлам красавица, отличница Люба, моя Лейла, предмет моих ночных грез и одиноких слез, в одночасье скинула с себя новогодний щедрый голубой шелковый подарок Болта, серые невыразительные казенные рейтузы, и предстала предо мной во всей своей девичьей первозданной чистой красоте… Худая, костистая, ребра торчат, ключицы выпирают… Маленькие козьи грудки с розовыми сосками. Рыжий пушок райской кущи между худых ног. Так вот, оказывается, какая ты – Лейла!!!
   Она легла, покорно раздвинув ноги, беззастенчиво приглашая нас на праздничное таинство, в царство разнузданного детского Порока. До свиданья, детство! Здравствуй, юность!
   Болт буквально заставил меня исполнить мой сокровенный долг, то, о чем я тайно страстно мечтал по ночам в своей сиротской кроватке, в исступлении осыпая себя придуманными ласками.
   Мы исполнили эту почетную супружескую обязанность с невероятным детским цинизмом (а детский цинизм – страшная штука!) одновременно вместе с Болтом. Это была вульгарная безрассудная оргия на могильной плите, под которой навеки была погребена Любовь. И для нас с ним ей уже не суждено было воскреснуть, ведь мы с Болтом давно уже были единое целое.
   Несколько месяцев назад, он , со свойственным ему ненавязчивым упорством, принудил меня проделать то же самое со своей слепой, спавшей мертвецким пьяным сном красавицей-мамой… Мы ползали по ее большому прекрасному телу, как два котенка в поисках молока…
   И в этот день, так же, как и тогда, после совершенной мерзости, после совершенного полового акта возмездия по отношению к надуманной гипотетичной далекой женщине, оставившей меня без своей ласки, бросившей меня в бездонную пасть одиночества, мы, повинуясь какому-то неясному сладкому томительному чувству, потихонечку всплакнули на пару, обнявшись и прижавшись друг к другу.
   В начале лета после восьмого класса Болт попался на пляже. Его забрали прямо на моих глазах во время последнего нашего "дела". Я просто не успел крикнуть ему "Атас!", как один из лежащих рядом с нашими тряпками мужиков схватил его за ногу, завалил вместе с ворованными шмотками на песок, и, заорав на весь пляж, принялся своими громадными кулачищами нещадно избивать маленькое жалкое существо. Откуда ни возьмись набежали со всех сторон доброхоты, чтобы помочь мужику расправиться с Болтом. Его начали гасить всем скопом.
   Я стоял в толпе любопытных и ничем не мог ему помочь. Не мог, или побоялся? Конечно же, побоялся. Грубо говоря, я обосрался от страха. Я тогда понял, что это не образное выражение! Со мной впервые в жизни случилось самое что ни на есть настоящее непроизвольное мочеиспускание. Газы громко поперли из меня. Мышцы задницы совершенно атрофировались… Страх сковал мои члены, мелкая противная дрожь трясла мое тело, зубы стучали. Я, словно тряпка, расквасился и раскис. Я впервые в жизни испытал настоящий, животный страх, противный, мерзкий… Фу! Я просто как бы на миг представил себе, что со мной будет… Я вдруг увидел, как я, отличник и утонченный куртуазный эстет, сижу возле параши в тюремной робе, грязный, вонючий, униженный и опущенный…
   Крах моему светлому будущему, карьере, нет – ласковым объятиям прекрасных доступных женщин, дорогому вину, дорогим нарядам, коктейлям и файв-о- клокам… Все это в один миг прокрутилось в моей головке, и мой организм принял решение. Я был с ним не согласен. Но не я решал! Не я! Организм! Сейчас я это отчетливо осознаю!!! Ведь это организм обосрался!
   Когда подоспела пляжная милиция, Болт уже был живописно лилов и ал.
   Менты вырвали его из рук озверевших пьяных мужиков и повели к машине. Болт тревожно смотрел по сторонам, выискивая среди толпы мое лицо. И уже возле самой машины, оглянувшись на толпу в каком-то отчаянии, потеряв надежду в последний раз увидеть меня, он, как пионер-герой перед расстрелом, пуская петуха, фальшиво запел беззубым окровавленным ртом, обращаясь ко мне, нашу любимую с ним летчицкую песню:
    – Д-д-друзья его похоронии-и-и-или…П-п-п-пропеллер стал ему крестоо-о- о-ом! И часто-часто на той могиле девч-ч-ч-ченка пла-а-а-акала о неоо-о-ом!
   Милиционер дал ему допеть, потом несколько, на мой взгляд, грубовато, пнул его коленкой в район живота и, когда Болт согнулся, впихнул в машину. Машина рванула и увезла от меня моего брата, философа и циника, заботливого и мудрого Болта на целых долгих десять лет..
   Болту дали три года общего режима. Неожиданно всплыла та несчастная заточка, которой был убит Пашка-цыган. Еще три ему добавили за побег. Так я остался один на один с прекрасным, удивительным, но таким жестоким и беспощадным миром.

   ОДИН
      "Тех, кто любит наслажденья,
      Укорять нельзя, поверьте.
      Что такое жизнь? Мгновенье!
      Миг, украденный у смерти!
      (Ибн аль – Мутазз. 863 – 908 гг)
   Весь педагогический состав нашего детского дома с волнением следил за ходом моих вступительных экзаменов. Со мной занимались отдельно безвозмездно наши бездарные учителя. Но я не мог им отказать в такой малости, чтобы у них осталось чувство причастности к моей судьбе, чувство законной гордости за своего ученика – единственного за все годы существования детского дома золотого медалиста. Ведь кто его знает, может быть, через несколько лет я их заберу из этого ужасного места к себе в Правительство! В знак благодарности! Никто ничего не знает о своем будущем! К счастью! Потому что многие бы предпочли бы легкую смерть… чем такую жизнь. Это ко мне не относится! А потому что весь мир был передо мной!
   После окончания десяти классов я получил от городских властей в компенсацию за мое одинокое детство однокомнатную квартирку в старом пятиэтажном доме в Ильичевске. С сортиром, ванной и прочими прибамбасами. Я без труда поступил в Одесский Университет на романо-германский факультет и стал его гордостью. Но после первого курса поехал в Москву и без особого труда воплотил свою мечту : поступил в Институт Международных отношений. Я стал изучать язык своих предков. Квартиру в Ильичевске я продал и купил комнату в Москве, на Автозаводской.
   Моя арабская внешность ничуть не мешала мне в жизни и даже давала мне некоторые преимущества перед моими сверстниками. Наши студентки любили иностранцев. Я старался не разочаровывать их. Я был для них загадкой. Я самозабвенно придумывал невероятные запутанные легенды о своем происхождении. Но вообще, где-то внутри, я был, конечно, сторонником моногамных отношений. И в конце концов, набивши оскомину групповыми оргиями, переболев поочередно триппером, трихомонозом и мандавошками, я наконец-то остепенился и к третьему курсу прижил рядом с собой невзрачную, но покорную (наверное, потому что невзрачную!) девчушку Машку четырнадцати лет (Почему не пятидесяти? Явное отклонение в сторону педофилии!)
   Машка была неблагополучным, никому не нужным ребенком. Она таскалась возле общежития иностранцев с вульгарной потасканной подружкой, в надежде заработать немного валюты. Но, как правило, ее имели бесплатно. Мне стало просто жалко ее. Я забрал ее к себе.
   Конечно, у нее было налицо явное психическое отклонение, именуемое в психологии таинственным словом – деменция. В миру – просто слабоумие. Недоразвитие высших психических функций, как следствие лишения раннего периода развития. Но мне это как-то совершенно не мешало. То, что медики считали болезнью, для меня было добродетелью.
   Она была чрезвычайно неприхотлива. Главным ее достоинством был неотягощенный интеллектом девственно чистый ум и покладистость, в хорошем, традиционном смысле этого слова. И еще! Самое главное! Она так мало говорила! Я приучил ее к соблюдению элементарных норм санитарии, научил нехитрым премудростям восточной кухни и помог преодолеть отвращение к оральному сексу.
   Мои арабские друзья считали меня своим в доску. Уже ко второму курсу я свободно владел арабской разговорной речью, читал в оригинале Омара ибн Аби Рабиа и Маджнуна, свободно изъяснялся на английском и посещал факультатив по французскому. У меня было много друзей-иностранцев, я даже был вхож в посольства Иордании и Йемена. Меня туда приглашали несколько раз на национальные праздники.
   Дело в том, что я помогал многим арабским студентам, отличающимся невероятной ленью: писал статьи, контрольные и курсовые работы на русском языке. Конечно же, я делал это не всегда бескорыстно. Слухи о моем бескорыстии явно преувеличены. Это мое второе призвание – помогать людям – позволяло мне достаточно безбедно существовать в этом противоречивом материальном мире. У меня появилась приличная одежда, мебель, хорошая аппаратура. Я стал просто зажиточным буржуем. Казалось – живи и радуйся! А я и радовался!
   Машка не жила у меня постоянно. Я бы этого просто не вынес! Она приходила в назначенные дни недели: понедельник, среду и субботу, чтобы убрать, постирать, приготовить немудреную еду и, конечно же, облегчить мои чресла. С ней не надо было выходить в свет. Она не требовала больших материальных затрат. (Она вообще никаких затрат не требовала!) И главное, не занимала много времени. Ее покорное безумие меня умиляло и немало забавляло. Я был почти доволен жизнью. Но человек так устроен, что ему всегда чего-то не хватает.
   Сейчас мне трудно сказать, что толкнуло меня бросить учебу перед самой защитой и пойти работать к Рите. Но уж точно – не материальные соображения! Я почти ни в чем не нуждался. Скорее – дух авантюризма и желание наконец-таки посмотреть Мир!
   Меня уже давно обхаживал и уговаривал Исмаил, мой давний приятель, аспирант из Каира, пойти работать к одной богатой и знатной особе, имеющей свой бизнес на Востоке. Обещал большие-пребольшие деньги.
    – Ты обиездишь весь мир! Чито ты зидеси сидишь? Такий голова – и сидишь! У тиби таши машин нети!
   Но я был инертен. Я сибаритствовал в неге и праздности. И большие деньги мне были не нужны. Мне всегда казалось, что большие деньги – это всегда Зло. Я как в воду глядел! Я-таки пошел к ней, к этой богатой особе!
   Когда мой друг, Исмаил, излагая мне на ухо в краткой форме все сказочные преимущества и радужные перспективы моего будущего положения, ввел меня в кабинет моего будущего шефа, я, увидев ЕЕ, чуть было не упал с катушек! Я вспомнил ужасного Карлика!
   РИТА
      "О, эта ночь, судьбы подарок, благодеянье горных сил,
      Чей образ – он душист и ярок – я ныне в сердце воскресил!
      (Ибн аль – Мутазз. 863 – 908 гг)
   Несомненно, это была Она! Я не мог ошибиться! Я вообще редко ошибаюсь. Судя по ее взгляду, вряд ли она вспомнила меня. Но я-то, я-то все помню! О! Разве можно такое забыть? Это была первая настоящая женщина в моей жизни! Роскошная, стройная красавица, словно сошедшая с рекламного плаката или обложки модного журнала. Опытная и страстная, она была первая женщина, которая сама выбрала меня за мою неотразимую красоту, за мой недюжинный ум и интеллект, ну и, разумеется, за другие мои особенные качества, которые известны только женщине…
   Тогда, насколько я помню, а помню я немного – ее звали Нина! Ха- ха!
   Меня не проведешь! Я это помню точно!
   Как я сам полагал, я был к тому времени уже умудренный в вопросах секса мужик. Мы с Болтом в течении целого года частенько пользовались услугами нашей длинноногой отличницы Любы. Но, знаете… Эти отличницы… Я сильно разочаровался в отличницах… Нехорошие они люди. Алчные! Она всегда заламывала такие, знаете ли, бешеные цены, что мы с Болтом сильно сомневались в искренности ее чувств к нам и тайно ревновали ее к другим нашим сверстникам.
   Конечно, накопив положенную сумму, мы вызывали ее в наш уединенный сераль и там оттягивались на всю катушку. Но каково же было наше изумление и огорчение, когда мы узнали, что наша Люба, наша единственная и неповторимая Любовь, позволяет с собой так же ласково обходиться еще нескольким дрянным мальчишкам. Причем с ними она была намного бескорыстнее, то есть отдавалась просто так, безо всякой мзды! Чем продиктована такая самоотверженность и подвижничество с ее стороны, для нас оставалось загадкой! Но Создатель ее наказал. Она залетела в девятом классе. Ну да не об этом речь!
   Болт не баловал меня письмами из своего далека. Он никогда не любил писать. Да и по сути – не умел. Однако накануне моего шестнадцатилетия я получил из тюрьмы от Болта роскошное поздравление, с авторским корявым рисунком, выполненным, несомненно, самым бездарным художником на земле. Туманными и только одним нам понятными символами. Болт указывал мне место своего тайника, который он великодушно мне дарил.
   В тайнике, который я по рисунку отыскал в нашем бункере, я обнаружил целое состояние: часы "Omega", три золотых кольца, восемь золотых цепочек (три – с кулонами), шестьсот долларов США и около трех тысяч русскими. Венцом клада был, конечно, пистолет "Вальтер" с глушителем и две обоймы к нему.
   В этот же день я, нарядившись в свои лучшие одежды от Болта (новенькие джинсы, модный свитер с чужого плеча, желтая кожаная куртка), почти что совершеннолетний и независимый, вышел в свет. Я сел на электричку и покинул свой детдом, чтобы отпраздновать свой день рождения в Одессе.
   Я начал свой праздник с бара на Морвокзале. Я поднимал бокал за себя и своего Звездного брата, томящегося на чужбине в неволе.
   И пошел я в самый лучший ресторан "Черное море", где мы когда-то с Болтом уже имели счастье обедать. И ел пищу там я, и пил напитки. И напился я зело.
   И сел я за чей-то столик к теткам каким-то и разговаривал с ними. И выдавал себя я за поэта. И грустные стихи об одиночестве читал я им, едва с усилием сдерживая слезы. Я был тогда весьма сентиментален, от одиночества печален и плаксив. Особенно, когда читал слезливые стихи в изрядном будучи подпитьи!
   Моя жизнь – чудная книга. Без конца и без начала.
   И вообще – без середины. Лишь обложка да цена!
   Незаслуженная фига. Ожидание скандала.
   Слов ненужных паутина да метафор пелена.
   Моя жизнь – холодный кофе. На двоих. В огромной кружке.
   Уходящий скорый поезд, полный праздничных друзей.
   Телеграммы. Обещанья. Слезы ветреной подружки.
   В тишине застывшей ночи нервный стук чужих дверей.
   Моя жизнь – воспоминанья, искаженные годами.
   И понять в них невозможно, где там правда, а где – ложь?
   И пустое ожидание чудес в разбитом храме,
   Где сижу в покое ложном, в сизом дыме сигарет!
   …
   И внимали мне тетки, и смеялись, и плакали, и была одна из них весьма недурна, хотя и была она старше меня намного.
   Ее звали Нина. Она была иронична, горяча и прекрасна. Ее золотистые волосы спадали волнистым водопадом на ее лицо, она элегантно и царственно отводила их время от времени рукой своей. Она с восторгом аплодировала моим стихам и поражалась моим блестящим успехам в стихосложении. Она неожиданно пригласила меня на танец, и я в каком-то ослеплении и помутнении пожертвовал жалкие остатки своей гордости и достоинства на алтарь Терпсихоры. В процессе этого первого в моей жизни танца с Дамой я окончательно осознал свою несостоятельность как танцора, зато понял, что танец – это отличный повод для того, чтобы покрепче прижаться к партнерше и поцеловать ее в губы!
   Я горько вслух сожалел о бесцельно прожитых без танцев годах и о своем легкомысленном пренебрежении к хореографии. Она не позволяла мне больше пить и пыталась отвлечь от вина разговорами.
    – Видишь вон того человека, в очках? – спрашивала она меня, показывая глазами на какого-то чудака.
    – Ну! – отвечал я, пытаясь своими замутненными окулярами сделать из двух изображений одно.
    – Это самый богатый, самый влиятельный человек нашего города! Запомни.
    – Ну и что? Надо передать ему шампанского на стол?
    – Не надо ему шампанского на стол. Я думаю, он не оценит нашей щедрости. Его называют – Мастер.
   Но я, помнится, пожелал лично засвидетельствовать свое почтение этому прекрасному человеку и через весь зал шаткой походкой засеменил к нему, чтобы заключить его в свои объятия. Однако мне помешали это сделать какие-то грубые неотесанные парни и вытолкнули в шею из ресторана, дав на последок очень точного пинка под зад. Очень оскорбительное действие. Впервые в жизни я вот так вот на выходе получал пинка под зад. Такого вольного обращения с собой моя восточная гордость не могла простить даже шестеркам великого Мастера.
   Я подождал, пока они, удовлетворенные моим смирением, повернутся ко мне спиной, чтобы покинуть меня, и сделал несколько довольно удачных для пьяного в хлам мальчика выстрелов из "Вальтера" вслед этим уродам. Один из них таки упал, нелепо взбрыкнув ногами, разбив стеклянные двери. Второй с криком " Ма-ма! Шухер! Бля!" стремительно рванул куда-то в сторону и скрылся в темноте.
   Я был тут же подхвачен выскочившей откуда-то из темноты Ниной и был толкаем ее заботливыми женскими руками в какой-то темный двор. Я отчаянно, хотя не очень-то охотно и неистово, вырывался от нее, порываясь еще немного пострелять во влиятельных людей, не предполагая тогда, что через какой-то час эти самые сильные, заботливые руки будут ласкать меня, обнимать…
   Она буквально запихнула меня в свою машину, которая рванула с места, как стартующий сверхзвуковой истребитель так , что у меня чуть было не оторвалась голова.
   А потом… Потом была упоительная, волшебная ночь в каком-то огромном замке… Омовение в джакузи. Тихая музыка. Полумрак. Стены расписаны в стиле "Композиции" Питера Мондриана. Репродукция картины Анри Матисса "Совокупление вампиров" на стене. Шелковое белое покрывало на громадной кровати, рассчитанной, как минимум, на пятерых! Нина, в тончайшем прозрачном светлом пеньюаре, сквозь который просвечивались замечательные сосцы, заботливо смазала мазью мои незначительные ссадины. А я в это время осторожно, чтобы не спугнуть, нежно поглаживал ее плечи, постепенно переходя на груди…
    – Боже! Какой ты дурачок! – приговаривала с нежностью она, вздыхая. – Какой редкий дурачок!
   Много позже все произошедшее покажется мне пьяным бредом. Я смутно помнил, как потом стонала и трепетала она в моих объятиях, я помнил неземные сказочные ласки, незнакомые волшебные запахи и внезапный провал в какую-то темноту. И все.
   И вот тогда-то мне и явился ужасный карлик! То ли во сне, то ли наяву, он появился перед моим взглядом, когда я босой, наощупь, в темноте искал сортир, чтобы справить малую нужду. Он сидел возле двери, вперив в меня свой пристальный немигающий взгляд, освещенный таинственным синим сиянием, черный, маленький уродец. Я испугался, шарахнулся в сторону и как-то не очень отважно и быстро поспешил в другую комнату. Оказавшись на кухне, я, с грохотом опрокинув какую-то утварь, торопливо, опасаясь быть застигнутым врасплох, справил нужду в раковину посудомоечного автомата. Возвратившись в кроватку, я увидел в ней необыкновенной красоты спящую женщину, обрадовавшись столь неожиданному подарку судьбы, тут же мгновенно забыв о страшном видении, обрушил новый похмельный бурный поток неистощимой энергии, неистовую мальчишескую страсть на свою полусонную красавицу. И снова сладкое забытье…
   Ранним утром я увидел ее перед собой уже бодрую, свежую, одетую в строгий черный костюм, словно она никогда не лежала рядом со мной, не металась в моих объятиях, словно простипома в сетях (да простит меня простипома за столь вольное сравнение!). Она в каком-то отчаянии требовательно теребила меня за плечо! Лицо ее было в слезах. Ее тревога и страх передались мне. Я стал припоминать какие-то детали. Кое- что… В основном это были детали эротического характера. Но среди них были и другие… Дергающийся пистолет в моей руке. Запах пороховой гари. Звон разбитого стекла и страшный звериный рык раненого взрослого человеческого самца. Зверское абиссинское лицо маленького уродца в синем сиянии…
    – Игорь! Вставайте! Проснитесь же! Вам пора! Сейчас сюда придут!
   Я нисколько не удивился тому, что я – Игорь, постанывая и покряхтывая от головной боли и, на первый взгляд, необоснованной и непонятной тревоги, пытался вставить ногу в брючину, совершенно разбитый и потерянный для общества. И любви.
   Возле двери она протянула мне мой "Вальтер" и, поцеловав меня как- то по-особенному, нежно-нежно, в щеку, печальным голосом сказала:
    – Советую тебе это выбросить немедленно! Хун Мгвньонах! Уезжай куда- нибудь… Подальше! И забудь сюда дорогу, если хочешь жить! Ты вчера "Шамана" убил!
   И клянусь своими удами: ее глаза были полны слез и Любви! Да, да! Самой настоящей Любви! Она любила меня! И никто не может меня в этом разубедить!
   Конечно, такое нелюбезное прощание могло несколько озадачить меня и поставить под сомнение реальность происходящего ночью. В конце концов, черт с ним, с Шаманом! Не будет больше шаманить со мной! Другое дело, что я с присущим юношам преувеличением сексуальных впечатлений, чуть было не усомнился в своих мужских достоинствах. Но ведь она стонала! Но ведь слезы стояли в ее прекрасных глазах! А может, это приснилось, почудилось больному мальчишескому пьяному воображению! Да и была ли девочка?
   Да! Чуть не забыл! А знаете, почему – Хун Мгвньонах? Не поняли? Так вот, те стихи, что я читал ей в ресторане, написаны, видите ли, им, великим Хуном, а не мной! Такая вот неувязочка! Ну какова стерва?
   Но самое интересное и странное было потом! Конечно же я затаился на целых полгода в детском доме. Я стал тих и нелюдим, хотя и до этого не отличался особой общительностью. Я засел за учебу, особенно за английский и французский, чтобы как-то скоротать оставшееся до выпускных экзаменов время. Но забыть эту сказочную ночь и женщину, полюбившую меня, я был не в состоянии.
   С каждым днем воспоминания той ночи все отчетливее и отчетливее всплывали в моем ослепленном сознании. Я просыпался от мучительных видений и собственных вожделенных стонов. Я не находил себе места, погрязнув в постыдных сетях мастурбации.
   Я чувствовал в себе такое страшное влечение к этой женщине, что стал побаиваться за свой рассудок. Я стал заговариваться. Перестал принимать пищу. Я угасал, словно свечка. Я почувствовал приближение безумия и страшно перепугался! Надо было что-то делать!
   Терпение мое иссякло. И однажды, проснувшись ранним утром, я понял, что настало время действовать! Насколько возможно изменив свою внешность (подстригся, оделся в дурацкое серое детдомовское казенное пальто, нацепив чьи-то очки), я отправился в Одессу.
   Вы знаете, я без труда отыскал этот двухэтажный особняк на десятой станции Большого Фонтана. У меня хорошая зрительная память. На дома. Таких шикарных домов не так уж и много. Но однако двери мне открыл усатый громила-секьюрити в камуфляжной форме, с кобурой на поясе и в довольно грубой форме ответил мне, что никакой Нины в этом доме никогда не было и не будет! Вот такой вот фокус! А дом-то был ТОТ!
   РАБОТА
      "Я опьянен. Я одурманен.
      Моя любимая со мной!
      Ручей шумит, не умолкая
      Кувшин шатается хмельной.
      (Ибн Хамдис. 1055 – 1132 гг)
   Она рассматривала меня с явным интересом и с некоторой тревогой. Ей бы не хотелось, конечно, чтобы я кинулся к ней в объятия и осыпал поцелуями.
    – В Одессе никогда не были?
    – О! Одесса… К сожалению, не довелось! – нагло соврал я и увидел, как ей полегчало. Мне тоже ни к чему было лишнее напоминание о том не очень приятном криминальном моменте в моей жизни. Прошло уже почти пять лет. Мы другие, мы в другом городе. Мы ничего не помним!
   Выяснив, что в Одессе я никогда не бывал, она пригласила меня сесть.
    – Вы рассмотрели мое предложение? – спросила она, пристально глядя на меня. Все-таки сомневалась.
    – Да. Я рассмотрел ваше предложение. Но я так до конца не уяснил, в чем смысл моей работы.
    – Разве Исмаил вам не объяснил?
    – Объяснил. Но у меня создалось впечатление, что он сам не в курсе.
    – Хорошо, – она посмотрела на часы. – Я сейчас еду обедать, если у вас есть время, вы можете составить мне компанию, и я вам не спеша все объясню.
   Это была очень крутая женщина. В облаках французского парфюма, в ореоле власти и почета, в дорогих, выдержанных в строгих классических линиях, одеждах: жакет из кожи страуса, платье в стиле "Torrente" из прозрачной органзы, – она не допускала даже и мысли о интимной близости в хорошем, традиционном смысле этого слова. Ну а уж об милых моему сердцу извращениях я вообще молчу…
   Ах! Как хотелось мне сорвать с нее этот покров величия и куртуазности, завалить ее прямо на стол, и, задрав прозрачную органзу, заголить длинные стройные ноги , грубо и бестактно к нашей общей радости попрать парочку раз ее честь и достоинство.
   …Растоптать! Унизить! Чтобы вспомнила наконец того прекрасного юношу, подарившего ей волшебную ночь в далеком южном городе!
   Конечно же, моя душевнобольная хоть и бессовестно юная джинсовая деменциантка Машка ей сильно проигрывала нокаутом. Здесь передо мною была утонченная ювелирная красота, филигранно оправленная драгоценными металлами и каменьями, изощренной дорогой косметикой и макияжем.
   Симпатичная секретарша проводила меня многозначительным и многообещающим таким взглядом, полным задора и огня. Секретарша тоже была весьма мила. Этот позолоченный благоухающий сытый лоснящийся классический мир был совсем непохож на мой беззаботный, тинейджеровский мирок с рюкзачками и рваными колготками, с прокуренными, эстетствующими и халявствующими суфражистками, с декоративным блевотным разочарованием обезьяньих вечеринок под "Manhattan Transfer" и "Boys П men", под пространные трансцендентные дискуссии о Джойсе, Мгвньонахе и Музиле, заканчивающиеся, как правило, заурядной групповухой и головной болью…
   Гориллообразный водитель лилового "Мерседеса" лихо открыл перед ней дверцы. И резво впрыгнул за руль. Я сел сзади. Видимо, водитель знал привычки своего босса. Он вел машину, не задавая вопросов.
   Знаете, я, в силу материальных обстоятельств, а также неотчетливых неприятных реминисценций ( выстрелов, пьяных криков, блевотины…) не поклонник растленного ресторанного мира с его необоснованным высокомерием и показным куртуазным шармом, но почему-то рядом с ней я начинал любить все то, к чему ранее относился с презрением. ЕЕ присутствие наполняло все это говно каким-то благородным содержанием, каким-то очаровательным блеском.
    – Вы уже бывали за рубежом? – осведомилась она. Наши руки вдруг как бы нечаянно соприкоснулись. Я воспринял это как знамение, как боевой конь воспринимает сигнал тревоги, и попытался задержать ее руку в своей, но она как-то испуганно свою руку отдернула.
    – Да! Я был на стажировке в Каире. В прошлом году. – гордо и честно ответил я.
   Я гордился тем, что я один из немногих проходил стажировку в Каирском университете. Каир – это то немногое, чем я к тому времени мог гордиться. Он отчетливо запечатлился в моей памяти устойчивым запахом рейхана, нардами в моей любимой прокуренной мейхане, в кофейне Аль-Джавхари в районе аль-Гамалия, что в старом Каире. Шумным праздником ид аль-адха, утренними многоголосыми призывами муэдзинов, усиленных громкоговорителями с многочисленных минаретов "Аль- Мульк-ли-л-ллах!", мягкими звуками рубаба и саза и протяжными напевами моего приятеля мутриба по имени Кадир. Я добросовестно штудировал в национальной библиотеке произведения Нагиба Махфуза и аль-Хакима, Саид Абдуллах бин Хамид аль- Идруса, поэтов Дивана и Водопада.
   По большому счету, впечатления о пребывании в Каире у меня, честно сказать, неважные. Потому что первые два месяца я там просто изнывал от тоски и воздержания! От нищеты и голода! Но я об этом мало кому распространялся. Наоборот, я расписывал необычайные свои похождения в Каире таким образом, бессовестно их приукрашивая, что можно было подумать, что я был не в нищем и пуританском Египте, а, по крайней мере, в изобильной и распутной Америке! .
   Самым незабываемым, несмываемым пятном в зловонных запасниках моей памяти от восьмимесячного проживания в Каире были весьма своеобразные отношения с одной переводчицей сорока с лишним лет, Светланой Сергеевной из Бешкека. Светлана Сергеевна, прямо скажем, не была красавицей. Но там, в далеком пуританском негостеприимном Каире с женщинами было очень плохо (с мужчинами там было хорошо!). Напряженка была такая, что я через пару месяцев с каким-то незнакомым доселе интересом посматривал даже на некоторых более-менее привлекательных верблюдиц.
   Таким образом, Светлана Сергеевна стала для меня лакомым кусочком.
   Однако детдомовская привычка делиться с друзьями не давала мне покоя. И через некоторое время, как бы в поддержание беседы, я предложил Светлане Сергеевне (в шутку) заработать известным способом немного денег. Сказано это было, как я уже сказал, в шутку. Я был, наверное, неважным шутником. Потому что через некоторое время Светлана Сергеевна напомнила мне сама о моем неосторожном предложении. И уже на следующий день я устроил ей свидание у себя в комнатке общежития с одним нашим аспирантом за пятьдесят баксов. Для Египта, где заработки у нас были весьма условны, это была огромная сумма. Себе я взял двадцать, сославшись на крайнюю нужду. Потом, когда я поставил это дело на поток, я брал меньше. Откуда у меня вдруг возникла такая деловая жилка – ума не приложу! Капитала я себе не нажил, но, по крайней мере, нужду никогда в далекой нищей стране не испытывал. Мне бы мой бы коммерческий талант да направить в нужное русло… Да если бы еще на государственном уровне… Я бы любую страну вывел бы из кризиса. Но я любил покой… И себя в этом покое!
   …
    – Мне нужен не только специалист, хорошо владеющий английским и арабским, но очень умный, тонкий, честный и преданный человек! – сказала она.
    – Это сейчас такая большая редкость. – Я наслаждался блеском моего нового положения. – В основном нас, к сожалению, окружают хамы, предатели и извращенцы!
   Водитель после такой моей тирады обернулся и выкатил на меня шары! Чуть было не врезавшись в бампер впередиидущего "джипа". Рита рассмеялась, оценив меня как тонкого и остроумного собеседника.
    – Как вам Каир?
    – Изумительный город. Там все пропитано духом старины и вонью гнилой нильской рыбы!
   Я и разговаривать стал как-то уж слишком манерно, словно по какому-то надуманному сценарию, созданному бездарным амбициозным снобом-сценаристом. Терпеть не могу дешевых претенциозных диалогов, надуманных , надушенных дешевыми приторно-сладкими духами…
    – О вас очень хорошо отзываются ваши друзья.
    – Я постараюсь работать так, чтобы оправдать столь лестные характеристики, Маргарита Владимировна…( Тьфу! Галантный век! Франция! Будуар Людовика Великолепного!)
    – Можно просто, Рита…
    – Спасибо, Рита…
   Я знал, что мои старания и усердие в изучении языков когда-нибудь непременно увенчаются жизненным успехом и принесут мне материальное благополучие. Чутье подсказывало мне, что знание языков будет главным в моей жизни. О такой работе можно было только мечтать! Она заключалась в том, чтобы сопровождать ее в многочисленных зарубежных поездках в качестве переводчика. Иногда и самому перевозить кое-какие бумаги в страны Азии, Африки и Ближнего Востока. И еще за это и деньги получать!
   Я не мог поверить своему счастью. И правильно, между прочим! Однако почему- то – поверил! Человеку свойственно верить в иллюзии, не замечая страшной реальности.
   О-хо-хошеньки – хо-хо…
   Уже на следующий день я был принят на работу в крупнейшую международную медицинскую корпорацию " MVC" на должность консультанта-переводчика.
   Рита настояла, чтобы я поступил на водительские ускоренные курсы (за счет компании!) и стал посещать тренажерный зал вместе с Мишей, молчаливым, туповатым, вечно угрюмым качком-водителем. Впрочем, он меня мало раздражал. Меня вообще трудно вывести из себя. Это если только пинком под зад! Но это случалось крайне редко.
   Обедали мы теперь всегда вместе с Ритой. И вообще, Рита брала меня с собой повсюду во все присутственные места, хотя острой необходимости в своем присутствии лично я не ощущал, поскольку применять свои филологические знания мне пока не приходилось. Вообще, если честно, у меня складывалось впечатление, что я в ближайшем будущем буду выполнять при ней не только функции переводчика. По крайней мере, такое впечатление складывалось и у других сотрудников нашей компании. Когда я пригласил к себе в гости секретаршу Свету (просто так, чисто пообщаться!), она испуганно ответила:
   Ты что! Рита меня убьет!
   Вообще, я Риту понимаю. Приятно иметь возле себя молодого, умного, сильного красавца с прекрасными манерами. Во всяком случае, это намного приятнее, чем иметь рядом старого, тупого, неряшливого, неопрятного, необразованного, уродливого хама.
   Да. А как же учеба? Милый ты мой! Идиотизм, свойственный юности, всегда предпочитает радости жизни сегодня, сейчас, немедленно, забывая о том, что за них придется расплачиваться завтра, с утра пораньше, и, возможно, очень дорогой и страшной ценой.

   НАЧАЛО
      "У вас есть меч Люй Цяня, который
      Надо другим передать
      Пора в дорогу – не следует дольше
      Задерживать свой отъезд".
      (Ли Паньлун 1514-1570 гг)
   Машка лежит в откровенно вызывающей эротической позе на тахте, обнаженная, взлохмаченная, и с недоумением смотрит на меня. Я облачаюсь в дорогие одежды. Тончайшая белая рубашка. Натуральный шелк. Пахнет магазином.
    – Ты куда, Санек? – спрашивает она. Мы видимся последнее время крайне редко. Наше общение занимает у нас от силы полчаса. Как раз ровно столько необходимо мне, чтобы справить среднюю нужду, облегчить свои чресла. Но за эти дни во мне произошли крутые внешние и внутренние перемены. Их замечает даже Машка, у которой напрочь отсутствует способность к анализу. Вопрос у нее зреет постепенно.
    – Куда – куда… В Бандар-Сери-Бегаван! Куда ж еще! – Мне нравится повторять всем, куда я уезжаю. Я готов это повторять без конца. "Да вот, понимаете, в Бандар-Сери-Бегаван собираюсь… Будь он неладен!"
    – Это где? – спрашивает Машка. Она с удивлением щупает ткань моего навороченного нового пиджака из буклированного твида цвета стылого льда стоимостью 800 долларов, столь же нехарактерной, сколь и дорогой вещи в моем гардеробе. Это первый неожиданный пиджак в моей жизни. Меня одевала сама Рита. Мы объездили все самые престижные бутики в городе и полностью экипировали меня для поездки в соответствии со ее изысканным вкусом. Заметьте – за счет фирмы! Это немаловажно!
    – Где-где… В Даруссаламе! Маша!
   Ну ей теперь-то стало, конечно, все понятно. Бедный ребенок. Разве ему понять мое торжество? Торжество педофила, уезжающего в далекий Бруней.
    – Тебя, Санек, в институте ищут. Ко мне приходил твой… этот… Рыжий такой…
    – Хрен с ним, Маша! (Наверняка этот рыжий поимел мою безотказную похотливую Машку. Только ленивый и мертвый пренебрегает такой возможностью!)
    – С кем?
    – Со всеми! Я в Бруней уезжаю!
   Тогда меня не удивило то обстоятельство, что мы с Ритой улетаем в Бруней разными рейсами. Она объяснила это тем, что не успевала подписать какие-то бумаги в Москве и попросила меня с документами лететь пока без нее и ждать ее в отеле "Golden Spur" в этом самом Бандар-Сери-Бегаване. Это было бы для меня как нельзя кстати. Мне хотелось побыть немного одному.
   Удивило и озадачило меня другое обстоятельство. Я должен был лететь под другим именем! Билет на самолет и документы на имя Исы Муштахади, гражданина Катара, Рита вручила мне за три часа до отлета. Времени на раздумье у меня просто не было.
    – Ты можешь, конечно, отказаться! – сказала она, пристально глядя на меня: не поколеблюсь ли я? – Но я гарантирую тебе полную безопасность! Полную! Ты мне веришь?
    – Я тебе верю – как себе! – ответил я. Хотя в ту минуту мне было как-то не очень…
    – Сначала ты летишь в Катар. В Доху. Под своим именем. А оттуда уже летишь в Бруней как Иса Муштахади. Возвращаешься – в обратном порядке! Тебя ждет очень интересная жизнь! Очень! – сказала мне на прощание Рита. – Ты меня будешь благодарить!
   Да уж конечно! Очень мне надо связываться с криминалом! Я был напуган, удручен, потрясен и убит! Словно сомнамбула, ничего не чувствуя, я плюхнулся в этот стремительный, увлекающий, бурный поток новой жизни…
   Таможенник с удивлением осматривает мой кейс "Samsunite", не веря, что такой почтенный , юный господин уезжает всего с одним чемоданчиком. Заметив его алчный взгляд, остановившийся на моем "Паркере", когда я что-то исправлял в декларации, я барским жестом вручил авторучку таможеннику. Так, на мой взгляд, должен был поступить каждый уважающий себя гражданин Катара. Таможенник взял ее как должное. Я ведь не знал тогда, что таможенникам положено дарить что-нибудь блестящее… Они же как дети! Я многого тогда еще не знал.
   В самолете я большую часть времени добросовестно штудировал малайский разговорник, вместо того, чтобы беззаботно предаваться праздному пассивному отдыху или просмотру кино. Малайский язык очень близок к индонезийскому. Там много заимствований из арабского, английского, санскрита и китайского. Мне как-то, знаете ли, сразу понравился этот язык, как только я окунулся в его экзотический мир с его странной аглютинацией и фузиозным типом связи. Мне как-то нравилось ощущать себя таким способным и умным.
   Tua – значит "старый". А Tua-Tua – значит "старенький". Jalan – значит и "путь", и "ходить". Так же и Maju – означает и "передовой", и "двигать вперед". Одно слово совмещает семантику двух, а то и трех грамматических классов. Ну что еще может быть проще?
   Я даже перекинулся несколькими любезными фразами на этом замечательном языке с симпатичной малаечкой-стюардессой. Я ей сказал, что она очень красивая. Она ответила, что я – тоже ничего! Думаю, что в Брунее мои познания помогут мне избежать вынужденного воздержания.
   В Дохе я провел два счастливых пьяных дня с девушкой по имени Шалабия, которую мне рекомендовал услужливый и проницательный портье отеля "Сиди Табер", сразу заподозрив во мне человека с недюжинным порочным потенциалом . Я называл ее просто по-нашему, по-домашнему – Шалавою. Она не обижалась. Еще бы! Я заплатил ей триста риалов, и она была очень довольна…
   Бруней встретил меня музыкальной экзотикой: мощными трубными сигналами гонгов и бамбуковыми трелями креток булоха, завываниями серуная и звоном англуконгов уличных музыкантов. Бандар-Сери-Багаван потряс меня чистотой и своей непозволительной, ослепляющей роскошью. Впрочем, меня в то время могла потрясти и Монголия.
   Любезно отказавшись от услуг юной красавицы, встретившей меня в холле "Golden Spur" (я так и не понял, чего она хотела?), куда доставил меня черный как смоль неразговорчивый таксист, я почувствовал себя сразу высоконравственным и морально устойчивым мохтасебом, с сильными нравственными принципами и железной волей. Можете представить, каким мучениям я подверг свою измученную хронической педофилией душу. Просто, друзья мои, я ждал Риту, своего потрясающего любимого шефа.
   Я снял шикарный номер на двоих с обалденной кроватью, где мы , по моим соображениям, должны были бы предаваться безумным оргиям. Я хотел в первую же нашу (якобы первую!) ночь потрясти ее своей мужской мощью, своей неистощимой силой, способной под влиянием любви сделать из конченного педофила чистого, непорочного геронтофила. Я готовил свой организм к жестокой схватке. Я жрал креветки и омаров, мидии и маслины в неимоверных количествах! Ах, если бы я знал, какой жестокий облом готовит мне моя непредсказуемая судьба!
   ПЕРВЫЙ ОБЛОМ
      "Пью старинное вино,
      ясноглазую целую.
      Будь что будет – все равно
      Веселюсь напропалую!
      И пока не порвалась
      бытия живая нить,
      Полон жажды, буду пить
      Эту влагу золотую.
      (Абу Нувас. 756 – 813 гг)
   Рита появилась в номере во всем своем великолепии в самый неожиданный момент, когда я, измученный воздержанием и пятичасовой прогулкой по пресловутому Бандар-Сери-Бегавану, изнуренный бессмысленным шопингом и купанием в огромном бассейне, заправленный чуть ли не галлоном различных сортов брунейской водки, предавался невинным ласкам со случайно зашедшей в мой номер очаровательной смуглянкой индианкой-рецепшен Асмой.
   Продолжайте, поручик! – сказала Рита мне с такой иронией, что я, растерявшись, вместо теплого русского приветствия стал заплетающимся языком пытаться объяснить ей, что , мол, де, не виноватый я, она, де, сама пришла! Но Рита, пожала плечами, взяла привезенный мною кейс с бумагами и гордо вышла из номера. Я побежал было вслед за ней, но был остановлен ее холодным и резким взглядом.
    – У вас ширинка расстегнута! – сказала она возле лифта.
   Вот так вот! У вас! Мы теперь снова на "вы"! Я не предполагал, что она такая ранимая! Судьба неожиданно повернулась ко мне задом. Впрочем Зад у судьбы был вовсе не так уж плох! Можете представить, какой у моей судьбы тогда – перед! Любовные игры пришлось отложить до вечера. Мой малайский мне пригодился.
   Три дня в Брунее я провел в одиночестве (чего не скажешь о ночах!). Но не нужны мне были разноцветные брунейские девки, не нужны мне были компанейские брунейские пацаны. Я в тоске обошел все бары в радиусе десяти километров от отеля. Я перезнакомился со всеми барменами и брунейскими девчатами, практикуясь в малайском языке. Я перепробовал все напитки свыше двадцати градусов. Но Риту я упустил. Она, по всей видимости, предавалась пороку с какими-то брунейскими парнями. Зачем ей, талантливой представительнице элиты российского бизнеса, гордости отечественной экономики, сопливый российско-арабский педофил? Я явно переоценил свое значение в развитии экономических отношений Востока и Запада.
   Она позвонила мне как-то на рассвете, была очень предупредительна и мила.
    – Санек! Я тебе не помешала? Не отвлекла от дела?
    – Нет, что ты… Я… Я уже закончил…
    – О!? Так быстро? Я рада за тебя! Жду тебя в аэропорту в шесть часов! Проводишь меня.
    – Слушаюсь! – сказал я, немного недоумевая по поводу того, что она так быстро и спокойно покидает меня в чужой стране, так и не предавшись со мной пороку.
   В аэропорту ее сопровождали четыре крупных индуса и один чистокровный негр, не оставляющий своим видом никакого сомнения в своем африканском происхождении. И тут-то Рита совершенно меня потрясла.
    – Позвольте вам представить моего друга и компаньона, господина Ису Муштахади, – сказала она, глядя на меня с известной долей только нам понятной иронии, на чистом английском языке с прекрасным йоркширским произношением, едва ли не выдающим в ней резидента английской разведки, уроженку Бернингема, внучатую племянницу лорда Баскервилля.
    – Он встретит, оформит документы и доставит группу… без меня, – добавила она.
   Мужики ласково заулыбались и крепко пожали мне руку, юному компаньону и другу столь влиятельной госпожи.
   В ожидании самолета, в баре, мы сидели и молча курили. Я молчал, потому что чувствовал себя описавшимся пуделем, ожидая, пока хозяйка не потреплет меня дружелюбно по спинке, чтобы завилять хвостиком, высунув язык. Кстати – о языке. Я спросил ее по-английски:
    – Как прошли переговоры? Отсутствие переводчика не очень отразилось на их результатах?
    – Нет. Мне пришлось обойтись своими скромными познаниями. Мой переводчик был слишком занят.
    – Если вы не против, я закажу что-нибудь выпить… Знаете, что-то сушит…
    – Я вас понимаю… – Она вдруг стала строгой и перешла на русский.
    – А вообще, Саша, я не хотела вам омрачать ваше первое путешествие, но мне показалось, что вы проявили себя не с лучшей стороны. Надеюсь, что это было нелепой случайностью.
    – Да, Маргарита Владимировна.
    – Вы просто немного опьянели от блеска и великолепия этой страны!
    – Еще как опьянел! Вы же видели! Будьте любезны! Два стаканчика арака, пожалуйста! – сказал я бегло на чистом малайском языке курчавому бармену, застывшему возле нас в ожидании. Рита с уважением посмотрела на меня и сказала уже мягче:
    – Можно просто – Рита.
    – Что это? – спросила она, сделав осторожно маленький глоток.
    – Пальмовая водка, – ответил я небрежно. Я был уже большой дока по части малайских напитков. – А что там за туристов я должен встретить?
    – Вкусная! – сказала Рита, причмокивая, словно дегустировала новый сорт мороженого. – Ты, Саша, должен встретить наших российских туристов, которые приезжают сюда послезавтра из Бирмы, по линии нашего туристического агентства..
   Я был, конечно, несколько удивлен таким поворотом дела, поскольку всегда считал, что мы занимаемся медицинским бизнесом, поставками медицинского сырья и оборудования, импортом и производством лекарств, аптеками… Хотя туризм и медицина всегда шли в этом мире рука об руку, нога об ногу… И вообще – какое мне дело… Туристы так туристы. По крайней мере – еще пару дней пожить на халяву в Брунее еще никому не вредило!
    – Их будет четыре человека. Потом будет еще две группы.
   Одна прилетает двадцать шестого сентября, то есть через десять дней! Другая – десятого октября.
   Я от счастья, переполнявшего меня, заказал еще водки.
    – …Но они прилетят из Тимора. Ты, Саша, пока будешь жить здесь, мне показалось, что тебе здесь в общем-то неплохо…?
    – В общем-то да… Мне даже порой кажется, что я в прошлой жизни был брунеец!
    – А что? Возможно! Ты очень похож на одного моего знакомого… – загадочно сказала она.
    – Он – тоже брунеец?
    – Такой нации нет – брунеец! Он – ибан. А ибан это – одна из народностей Брунея. – Она как-то тяжело вздохнула, очевидно, вспомнив своего подлого красавца-ибана, который, по всей видимости, обесчестив ее когда-то, вероломно покинул. – Отдыхай, Саша, наслаждайся жизнью… Здесь очень хорошо. Я сюда часто приезжаю, Возьми напрокат машину, покатайся по городу, чтоб он стал тебе родным… Тебе придется сюда не раз еще возвращаться… А их – туристов – доставь на базу. Это не доезжая Серио. Я вот здесь тебе все написала. Там тебя встретят вот эти ребята, что провожали меня… Их шеф – Хасан Саддиях. Ты с ним только что познакомился. Передашь ему путевки и страховые полисы. Когда сдашь вторую группу… Когда доставишь ее в комплекс… Можешь возвращаться. Постарайся не задерживаться. Потому что ты мне нужен на Родине! Да и еще… Хасан Саддиях должен мне передать через тебя довольно крупную сумму. Сто тысяч американских долларов. Тебе не обязательно везти их в Россию. Откроешь счет в Кристиан Банке. Тысячу долларов возьми себе на расходы.
    – На чье имя открыть счет?
    – На свое, Иса… На свое… – Она улыбнулась своей загадочной улыбкой и, клянусь Богами, проникновенно и очень интимно и даже ласково пожала мне руку. – Я тебе полностью доверяю. Если быть совсем точною – я доверяю только тебе!
   Я чуть было не вытянулся во фронт. Я готов был служить своей госпоже, готов был немедленно отдать за нее жизнь и даже оглянулся по сторонам, не собирается ли кто отнять ее у мой Богини! Никто! Ни одна душа! Лишь какой-то старичок негр с улыбкой наблюдал за мной. А может, мне просто показалось. Так искренне и проникновенно она произнесла последние слова.
    – Да. Но для того, чтобы тебе открыть счет, нужны некоторые формальности. Саддиях оформит тебе фиктивный брак с гражданкой Брунея. Тебя это ни к чему не обяжет! Ты не против?
    – Ну если я не против того, что я теперь Иса, то какая-то неведомая жена мне не повредит. И вообще – жениться мне пора!
   Я, совершенно умиротворенный, гордый от осознания собственной значимости и огромного человеческого доверия, проводил ее на посадку. А на прощание… На прощание Она меня поцеловала в щеку! Очень нежно… Во как! И я готов поклясться своими ушами, что это был не просто дружеский поцелуй!
   Самолет компании Ройал Бруней Аэрлайнз унес мою прекрасную госпожу в далекую Россию, а я остался на чужбине, предоставленный самому себе.
   Я вел весьма размеренный образ жизни, которому меня теперь обязывал мой статус представителя крупной российской туристической компании "Ра". Я пил не более бутылки пальмовой водки в день, купался в Китайском море, ловил рыбку, играл в теннис и футбол со своими новыми приятелями Саидом и Ахмадом, и, главное, изучал помаленьку малайский язык со своей малайской девушкой Муфидой. В конце концов я даже начал потихонечку почитывать шаиры Раджи Али Хаджи и хикайяты Абдуллаха ибн Абдулкадира. Я научился есть палочками и стал завсегдатаем кино и представлений малайской классической драмы "Майонга". Я полюбил эту дивную страну и ее приветливых парней и девчат! Разъезжая по столице на мощном "Паджеро", даже пару раз заплатил штраф полицейским за нарушение парковки. В общем, стал простым обывателем Брунея.
   Первую группу из четверых русских я встретил безо всяких приключений. Два парня деревенского вида, лет по тридцать каждому, и две девчонки, крашеные блондинки, чуть постарше меня. Трудно было в них заподозрить людей состоятельных. Выглядели они удручающе убого. Я-то в то время считал себя уже состоятельным и на одежду денег не жалел. Меня в то время уже было трудно отличить от местного жителя. Я и в простой-то жизни мало на русского похож, в тут я здорово почернел, забурел, приоделся. Поэтому, когда я их встретил в аэропорту с плакатом на груди: "Россия, фирма "РА", и тепло приветствовал на хорошем русском языке, они были немало удивлены моему чистому произношению. Я не стал их разочаровывать. Слегка задаваясь (так получалось), повез их в туристический центр, за город, в Серио. Перед этим, я, конечно, немного повозил их по столице, показал достопримечательности, ну и, в основном, продемонстрировал свою компетентность по части спиртных напитков.
   Господин Хассан Саддиях встретил меня радушно в своем офисе, расположенном в огромном туристическом комплексе, с красавцами корпусами, бассейнами и аквапарками. Он выскочил сам мне навстречу и обнял, как брата. Мне было лестно. Это был тот самый мужик, который провожал со мной Риту в аэропорту. Он был, конечно, красавец, этот Хасан. Радж Капур! И уж несомненно – не беден! Наверняка это он осквернял мою возлюбленную все три дня.
   Я заполнил какой-то документ, в котором на английском языке внес все данные о моих туристах (парни были из Перми, а девчата с Дальнего Востока. Из Находки), потом попрощался со всеми и поехал в ночной клуб немного оттянуться.
   Но вот с другой группой у меня случился казус. Их было четверо: трое мужчин и девушка. Все какие-то напряженные и стремные. Хмурые такие! Один мужик, лет сорока, с первых же минут стал вести себя просто вызывающе. Просто как хам какой-то!
   Вы, – спрашивает он меня напрямик, – русский?
   Вопрос, прямо-таки для меня столь же неприятный, сколь и неуместный.
   Он меня с детства мучил, вопрос моей национальной принадлежности.
    – Да, – ответил я как-то робко, не очень уверенно. Как-то неубедительно. Наверное и глазки забегали.
    – Вы тут главный? – спросил он меня, когда я представился.
    – Нет, – ответил я скромно. – Есть и главнее меня. К сожалению. Тут всеми делами султан заправляет.
    – Мне нужно поговорить с главным представителем туристической компании "Ра".
    – У вас есть какие-то претензии?
    – У нас есть вопросы. – Мужик смотрел на меня с нескрываемым подозрением и какой-то неприязнью, хотя мы виделись всего несколько минут.
    – Я отвечу на ваши вопросы. Пойдемте к машине.
   Всей гурьбой мы отправились к моей машине.
    – У вашей компании тут есть представительство? – спрашивает мужик, когда все уже сели в машину. Сам он стоял возле меня и не садился.
    – Да. Я представитель нашей компании, – ответил я уже немного раздражаясь.
    – А наше Российское посольство где?
    – Мужчина, – я начал нервничать, – вы объясните мне ваши претензии, и я вам отвечу на все ваши вопросы. Садитесь. Нас ждут!
    – Я никуда не поеду! – вдруг отвечает мне мужик. Глаз у него задергался.
    – Вас кто-то обидел в дороге? – я постарался взять нужный вежливый и спокойный тон.
    – Нет. Но мне непонятно. Почему нас сюда привезли?
   Я ему говорю как можно оптимистичнее:
    – Это – Бруней! Сказочная страна! Я живу здесь уже давно и только рад, что попал сюда. – Меня это не интересует, чему вы тут рады. Вы объясните, почему нас сюда привезли?
    – А куда вы хотели? В
   Гондурас?
    – Миша! Поехали же! – Поторопил его товарищ.
   Но Миша уперся рогом, и ни в какую! Отвезите его в российское посольство, и все тут!
   Тогда я сказал:
    – Знаете что! Миша! Садитесь и поехали! Моя
   задача вас встретить и отвезти на место, в туристический комплекс, от одного только вида которого у вас пропадут все вопросы! Садитесь и поехали! Все вопросы на месте! Непосредственному начальнику господину Хасану. Он мужик с понятием он вам все расскажет и покажет.
    – Миша! Поехали же! – это уже девушка сказала. Ей, видимо, не терпелось поскорее окунуться в неведомый экзотический, манящий, порочный мир брунейской жизни. В том, что жизнь здесь полна сладкого порока, она, несомненно, прочла в моих искренних и манящих взглядах.
   Знаете, вот попадутся в группе такие дошлые, все им объясни и покажи! Уже тогда, в далеком Брунее у меня возникали смутные подозрения по поводу законности нашего туристического бизнеса, но они как возникали, так и пропадали в просторных водах океана моих затуманенных пальмовой водкой мозгов. Я проводил их в офис Хасану, который встретил меня с такой торжественностью и почетом, что мне показалось, что мы стали с ним как бы роднее и ближе. Он обнял меня, с трудом, видимо, сдерживая слезу умиления. Прижал к своему сердцу, как сына. Посадил всех в кабинете в мягкие кресла, хлопнул в ладоши, топнул ножкой, и слуга в чалме внес поднос, уставленный стаканами с соком. Я, как и в прошлый раз, заполнил документ на всю группу. (Девушку звали Таня. Она была студенткой из Калининграда), после чего мы с Хасаном вышли в другую комнату. Там он достал из сейфа небольшой кейс, такой же "с каким я приехал в Бруней, и отдал мне его.
    – Можете не считать, Саша! – сказал он ласково. – Здесь ровно сто тысяч!
    – Ну чтож! Не считать, так не считать!
    – Там один турист, самый старший, несколько встревожен тем обстоятельством, что он оказался в Брунее, – предупредил я Хасана.  – Он понимающе кивнул:
    – Ничего. Это иногда бывает. Страх перед
   чужой страной. Перед неизвестностью. Русские очень подозрительны, хотя и не всегда осторожны!
   Это он мне говорил – русскому!
   Рассказывал, какие они – русские!
   Прощаясь со своими русскими земляками, я незаметно сунул девушке Тане кусочек бумаги с моим гостиничным номером телефона. Возможно, это непредвиденное приключение заставит меня несколько задержаться в этой стране.
   Вечером я с нетерпением ждал звонка Танюшки, но, видимо, настойчивость тамошних кавалеров, ибанов, даяков и кадаянов, налетевших на бедную русскую студентку, помешала ей в тот вечер предаться пороку со мной. И напрасно!
   Всю ночь я бездарно квасил с моим приятелем
   Рашидом, администратором теннисного корта, потом, словно сквозь туман, помню: поехали к нему с какими-то двумя китаянками, и под утро я каким-то сказочным образом, на полном автопилоте, уже оказался с вещами в аэропорту. Рашид заботливо провожал меня чуть ли не до самого трапа. Продираясь сквозь дырявую пелену моих воспоминаний, я все же обнаружил, что русская девушка Таня мне все же звонила в ту ночь. Но память застенчиво отмахивалась от этого воспоминания. Наверное потому, что оно было не совсем приятным… Ведь я тогда струсил. Элементарно струхнул. Хотя оправдывал себя тем, что я просто был мертвецки пьян! Да нет! Не мертвецки был я пьян! Вовсе не мертвецки! Я был просто пьян. Я просто хотел спать! Тизбах ала хир! Спокойной ночи!

   ЗДРАВСТВУЙ, РОДИНА! И ПРОЩАЙ…
      " Мне хватит того, что сказала моя госпожа,
      чей взор поражает быстрее копья и ножа,
      того, что она, целомудрие строго храня,
      Беседу прервав, вдруг сама целовала меня."
      (Башшар ибн Бурд. 714 – 783 гг)
   Машка возлежала на моем диване, подложив под задницу расшитые фальшивым и мутным, как этот мир, золотом египетские мутаки, в привезенном мною прозрачном индийском сари, листала альбом с моими брунейскими и катарскими фотографиями: такая обычная и земная, словно только что пришедшая после вечерней дойки.
   Казалось, что мы не виделись много-много лет. Будто бы я возвратился из какого-то другого измерения, в котором мирно сосуществуют какие-то джины, маги, пирамиды, сфинксы, индусы-заклинатели змей, таинственные и доступные чернокожие абиссинские красавицы в шальварах цвета шафрана, пальмы, дирхамы, динары и кьяты, кокосы , перезвон креток булоха, протяжные звуки серуная уличных оркестров "ваянг-кулит" , слоны и верблюды, скорпионы и вараны, глиняные своды восточных отелей, голубая вода бассейнов, креветки и миноги, вот в это простенькое скромное измерение, где сидит на диване простоволосая русская девка, Машка в индийском сари, где на кухне свистит чайник, а за окном покачивают желтыми верхушками увядающие красавцы-сутенеры тополя. До чего же я еще не люблю, когда автор начинает утомительно и с каким-то диким упоением, достойным лучшего применения, испражняться метафорами, синекдохами, метонимиями и аллитерациями…Тьфу!
   Это кто? – спрашивает она, тыча пальцем в альбом с фотографиями.
    – Так… Знакомая одна, – отвечаю я, не глядя.
    – Ты с ней спал?
    – А как же! Чего бы я ее тогда вклеивал, коли б не спал? Все, кто здесь вклеен – со всеми спал!
    – Ой! Какие сиськи!
    – Это, Маша, искусственные!
    – А мне такие можно?
    – У тебя свои нормальные! ( Вру! Льстец несчастный! Нет там ничего!
   Она так ничего и не нарастила на том месте, которое в мое отсутствие так любят тискать мои приятели!)
    – А мужики? ( кто после такого вопроса, скажет, что она слабоумна?
   Может быть, просто притворяется? Дурочкой-то прожить легче!)
    – Мужики? Нет, с мужиками не спал!
    – Ну и как она?
    – Кто? С сиськами которая? Огонь – баба!
    – Лучше меня? – Машка от удивления даже чуть приподнялась, вознеслась над диваном, над расшитыми фальшивым мутным золотом мутаками.
    – Да ну, Маш!… Куда им! Они все тебе в прокладки не годятся!
   Машка удовлетворенно вздыхает и потягивается. Ей совсем немного надо для счастья. Она всегда спокойно относилась к моим шалостям, внезапным внебрачным любовным увлечениям и порочному образу жизни, воспринимая это как некую болезнь, помутнение рассудка. Иногда, когда она приходила не вовремя и я просто объяснял ей, что у меня сейчас гостья, что я занят, что это очень важная встреча… Необходимая мне для зачета, для общего блага… И она уходила. В меру расстроенная, в меру спокойная. Она редко плакала. Очень редко. За три года всего пару раз. Вообще, очень трудно было догадаться, что там у нее в коробочке происходит. Иногда она могла выдать такие неожиданные перлы, что я просто начинал сильно сомневаться, что она дурочка.
    – Ты очень любишь себя! – говорила со слезами она мне однажды, будучи в изрядном подпитии. – Поэтому ты всегда будешь один! Ты не умеешь жертвовать! Свои дни ты закончишь в доме для престарелых. Ты будешь дрочить в одиночестве… Над тобой будут потешаться молоденькие старушки. А ты будешь за ними подсматривать в дырочку в уборной…
   Как-то раз (Ох уж это "как-то раз"!) она пришла ко мне какая-то загадочная и возбужденная. Я заметил у нее на запястьях какие-то странные, бурые повязки из бинта. Но не придал им особого значения. Мало ли, может, это мода такая… Машка подсовывала мне свои запястья, чтобы я как бы ненароком их увидел и спросил, что значат эти странные повязки? Но я уж заметил ее манипуляции и специально делал вид, что ничего не замечаю. Наконец, потеряв всякое терпение, изведенная до отчаяния, Машка сказала:
    – Видишь это? – И сунула мне прямо в нос свои грязные повязки.
    – Ну … И что это такое?
    – Это я пыталась перерезать себе вены из-за тебя!
    – А зачем? – поинтересовался я.
    – Ты не любишь меня! Я для тебя – игрушка!
   Машка испорченный продукт массовой культуры, с ее склонностью к дешевой мелодраматичности, счастливому исходу любовного фарса, омерзительной буффонады внешних традиционных, человеческих проявлений страсти, с ее излишней склонностью к театральной экзальтации. "Я для тебя игрушка!" – самая популярная тема попсовых песен, зачаровала ее своей образностью и замысловатостью.
   То, что она спокойно относилась к моим сексуальным похождениям, было, разумеется, очень хорошо! (Что ж тут плохого?) Плохо то, что она с некоторых пор переняла у меня дурацкую манеру заводить какие-то подозрительные знакомства и вести распущенный образ жизни. Отвратительно было еще и то, что эта негодная девчонка расширяла круг половых партнеров за счет моих друзей. Хотя я сам виноват отчасти в этом. Я сам как-то во время одной интеллектуальной студенческой вечеринки, незаметно переросшей в вульгарную вальпургиеву оргию, предложил ей подключить к нашему союзу моего французского приятеля Сержа, оказавшегося без партнерши. Мне показалось просто нонсенсом, что француз у нас в России остался без партнерши. К моему ужасу, Машка с восторгом приняла мое предложение.
   В силу некоторого отставания в умственном развитии, Машка, как никто из нас, ближе всех находилась к своему изначальному природному состоянию, к такому внешнему атавизму, проявлению рудиментарной первобытной склонности к промискуитету!
   Мы втроем спаривались всю ночь (не знаю, уместен ли здесь именно этот зоологический термин) с моей, заметьте, девушкой. Не знаю, как Серж, может, у них во Франции это нормально – предоставлять гостям девушек своих, но я чувствовал себя омерзительно. На следующее утро я ее очень строго отчитал.
    – Маша! – говорил я ей. – Вы вели себя просто ужасно! Вы должны были с негодованием отказаться от такого омерзительного предложения!
    – Но я же с тобой была! – резонно возражала она. – Ты же меня попросил! И почему омерзительного? Разве тебе самому не понравилось?
   Да… Потом были еще и кубинец Педро Родригес Рохас и Рикардо Лопес из Коста Рики и Абдулла ибн Хамид из Иордании…
   Вот такая была моя Маша! Распущенная, похотливая, наглая, безрассудная, неразборчивая… Прямо – как я! И несмотря ни на что, наш странный непрочный союз существовал вот уже почти три года. Машка училась в "чушке", где она обучалась тайнам и древним секретам профессии продавца. Из девчонки-школьницы она уже давно превратилась в распущенную, похотливую, развратную , но такую спокойную, приятную женщину, не чурающуюся никакой домашней работы. У меня всегда для нее находилось немного необременительной, хорошей домашней работы. Другие дамы, посещавшие меня, как-то очень легкомысленно относились к домашнему ненавязчивому труду. Не любили они мыть посуду, стирать, готовить. А мне этого порой так не доставало!
   Рита, как всегда роскошная, в атласном платье в стиле Оскара де Лорренте, украшенном бисером, с деталями из шелкового дюшеса, встретила меня в офисе с распростертыми объятиями в буквальном смысле этого слова. (Еще я не люблю, когда автор заостряет внимание читателя на незначительных деталях туалета своих персонажей. Ну какое дело читателю до того, из чего сделаны детали на шикарном атласном платье Оскара де Лорренте? Кто такой Оскар де Лорренте? Плод больной фантазии автора или реальный скромный булочник из Паде Кале? Тьфу! Мерзость! За это время можно было бы с таким же успехом описать тончайшие букеты ароматов лутука и жимолости, смешанные с благоуханными парами алоэ и мускуса, рубиновыми призрачными облаками окутавшеи меня.)
   Она обняла и расцеловала меня. Я, знаете ли, увлекся, попытался развить этот процесс, несколько задержать этот замечательный момент и своими сильными и проворными ручищами стал было тискать и лапать ее за груди. Но она сразу встрепенулась, собралась, сконцентрировалась, сгруппировалась. Стала вдруг строгой, официальной. "Спокойно, Санек!" – сказала она мне. А я и не волновался! Отчет о своем пребывании в Брунее мы перенесли в ресторан.
    – Надеюсь, ты хорошо провел время? – спросила она. Жирные трепанги несколько отвлекали меня от беседы, но я все же пытался отвечать складно. (Вот это вот я еще ненавижу, когда автор как бы невзначай, показывает нам роскошь стола. Трепанги! Ой! Читатель, возросший на сале, должен вздрогнуть и кончить от умиления и вожделения! Трепанги, артишоки, брокколи, фаршированные шампиньонами с белым вином, кольраби с омарами, соус из эстрагона… Ой! Е… Не могу я… Сейчас умру от такого блевотного снобизма.)
    – Да, – сказал я откровенно, – но если честно, то очень скучал по тебе!
   Вот это было очень важно! Отвечать складно. Пусть это было не совсем правдою, но кому не приятно о себе такое услышать? Зачем ей знать, как я провел время? Это может вызвать нездоровую зависть!
   Как быстро человек привыкает к хорошему. Ведь недалеко то ушло время, когда я сало с чесночком да с черным хлебушком считал деликатесом.
   Я с омерзением ловил себя на мысли, что я стараюсь подольститься к Рите. Но ничего поделать с собой уже не мог. Меня уже давно несло. Я зависел от нее. И не надо лгать хотя бы себе, что мне безразлично мое материальное положение. Что мне не нравится красивая одежда и вкусная жратва. Что мне претят шикарные отели и красивые, доступные, продажные абиссинские девки! Ложь! Ложь! Ложь!
   Я вот этого терпеть не могу, когда автор создает такого героя: сладенького, прилизанного, чистенького, бескорыстного, интеллектуального и высоконравственного. Человек сам по своей природе лжив, продажен и грязен! Я не люблю людей! И скорблю по тому поводу, что являюсь ярким представителем человека в этом мире, со всеми вытекающими из него мерзостями. Тьфу!
   Я родился и вырос в казенной нищете, и моя страсть к красивым дорогим тряпкам и шикарным отелям, дорогому вину и таким же дорогим женщинам оправдана именно этим. Я недополучил всего этого в детстве. Недопил, недоел, недоебал! Я завистлив и алчен. Но я таков есть, и изменить меня может только сильное потрясение или безумие! Но ведь и апостол Павел был долгое время безумным одержимым убийцей и гонителем христиан, пока окончательно не сошел с ума и не стал святым проповедником!
    – Не шути так. Ты очень легко разбрасываешься фразами, которые близкие тебе люди, действительно любящие тебя, могут воспринимать очень серьезно, – сказала мне Рита.
   Интересно, что творится у нее в голове? Испытывает ли она в действительности ко мне хоть чуточку полового влечения. О любви я уж и не говорю. Она мне как бы ни к чему. А вот и вру! Я бы хотел видеть ее у своих ног!
    – Но я действительно скучал… Я не вру! Мне хотелось это время провести с тобой! – в подтверждение искренности своих слов я сделал пару мощных глотков "Шато". Знаете, чтобы такие слова воспринимались реципиентом серьезно, необходимо добавить в интонацию немного дрожи… Чуть-чуть…
    – Если бы это было действительно так, то я бы … Я была бы очень рада. Но я имела возможность убедиться, что …
    – Я просто никогда не видел с твоей стороны хотя бы какого-то намека на то, что я тебе небезразличен. А ведь много ли мне надо? Немного простой женской ласки… Чуть-чуть внимания… Нежности…
    – Ту-ту-ту… Ты прямо как застенчивая мечтательная гимназистка. А то, что я тебе доверяю больше, чем кому-то из моей компании, это тебе ни о чем не говорит?
    – Ну почему же… После твоего отъезда я начал понимать…
    – Что ты начал понимать? Что?
    – Я начал понимать, какой я свинья!
    – Перестань! Лучше расскажи, как провел время. Как там наши друзья!
   Я подробно доложил Рите о своих похождениях (опуская некоторые подробности интимного характера). Я заметил, что мой рассказ о строптивом скандальном мужике ее очень огорчил. Она сжала губы и очень строго посмотрела на меня.
    – Я тебя попрошу… Понимаешь… Сейчас такое время, что не всегда получается зарабатывать легальными способами. Государство – это куча подонков, которые обманными путями сколачивают себе состояния! Это государство нас сильно кинуло. И нам, чтобы жить, необходимо тоже обманывать этих подонков. Тебе необязательно знать детали, но некоторые фирмы у нас незарегистрированые… Некоторые виды деятельности мы вынуждены вести в обход закона…
    – Рита! – мягким, трепетным эротичным голосом успокоил я ее, взяв ее теплую маленькую ручку в свою. – Мне это неважно! Я верю, что все, что ты делаешь, законно, с точки зрения высшего Закона!
   Рита посмотрела на меня как-то очень странно и забрала руку.
    – Ты…- она помялась. – Я тебя очень прошу… Ты никому не рассказывай никогда о том, чем ты занимаешься за границей! Никому! Даже своей Маше! .Нас окружают враги! Кругом!
   Тебя это вроде бы не касается… На прошлой неделе мои ребята обнаружили в офисе жучок! Ты понимаешь? Кому-то очень интересно… Я тебе ничего не рассказываю, чтобы тебе ничто не мешало спокойно работать, заниматься своим делом, но в прошлом месяце взорвали наш склад медикаментов в Химках. А в марте погиб мой охранник Женя. Ты его должен помнить.
   Он напоролся на мину в моей машине…
   ОПА! Вот так Рита! Оказывается, ты знаешь про мою Машку! Какого черта! Это моя жизнь! Моя интимная жизнь!!! Я должен жить полноценной сексуальной жизнью, чтобы поддерживать свой организм в норме.
    – …И еще… в конце концов, оставь в покое Свету, – вдруг совершенно отклонилась от темы Рита с несвойственной ей нелогичностью.
    – Какую такую Свету? – с преувеличенной экзальтацией, артистично всплеснув руками, возмущенно воскликнул я.
    – Секретаршу мою… Успокойся… У нее есть нормальный парень. Они собираются пожениться!..
   Она снова оставила меня в тупом недоумении. До этого я был в простом недоумении. А что Света…? Тоже мне – Моника Левински! Это ж надо – быть такой дурой! Успела-таки доложить по цепочке о моих сексуальных домогательствах… Успешных, кстати, если уж быть откровенным. Я добился взаимности у этой наглой девчонки в весьма неудобной обстановке. На лестничной клетке, на последнем этаже, там где выход на чердак. Она сама пригласила меня туда покурить. А если дама приглашает тебя покурить в скрытое от людей место, то не предпринять попытки к сближению – значит оскорбить даму! Непорядочно это! Не по-людски как-то!
   Странное ощущение посетило меня по возвращении на Родину. Я вдруг с каким- то непонятным мазохистским удивлением и тревогой обнаружил, что мне некому рассказать о своих впечатлениях о моем путешествии, некому приврать… Все те, кто казались мне друзьями, оказались всего лишь приятелями или деловыми партнерами. Рядом со мной была только моя Машка. Но Машке не расскажешь ведь о моих любовных приключениях. Она ведь не поймет, не оценит моей находчивости, моей мужской мощи и пылкости, не оценит моего упорства в освоении и преодолении языковых барьеров… Я несколько раз приходил в институт, чтобы встретиться со своими старыми приятелями, но все были такими занятыми и серьезными, что мне становилось противно, и я уходил.
   Три дня я пребывал в запое и недоумении. В эдаком запойном недоумении, или в недоуменном запое? Я не знал, что мне делать.
   По распоряжению Риты мне установили дома телефон. Зачем? Мне некому было звонить. Я два раза звонил в эскорт-услуги и вызывал несносных бесстыдных девчонок. Я маялся на родине сильнее, чем на чужбине.
   В понедельник, рано утром, я, полуживой,после вчерашнего бурного всенощного бдения, проведенного с незнакомой и странной, покорной, как кукла, эскорт-девочкой Ладой, был разбужен резким противным звонком своего нового телефона. Мне позвонила Рита и, справившись о моем физическом и нравственном здоровье, попросила приехать к ней. Домой! Машину она уже выслала! Время пошло!
   Я разбудил Ладу, удовлетворив на всякий случай еще разок свою ненасытную плоть (вдруг Рита откажет мне в близости?!), хотя вполне мог бы обойтись и без этого. Кроме этого, говорят, это помогает вывести организм из состояния похмелья и вывести шлаки, если иметь в виду под шлаками – семя. (Ну никак нельзя обойтись без пошлости и цинизма! Вот я не понимаю таких авторов!) Ну и конечно, обычное проявление русского национального характера: раз уплачено – использую на полную катушку!
   После этих нехитрых физических упражнений я вскочил, все еще немного пьяный, нагло гаркнул своему харизматическому изображению в зеркале: "Ты – прекрасен!". Принял ванну (раз она есть!), выпил чашечку водки, оказавшуюся под рукой. Надел белоснежную рубашку (белый цвет – цвет чистоты и непорочности!), брызнул одеколоном в свое несколько одутловатое лицо, и благоухающий, небритый, но цветущий, и вместе с красавицей Ладой спустился к машине. Там мы нежно и попрощались на глазах у угрюмого качка Миши.
   Угрюмый качок Миша что-то неласковое пробурчал в ответ на мое приветствие. Понимаю! Это зависть! Он меня недолюбливал примерно так же, как и я его. Да и за что меня любить? Было бы нелепо, если бы он меня вдруг полюбил! Зачем мне любовь этого мужлана? Избавьте меня от такой любви! Судьба распорядилась так, что в начале моей головокружительной карьеры у Риты ему выпала честь обучать меня вождению. Я его понимаю. Я бы убил бы такого ученика. Я не так уж и часто бывал совершенно трезв, поэтому запоминал все с большим трудом. Но зато я теперь прекрасно вожу, и в том, что я сижу теперь рядом с ним, живой и невредимый после моих скоростных гонок по Брунею, есть чуточку и его заслуги.
    – Как жилось тут без меня, Миша? – проникновенно спросил я.
   Миша посмотрел на меня с удивлением. И ответил на удивление точно с присущей ему лапидарностью.
    – Да так же, как и без тебя, Саша!
   Рита открыла мне свои железные массивные двери в шикарном вечернем платье для коктейлей, с большим вырезом, открывающим добрую половину грудей. (Другая – злая половина ее грудей – была нетщательно скрыта под призрачной занавесью из синего тика.) Волны аромата распускающихся трав сопровождали каждое движение ее платья. Такая она была трогательно салонная, такая вся доступная и ласковая. Она снова обняла и прижалась ко мне всем телом, как к очень близкому человеку. Я чувствовал в ее объятиях какую-то искренность и живую неподдельную теплоту и любовь, не допускающую никакой двусмысленности! Любовь – материальна. Она имеет вполне ощутимое тепло, как будто полуденное солнце согревает тенистое место. По всему было видно, что тончайшие узоры наших затянувшихся целомудренных стерилизованных оргий доставляют ей гораздо большее удовольствие, нежели собственно процесс грубого животного совокупления.
   Она провела меня в зал, усадила на мягкий диван. Из колонок до меня доносились милые сердцу звуки рубаба, саза и ганга и причудливые великолепные завывания мутриба.
    – Сейчас я тебя покормлю, Санек!
    – Я бы лучше выпил бы чего-нибудь…
    – Я понимаю…
   Она принесла мне какой-то благоуханный напиток в высоком тонком бокале. Я попробовал и обомлел. Такая вдруг меня тоска охватила. Это был охлажденный туак – сказочный напиток типа нашего пива из сока пальмовых цветов. Я такой, бывалоча, пивал в Брунее. Очень я был охоч до туака! Особенно по утрам. Туак по утрам в постель – это просто чудесно! Что, кроме туака, может вернуть вам приятное расположение духа и физическую форму? Если не встает никак – выпей утренний туак! Если парень не дурак – по утрам он пьет туак! Если не встает никак – значит надо пить туак!
    – Как тебе здесь, на родине, Санек, живется?
    – Плохо, Рита… Мне здесь одиноко. Туака опять же здесь нету! И ты все время далеко от меня. Хотя в одной стране.
   Она закурила. Я не люблю, когда женщины курят. Я и сам-то не очень… Рите я уже высказывал свою озабоченность ее никотиновой зависимостью. Никак не слушает своего мудрого возлюбленного!
    – Ты неважно выглядишь! Санек! Мне кажется, ты пьешь несколько больше, чем мне бы хотелось… Это, наверное, ты просто устал… так ведь, Санек?
   Я хотел обнять ее, прижаться и поплакать. Мне в самом деле было плохо. Плохо и одиноко в этой стране. Я был здесь чужим и ненужным. Для меня здесь не было места, не было дела…
    – Деньги у тебя есть? – спросила она, и в этом вопросе чувствовалось не любопытство, но глубокая теплота и забота.
    – Есть, – ответил я.
    – Ты, наверное, забыл, что у тебя есть и зарплата, которую ты должен получать в нашей бухгалтерии. Я, зная, насколько ты забывчив, распорядилась, чтобы тебе ее переводили на счет в банк.
   О! Господи! О чем мы говорим! При чем тут деньги! О душе! О душе следует говорить в такие волшебные минуты, в этом, пропитанном ароматами алоэ пространстве, под чарующие звуки любовной песенной лирики Востока. Ну на худой конец – можно говорить и о теле! В свете душевных миазмов, разумеется! Но никак не о деньгах!
    – Это правильно… Ты меня прости, Рит… Мне в самом деле как-то нехорошо здесь… – я ждал с нетерпением, что мне сейчас будет сказано что-то очень приятное. – Ты ведь меня позвала, чтобы отправить куда-то?
   Рита рассмеялась.
    – … А что, разве я не могу просто по тебе скучать? Просто вот так, захотеть тебя увидеть? Ты отказываешь мне в элементарных человеческих проявлениях чувственной любви?
    – Отчего же? Нисколько!.. Только вот странно, что ты забываешь о том, что я – мужчина… И меня последнее время несколько беспокоит, то что мы… Как бы…
    – До сих пор не спим? Экий ты, право, деликатный… – Рита усмехнулась. Но как-то не очень весело. – Пусть тебя это не беспокоит! Я тебя боюсь, Саша… Вернее… Я себя боюсь с тобой. Ты такой молодой. Тебя нельзя любить. Мне, по крайней мере.
    – В любви, Рита, нет запретов, – банальщина поперла из меня, как понос из холерика. Ну того, что холерой болен! – Надо воспринимать любовь, Рита, как Божий дар… Да, Рита, а отказ от нее, как нарушение Высшего Закона, – тут я вообще затараторил так горячо и убежденно, как молодой, подающий надежды адвокат, впервые выступающий в суде, в защиту своего преступного чувства.
    – Не всегда, Саша. Не всегда! Ведь существует и запретная любовь.
    – Нету такой любви! Раз запретная – это уже не любовь! – я сказал это и сам удивился лапидарной мудрости сказанного.
   Рита. Моя прекрасная Рита сидела так куртуазно, высоко закинув ножка за ножку, так, что если присмотреться, то можно было увидеть кусочек черненьких трусиков в образовавшийся просвет. А может, это были уже не трусики! Глаза ее блестели неземным инфернальным блеском. ( И вот что еще я ненавижу: когда встречаю в литературных текстах вычурность, красивость, типа " инфернальный", "изотерический"! Когда Автор просто-напросто выебывается! Тьфу! Блевать хочется!)
    – Любовь, Саша, это всегда утрата, потеря. А тебя я боюсь потерять.
   Так боюсь, что ты не можешь себе представить. Я каждый раз мечтаю о встрече с тобой, я мысленно разговариваю с тобой каждый день, но не могу себе позволить разочароваться в тебе и в себе, и поэтому встречаюсь с тобой только тогда, когда без тебя становятся просто невыносимо. У меня, Сашенька, нет никого в этой жизни ближе тебя! Никого! – Рита протянула руку и ласково провела по моим волосам, которые в этот момент. очевидно, встали дыбом.
   Сашенька! Так меня называли впервые в жизни. Санек! Саид! Сашка! Сашенька! Как это красиво все-таки звучит! Значит ли это, что у нее нет в этой жизни полового партнера. Меня мучил этот вопрос, но я не стал портить нашу замечательную встречу пошлостью. ( И еще я терпеть не могу вот этих соплей, рассчитанных на слезливых домохозяек! Ах! Как трогательно! Какие мы одинокие и жалкие! Сашенька! )
   И то-о-о-о-лько я подумал о гипотетическом половом партнере моей прекрасной госпожи, властительницы моего сердца, как на сцене появился тот, кого я считал чудовищным призраком, недоношенным плодом моего детского воображения, замутненного алкоголем… Карлик! Карлик, ужасное черное существо с плоским рябым лицом, с несоразмерно длинными руками, чуть ли не достающими до пола, нарисовался из полумрака просторной залы. Он подбежал к Рите и, слегка поклонившись, негромко произнес препротивнейшим дребезжащим голоском:
    – Дык киару бухо! Бхатаван Сука!
   Рита согласно кивнула и сердито ответила:
    – Бухо – Бухо! Скатаван Ясурахо бьяко!
   Разрази меня гром, если это было сказано не на языке дзон-ке, на котором говорят в Гималаях народы бхотия! Что за чертовщина! Карлик четко, по-военному повернулся и убежал. Этот черномазый отпрашивался у нее погулять, а Рита возмутилась тому, что он нарисовался в присутствии постороннего. Все-таки не зря я ем свой и чужой хлеб!
   Беспомощные все… – вздохнула Рита, имея в виду черненького. Я согласно кивнул. Дескать, как я ее понимаю…
   До чего ж я не люблю у некоторых авторов стремление к дешевой экзотике. Обязательно надо ввести в ткань вобщем-то реалистического повествования какое-нибудь экзотичное существо – какого-нибудь уродца, горбуна, карлика, пигмея, говорящего негра, честного еврея, каталу-коряка, генерала-бхотия, турка-партократа, чванливого качина, дауна-номенклатурщика, пидорила… Тьфу!
   Я вообще с трудом допускал, да и сейчас не допускаю мысли, что жизнь без меня может быть невыносима. (Со мной – еще куда ни шло!) Что мое присутствие или отсутствие вообще как-то заметно на этой земле. Я родился ни от кого, рос ни с кем, не нуждался ни в ком конкретном, и, соответственно, не был ни с кем связан. У меня не было отчего дома, любимого уголка, Родины, березок, шелеста листьев под окном, любимого подъезда, где бы я гвоздем нацарапал бы имя своей любимой девчонки, не было любимого пейзажа детства. У меня был мой душный, сырой, но такой уютный и родной подвал. Наш Подвал! Наш! Подвал моего детства! Нашего детства! Потому что я вру! Я был не один! У меня был Брат! Мой звездный брат – Болт!
   СЛАДКИЕ ОБЪЕДКИ ПРОШЛОГО
      "Я чувствую, желаешь ты упорно,
      Чтоб клялся я другим в любви притворной.
      Глаз не свожу с небесной высоты,
      Мне кажется, что небо – это ты!
      Твержу теперь другие имена,
      Хотя одной душа навек полна
      (Джамиль аль Абдаллах ок. 660 – ок. 701 г.г.)
   Разумеется, последняя наша встреча с Ритой без галстуков ни к чему не привела. Мы пообщались в теплой непринужденной обстановке. Потом пообедали. Вечером она любезно позволила себя сопровождать в Большой театр. Это был мой первый и последний выход с Ритой в свет. Мы смотрели "Травиату" Верди.
   Во время "Травиаты" она позволила мне страстно тискать ее руку, но не более того. Время от времени она одергивала меня, когда я увлекался и лез под платье. А в конце она все же сказала мне приятную вещь. Она сказала что очень любит меня и чтобы завтра вечером я был готов вылететь в Бахрейн. Связь между этими двумя сообщениями была просто потрясающая! Я всегда славился перед самим собой замечательным даром проницательности. И был очень рад, что я не ошибся в том, что именно в Бахрейн надо лететь, а не в Читу или Караганду.
   В Бахрейне я прожил ни много ни мало месяц. Я встретил и сдал четыре группы туристов. Самое интересное, что в аэропорту Манама меня встретил с распростертыми руками мой старый приятель Хасан Саддиях. Я уж было подумал, не увлекся ли я вчера перед отлетом коньяком и не в Бруней ли я снова попал?
   Хасан Саддиях отвез меня в отель, по дороге рассыпаясь в комплиментах мне и моей госпоже – Рите, нашим деловым качествам, честности, предприимчивости. Я сдержанно принимал похвалы и, в свою очередь, благодарил его за услуги, оказанные им мне в Брунее, в частности, в устройстве моего семейного счастья. Он избавил меня от томительного одиночества. Ведь теперь в моем паспорте имелась жена, некая гражданка Брунея Умм Маммуд. Я сказал ему, что когда мне будет необходимо обзавестись детьми, я снова обращусь к нему. Саддиях оценил мое остроумие и счастливо рассмеялся.
   Я встретил в Манаме четыре российских группы по шесть человек и переправил их на остров Мухаррак, что позволило увеличить мой ( или все-таки – наш? ) счет в Кристиан Банке Бандар – Сери – Бегавана еще на полмиллиона долларов.
   Потом был снова Бахрейн, Йемен, два раза моя официальная родина – Катар, Иордания, Аомынь, Бирма и Восточный Тимор, Шанхай и даже Сенегал. Везде я встречал группы туристов и передавал их вездесущему Хасану Саддияху, распространившему щупальца своего туристического бизнеса на всю Азию, Африку и Ближний Восток .
   По большому счету, основную часть своей жизни я проводил за границей. Вы будете смеяться, но мне там было хорошо! Будучи человеком замкнутым от природы и в силу определенной антипатии к людям я не нуждался в компаниях и каких-то специальных увеселительных мероприятиях. Я наслаждался одиночеством и комфортом сытой курортной жизни, время от времени нарушая его скромными целомудренными оргиями с относительно недорогими девчатами легкого поведения. Я стал здорово говорить на арабском, английском и малайском. Однажды, в Шанхае, я просматривал видеозапись какой-то нашей вечеринки с русскими туристами и с ужасом обнаружил, что стал говорить по-русски с каким-то чудовищным иностранным акцентом. Я стал иностранцем!
   Рита звонила мне почти каждый день. Говорила, что скучает и любит. А что мне ее любовь? Стоп! Не надо врать! Вот этого я не люблю! Хотя бы сам с собой не ври! Что мне ее любовь? Это – все! Пусть я не верил в искренность ее слов! Пусть не совсем верил… Но мне хотелось верить, что в ее словах есть хотя бы немного правды. Ведь мне, кроме нее, никто не говорил о своей любви ко мне. Ни на одном языке я не слышал : "Я люблю тебя! Бе хеббик! Ти ямо! Ихъ либен дихь! Же тем!"
   Зимой мы наконец-то встретились. Случилось это знаменательное событие в Объединенных Эмиратах, куда Рита прибыла на зимний отдых. Я встречал ее в аэропорту Шарджа.
   Рита бросилась ко мне на шею и заплакала. Нет! Похоже, она не врала…- подумал тогда я. Эта женщина и в самом деле любит меня! Такая встреча вселила в меня некоторые надежды на изменения в нашей затянувшейся прелюдии…
   Можно было бы сказать, что это была замечательная неделя. Можно было бы, да не скажу… Мы жили вдвоем в шикарном номере отеля "Asma" и даже спали на одной широкой кровати. Однако это ни к чему опять не привело. Это ни на йоту не изменило наших странных стерилизованных отношений.
   Рита ходила по номеру почти что голышом, сверкая ягодицами и гениталиями из-под пол короткого халатика. Я бесстыдно рассматривал голые куски ее тела. Распалялся, предвкушая безумную ночь… Не бросался на нее, не валил грубо в постель… Думал, вот придет ночь, и тогда мы спокойно, как муж и жена, все честь по чести…Куда торопиться, что я, сопливый прыщавый юнец? Нет! Я не прыщавый юнец! Я право имею!
   А ночью попытался овладеть ею спящей. Вспомнил наше с Болтом пионерское сексуальное детство. Вспомнил объятую Морфеем и густыми винными парами Прекрасную рыжеволосую слепую великаншу Брюнхильду. Вспомнил прыщавую, пыхтящую, словно наш паровоз вперед лети, липкую, потную Дору и худую, костлявую, словно смерть, отличницу Любочку…
   Осторожненько, словно сапер, обезвреживающий опасную мину незнакомой конструкции, я завожу руку под тонкий шелк трусиков… Понимаю, это подло! А что в нашей жизни не подло? А не подло вот так держать подле себя красавца-мужчину в полном собственном соку, позволять ему касаться своего тела, обнимать его, целовать, лапать и все-таки не допускать до себя? Это просто бесчеловечно. Моя попытка чуть было не удалась. Я умудрился-таки войти в нее… Но Рита вовремя проснулась и с возмущением оттолкнула меня. Потом она полночи курила и взволнованно ходила по номеру. Мне показалось, что она плакала.
    – Не делай так больше никогда! – сказал она. – Обещай мне…
   Я вздохнул тяжело, тяжело. Рита потрепала меня по кудлатой голове.
    – Тебе же это самому не очень хочется!
    – С чего ты взяла? Очень даже хочется!
    – Мне не шестнадцать лет. ( О! Это – да! ) Я прекрасно чувствую, когда мужчине хочется… ( По какому, это интересно, признаку? ) Тебе просто это необходимо для самоутверждения. Я тебя прекрасно понимаю. Но пожалуйста… У тебя есть много других возможностей самоутверждаться… – Рита, села рядом, и положила мне руку на плечо. Лучше бы она на другое место ее положила. Почувствовала бы, как я ее люблю!
    – Не обижайся, Санек… Ладно? Я не хочу тебя потерять! Неужели ты не понимаешь, что начало интимных отношений означает для нас конец?
    – Но почему?
    – Да потому, что я не вынесу твоего образа жизни… Хотя в целом он мне симпатичен… Сейчас мы просто с тобой близки… Мы с тобой сейчас как одно бесполое целое… (Ну спасибо за "бесполое"!) А когда это начнется, появится разрушающий идиотизм ревности и эгоизма. Обиделся?
    – Нет. Разве можно на тебя обижаться? Можно я тогда просто положу тебе руку на грудь…
    – Зачем?
    – Ну просто… Чтобы забыться!
    – Ну положи…
   Я положил свою руку на ее упругую грудку и через некоторое время стал легонько поглаживать ее. Рита сразу почему-то убрала мою руку.
   Ну разве можно на нее обижаться? Никак нельзя! Зачем? Что это изменит? Разве не она круто изменила мою жизнь? Разве не она платит мне большие деньги, обувает и одевает меня в лучших магазинах, следит за моим внешним видом и даже водит меня к именитому парикмахеру? А что до близости, так это ничего! Это подождет! Это не к спеху! Это можно пока что и рукой… Вот провожу ее – и оттянусь на полную катушку с девчатами легкого поведения!
    – Рит! А у тебя вообще есть кто-нибудь?
    – У меня есть только ты! Сашенька!
    – Но ведь необходима реализация либидо! Ты же живой человек!
    – Ты за меня волнуешься? Я со своим либидо как-нибудь справлюсь..
    – Одна? Это глупо!
    – Сейчас получишь …
    – Ну тогда как же… Просто… Раз ты его реализуешь с кем-то, то почему бы не делать это с прекрасным человеком. Которого ты любишь…
    – Спи, любимый… Не тревожь чуткие струны рубаба моей души…
   Когда-нибудь ты меня поймешь…
    – Когда вырасту большой?
   Потом мы еще несколько раз встречались то в Бирме, то в Кении, то в Лесото… Я сопровождал Риту в качестве арапчонка в ее вояжах, в ее деловых поездках, в ее бесконечных поисках инвестиционных проектов. Каждый раз ждал чего-то от нее, но всегда было одно и тоже…
   В Найроби, когда я, словно санитарка, ухаживал за ней во время неожиданной простуды, мы неожиданно оба были охвачены таким болезненным жутким петтингом, что она опять чуть было не стала жертвой моих низменных желаний. Ха-ха! Опять – чуть было… Кому-то это могло бы надоесть, но для меня стало просто каким-то необходимым ритуалом, частью моей жизни, моей мечтой, нелепым сакральным смыслом моего существования. Преувеличиваю, конечно…
   Конечно, я очень изменился за это время. Я забурел, избаловался, обнаглел, оборзел… Я купил себе в Эмиратах по дешевке черный "Rover". Чем я хуже других? Друзьями я так и не обзавелся, семьею и подавно. Какая может быть у меня семья, если я никогда дома не бываю. Каков смысл в такой семье? Семья – это тапочки, борщ, телевизор по вечерам, газета, очки, трусы, пеленки, заначки, сопли- вопли… Вот что такое семья!
   Но я был бы не искренен, если бы нагло заявил, что я не хотел никогда любви. Я очень много об этом размышляю. Особенно сейчас, в пустыне. У меня есть для этого время, чтобы разобраться в таком сложном вопросе, как любовь.
   Тараканы бегут на тепло и запах пищи и умирают от отравляющих веществ, корчась в предсмертных судорогах, вкусив перед смертью запретной человеческой пищи… Бабочки летят на огонь и погибают в его пламени, сгорая заживо. Мухи летят на говно, чтобы навеки увязнуть в нем, обожравшись до отвала, и погибнуть от зловонного удушья. Так и человек стремится к любви, чтобы навеки или хотя бы на время погрязнуть в вязкой липкой жиже брака и в говне противоречий семейного быта.
   И вот еще! Чуть не забыл! Запишите где-нибудь! Любовь – это имманентная идеальная реальность одной неделимой части целого в бесконечном существе мироздания! Каково? Съели? Разбирайтесь теперь! Вы сами хотели подсознательно разобраться в существе любви!
   Рита и в России держала меня на длинном поводке. Я уже ни на что не надеялся, даже когда несколько раз оставался у нее ночевать. Под покровом ночи несколько раз, пользуясь ее сном, я каждый раз с упорством, достойным лучшего применения, забирался в ее кровать и пытался овладеть ею во сне, но каждый раз был с позором выгоняем! Я путался в соплях и смутных догадках! Я уверовал во всепоглощающую силу однополой любви, стоящую непреодолимым препятствием на пути моего счастья.
   Ох! Вру! Не было никакого счастья! В этом, по крайней мере! Ну овладел бы я ею! Ну и что? И все! Да это же прекрасно, что она не допускает меня до этого, чтобы не опустить наших чувств до мерзкой вонючей плоти, сопливой вязкой зловонной смазки, пыхтения, животных стонов и криков, приторный угар вакхического восторга: "Не кончай в меня! Дорогой! Ты кончил! Тебе было хорошо? Ты меня действительно любишь? Где ты был? Чмок, чмок, чмок! Ам! Ам! Ам! О! Фантастишь! Еще! Еще! Еще! Быстрее! О! Мне сегодня нельзя! У меня дела!" Тьфу!
   Мерзость! Мерзость! Мерзость!
   Я спокойно возвращался домой и всю нерастраченную страсть, всю половую энергию обрушивал на ничего не понимающую Машку. Ну почему ничего не понимающую? Все понимающую Машку. Уж в этом-то она знала толк! Она понимала, что я очень по ней скучал. Не по ней конкретно, но по теплому комочку, прижимающемуся к тебе по ночам, создающему иллюзию родства и близости.
   Она всегда с нетерпением ждала моего возвращения. Но я-то знаю, что прежде всего эту развратную девку волновали подарки, которые я ей привозил. Она буквально набрасывалась на чемоданы. Глаза ее загорались лихорадочным блеском, руки алчно тряслись, слюна вожделенно стекала на грязный подбородок… Ну, ладно, допустим, про слюну – это уже явный перебор! Ну а в основном – все так и было!
   Машка заметно похорошела, округлилась, стала девчонкой модной. И как следствие – мерзавка наградила меня дурной болезнью. Мне пришлось целый месяц воздерживаться от спиртного. Я ее чуть было не убил!
   Как-то раз… Хорошее начало для какого-нибудь боевика… Как-то раз еду я в наш офис по Большой Грузинской. И вдруг вижу, на перекрестке знакомая длинная женская фигура в каком-то нелепом казакине. Такая родная… Худая такая же, как и в детстве…Ну конечно же, это была она! Отличница наша! Наша святая Мессалина! Любка!
   Я догнал ее и, выскочив из машины во всем своем блистательном великолепии, заключил в свои объятия. Люба испуганно смотрела на меня и некоторое время не могла узнать в этом великолепном, лоснящемся от достатка, загорелом господине жалкого, худенького черномазого малыша, стоящего к ней в очередь на близость в далеком туманном измерении, как маленькая собачонка среди здоровых голодных облезлых псов… От нее исходил чудовищный запах семечек и дешевого китайского парфюма. Губы были вульгарно размалеваны. Волосы безнадежно изуродованы воздействием некого красящего контрабандного препарата. И что самое ужасное – у Любки были золотые зубы! Признак благополучия россиянина эпохи застоя! Полный рот!
   Как время безжалостно к женщине – растроганно подумал я. Но отступать было уже некуда. Встречу надо было завершать по законам жанра. Вот ненавижу, когда авторы сопливых сентиментальных произведений начинают нагнетать обстановку, выжимать сопли из читателя. А ты помнишь? Когда мы были детьми… То первое волшебное чувство… Да! Я уж помню! Это точно! Сколько боли причинила мне эта распутная девка! Мы поехали к ней домой. Она жила в Орехово-Борисово со своей маленькой дочерью Сашей. Уж не в мою ли честь?
   В квартире у Любки воняло мочой, водкой, говном и селедкой. Мы пили на кухне страшно дорогой коньяк "Аде", купленный мною по дороге в киоске у дистрибьютера, закусывали начесноченным салом и селедочным паштетом. Я лепил Любке горбатого, заправляя ей о своем высоком положении в государственном аппарате, о своем вкладе в экономику страны и в развитие международных отношений. Любка верила, восхищалась, вскрикивала "Ой! Ух ты!" и смотрела на меня, конечно, с затаенной надеждой. Может, я в корне изменю ее жалкое существование?
   Я внес, конечно, некоторое разнообразие, но ненадолго… Пока ее дочь гуляла… Любка быстро закосела (видимо – от сала и чеснока! Смесь сала, чеснока и коньяка – смертельная смесь!).
    – Но ты же не хочешь… – в исступлении, с тайной, но мертвой надеждой услышать от меня нежные признания и страстные стенания, шептала она, задыхаясь от страсти и окутывая меня волнующей незащищенностью метафизических аглютативных облаков зловонного парфюмерно-чесночного пространства… ("Эк загнул, чертяка!" – крякнет в негодовании незащищенный от авторского произвола, начитанный и искушенный читатель).
   Она была близка к истине. Да! Я не хотел. Скажу больше – мне было противно донельзя! Да! Но необходимо было соблюсти дипломатический этикет. Вилка в правой руке, нож в левой! И я заставил себя! Я в который раз доказывал себе, что я – не раб своей Плоти! Мой дух стоит выше ее! Он не смеет подчиняться ее капризам, даже в форме отвращения! – как говорил мой любимый габонский философ, основоположник изотерического гностического аглютеризма – Хун Мгвньонаха. Я не был рабом отвращения плоти, как и не был рабом ее любострастия! Я был свободным!
   Через пару часов я поблагодарил ее за чудные мгновения соприкосновения с детством и уехал восвояси, разочарованный, изможденный и опустошенный во всех смыслах, пообещав обязательно заехать, как только освобожусь от тяжкого, но сладкого бремени государственных обязанностей.

   ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗВЕЗДНОГО БРАТА
      "Мой друг потворствовал всем сердцем
      святой любви моей,
      А день свиданья поворотным
      стал для грядущих дней…"
      (Омар ибн Аби Рабиа. 644 – 712 гг)
   Однажды вечером, когда я, возвратившись из моего последнего турне, сидел в ванной комнате и предавался невинным ласкам с этой негодницей Машкой, раздался телефонный звонок. (Вот я еще ненавижу, когда автор заставляет своего героя постоянно предаваться любовным утехам. Как Миллер, ей-Богу! Куда он, этот герой, ни приходит – там перед ним всегда раскрываются самые прекрасные промежности! Ну как в сказке! У такого автора, очевидно, большие проблемы с сексом!) Я взял трубочку и сладким разомлевшим голосом сказал в трубку:
    – Hello!
    – С-с-с-с-саид! – раздался в трубке знакомый до боли голос. Я вздрогнул. Так мог называть меня только один человек!
    – Бо-о-о-о-о-олт! – вскричал я, подскочив на полметра в ванной. Отчего Машка вздрогнула и чуть было не захлебнулась волной. – Ты где?
    – Я – в в-в-в-в-в – Москве!
    – Ну давай же! Давай же ко мне!
    – Я сейчас… не в форме!
    – Я дам тебе свою форму! Болт! Приезжай!
    – Не могу сейчас… Мне надо привести себя в порядок! У меня пока еще зубов нету.
    – Да ну черт с ними! С зубами! Болт!
    – Через недельку, Саид! Извини… Я не хочу в таком виде… П-п-п-п- перед тобой… М-м-м-марку надо держать…
    – Ну хоть на минутку…
    – Нет… Я тебе перезвоню… Подожди… Саид…
    – Ну!
    – А ты… Ты не лысый?
    – Нет вроде…
    – Ну… и отлично!
   Он бросил трубку, а я долго еще сидел в ванной и плакал. Машка недоуменно смотрела на меня. Она впервые видела, как мужчина плачет.
   Мы встретились с Болтом через десять дней в холле гостиницы "Молодежная". Болт, худой, матерый, безобразный, серый, с бегающими глазками, был в длинной новенькой дубленке, размера на три больше (с чужого плеча?), казался совершенно маленьким, беззащитным и жалким. В какой-то удручающей, нелепой вязаной шапке на головке, торчащей кочаном из воротника дубленки, он выглядел до обидного смешно и абсурдно. Его маленькое морщинистое личико лучилось в растерянной и какой-то виноватой улыбке. "Ну вот я какой смешной и нелепый… Ты уж прости меня," – словно говорил весь его вид. Время здорово поусердствовало против его внешности. Он стал как бы еще меньше. А может быть, просто я разросся. Наша встреча была бы недурной иллюстрацией к рассказу Чехова "Толстый и тонкий". Болт улыбался во всю ширину своего рта, полного замечательных новехоньких перламутровых зубов. Мы обнялись.
    – У тебя прекрасные зубы! – сказал я.
    – Две тысячи баксов! Да я и сам прекрасен! – довольно сказал Болт, видимо, рассчитывая поразить меня названной суммой. – А я – лысый! – сказал он и стянул с головы вязаную шапку. Действительно – волос на голове было крайне мало. И без того скудная природа его головы за время заключения не дала новых всходов.
   Он, радостно улыбаясь, оглядывал меня, поворачивая перед собой.
    – Саид! – с восторгом приговаривал он. – Ты прямо как иностранец!
    – А я и есть – иностранец! Ты разве забыл?
   Мне было даже как-то неловко за совой неприлично роскошный вид и свежий, далеко не зимний загар.
   Мы пошли в бар. Я чувствовал себя радушным гостеприимным хозяином.
   Заказал коньяк. Болт пить наотрез отказался.
    – Нельзя, – пояснил он. – Язву вырезали! И, к тому же, за рулем я…
    – Ну, я тогда один выпью, – мне не терпелось услышать увлекательный рассказ о забавных тюремных приключениях своего Большого Брата. – Рассказывай! – сказал я, хряпнув за встречу.
    – А можно, не буду? Грустно все это, Саид. Давай лучше о тебе! – обломал меня Болт.
    – Право, я даже не знаю, с чего начать…
   Я и впрямь не знал, с чего начать? Не мог никак вычленить самое важное в моей жизни. Что было для меня важным, решающим? Мои ночные бдения с учебниками? Неудачные сексуальные домогательства к стареющей капризной сабинянке? Каирский национальный музей? Праздники иль-ад-адха? Проделки злого духа Гуля, витающего надо мной? Гробница Тутанхамона? Бешеные гонки на рикшах в Шанхае? Изощренные ласки неистовых искусных китаянок? Коктейль "Сопли Императора"? Бородатая женщина на базаре в Гонконге? Ураган "Хаким" в Сенегале? А может быть – Машка?
   Я путался, перескакивал с одного на другое. Оказалось, что в общем-то бестолковая у меня была жизнь. Бестолковая и несодержательная. В сущности, я ничего хорошего не видел. Ничего хорошего не сделал! Никого не спас от смерти. Никого не родил! Но уже убил… Я впервые вот так основательно старался пересказать свою жизнь и у меня не получилось. Болт слушал меня внимательно, словно ждал, что наконец- то я скажу что-то главное, что-то очень нужное и важное для нас двоих… А я не находил слов. Их не було у меня. А ведь еще недавно были! Постепенно я все более оживлялся и все более запутывался. По мере поступления алкоголя в мой организм.
    – Так я не понял, чем ты сейчас-то занимаешься?
    – Ну что-то типа переводчика.
    – С арабского?
    – С русского на арабский… И не только на арабский. Английский и французский…
   Болт восхищенно покрутил головой:
    – Я всегда удивлялся твоему талантищу! А что ты переводишь-то? Чем твоя фирма занимается?
    – Всем! В основном медицинскими технологиями… Поиск инвестиций в медицинскую промышленность. Сырье для медицинской промышленности, лекарства… Копра, сизаль, сорго… кардамон опять же… Джут… Силикон для сисек! А также…
    – И джут? – удивился неподдельно Болт. – Скажи пожалуйста!
    – … Кое-какие технические культуры… Из Катара, например – креветки везем! Камфару из Тайваня доставляем…
    – И силикон для сисек?
    – Вагонами получаем! Хорошие сиськи – сейчас ходовой товар!
    – По-крупному работаете! Получаешь, наверное, много!
    – Машину купил. "Ровер"! – не удержался и похвастался я.
   О жизни Болта я узнал совсем немного. Он объяснил свою скрытность тем, что все его воспоминания доставляют ему боль. Ну я и не приставал особенно.
    – Все мои новости в основном – это негатив! Проблемы! А зачем тебе мои проблемы? Они мне-то не нужны! Тебе своих мало?
   Одно я мог сказать с полной определенностью. Мой звездный брат сидел на наркотиках. Это меня очень огорчило. Я даже не имел возможности как следует напиться с ним!
   Мы посетили с ним ночной клуб "Трансфер", но радости я от общения с ним не получил. Болт был молчалив и задумчив.
    – Тебя что-то мучит? – спросил я его. – У тебя проблемы?
    – Да нет… – ответил Болт загадочно. – Не у меня…
   Вообще, свидание с Болтом меня встревожило, удручило и расстроило окончательно. Я увидел, что человек, которого я так ждал, к которому стремилось все мое одинокое существо, оказался не тем человеком, не тем…
   И еще одна странная подробность всплыла на поверхность. После выпускных экзаменов в детском доме я вдруг неожиданно получил на свое имя весьма крупный денежный перевод. Пять тысяч! Я мог бы купить автомобиль! С этим переводом были большие проблемы. Все почему-то решили, что эти деньги по праву должны принадлежать всем детишкам нашего детского дома. Мне досталась какая-то ничтожная сумма, я уж и не помню… Я нисколько не сомневался в том, что этот перевод отправил мне Болт. И сейчас я счел нужным поблагодарить Болта за эти деньги. Однако Болт совершенно серьезно отрицал причастность к этому переводу.
    – Тайник – да! Я тебе завещал! А про перевод ничего не знаю! Это не я! Честное слово! Зачем мне отказываться! Мне было бы, наоборот, приятнее ощутить свое благородство!
   Когда уже под утро, совершенно бухой, я-таки привез его к себе домой и представил Машке, Болт, заметив, как Машка, словно спаниель, сразу оживилась, заиграла попкой, глазками, незаметно кивнул в ее сторону и сделал неприличный жест, означающий, что неплохо бы нам с ним вспомнить старое. Я отрицательно покачал головой. Я стал несносным моралистом и сторонником моногамных отношений.
   Я тяготился обществом своего друга. И он чувствовал это. Когда я пытался возвратить ему "Walter", Болт отказался, сказал, что у него есть гораздо лучший вариант.
    – Пригодится еще… Время какое!
   Я не знал, о чем беседовать с Болтом. Я не знал, чем его развлечь. Я рассказывал ему о дальних странах, но замечал, что Болт слушает мои рассказы рассеянно, думая о чем- то своем. Я изредка только замечал его сладкий, выразительный, такой понятный мне взгляд в сторону Машки. Болт чувствовал мое томление и на третий день сказал:
   Я ненадолго, Санек… Я же в Одессе остался жить. Там у меня мать…
   А я притворно возмущался, размахивал руками: "Как ты смеешь! Как ты можешь такое говорить! Я не позволю! В моем доме!". А на самом деле он был прав… Мы стали чужими.
   Вообще с приездом Болта у меня началась полоса невезения. Куда-то исчезла Рита. Я звонил в офис и домой. Но ее нигде не было. Данные о ней были смутны и противоречивы. На работе отвечали, что она уехала в Калькутту, дома никто не подходил к телефону. Можете представить себе мое состояние? Я был в панике! Так срочно она мне еще никогда не была нужна. Мне пришла повестка с намеком явиться в прокуратуру к следователю Ершову Е.К. в кабинет номер 31.
   Я не знал, о чем меня будут спрашивать, как себя вести в этой сложной ситуации, и не хотел своими ответами и действиями навредить Рите. Мне нужна была ясность. По первой повестке я не явился. Но за мной-таки пришли. Я бы сказал, приехали. Кто- кто… Двое – в кожаных пальто! Мягко представились, чтобы не напугать, и попросили одеться и проследовать в машину.
   Испуганная Машка стала собирать мне какие-то вещи. Но один из чекистов, сладострастно улыбнувшись, смерил ее справную ладную фигурку, затянутую в обтягивающие лосины, профессиональным военным взглядом и сладострастным педерастическим тонким контральто сладострастно успокоил ее, а в большей степени меня:
    – Вернется через час ваш муженек…
   В машине меня ждал сам следователь Ершов Е.К , здоровый, кряжистый дядька, красномордый, с перевязанной окровавленным грязным бинтом головой. Он показал мне свое удостоверение, представился и с ментовским изучающим любопытством осмотрел меня с ног до головы .
    – Я вас таким себе и представлял, – сказал он сам себе.
   Я старался казаться спокойным. Но неспокойно было на душей моей! Мне показалось, что Ершов не такой уж и следователь, каким он себя возомнил. Особенно мне не понравилась корявая наколка на его волосатой ручище: "Якутск – 1980 год".
    – Сирота? – спросил следователь, закуривая. Это он показал мне свою осведомленность и смекалку.
    – Да…- печально сказал я. Губы мои предательски задрожали от жалости к себе. Мне захотелось конфетки.
    – Так… Сирота… Хорошо… (Да уж куда лучше!) Я сам – сирота.
   Поэтому я вас очень понимаю и сочувствую! Это очень больно – быть сиротой в нашем мире! И поэтому я желаю вам только добра! И хочу вас уберечь от нависшей над вами беды! Мы – сироты, должны держаться друг друга. Все мы – братья! Мы нужны друг другу! Не так, что ли ? Вы понимаете, о чем я говорю? (Я с недоумением развел руками!) Я вообще-то мог вас вызвать официально и допросить в управлении. Вот… Но это уже будет неприятный для вас момент в жизни. Там у нас будет не разговор, а допрос. А сейчас у нас с вами только беседа. Вы чувствуете разницу?
    – Признаться, меня раньше не допрашивали. Поэтому разницы я не чувствую…- сделал я первое признание.
    – Вам повезло! Боюсь, что теперь вам придется с этим столкнуться.
   Дела у вас просто неважные… Вы, Саша, влипли в неприятную историю, но у вас есть возможность из нее выпутаться, если пойдете нам навстречу и будете вести себя правильно… А сейчас в ваших интересах отвечать мне как можно откровеннее. Мы располагаем кое-какой информацией о вашей деятельности за рубежом, поэтому я рекомендую вам отвечать честно. В противном случае мы повторим нашу беседу в управлении, но уже с протоколом! И тогда каждое ваше слово будет уже работать на ваш срок! Итак! Какие функции вы выполняете в фирме N?
    – Я – переводчик!
    – У вас есть диплом?
    – Я знаю язык!
    – Откуда?
    – Выучил. Я четыре года изучал арабский в институте.
    – Какие страны и с какой целью вы посещали за время работы в ассоциации?
   Я скромно ограничился Бахрейном, Сенегалом, Мали, Габоном и Египтом. Я там был под своим настоящим именем. Мне надо было знать, что известно им. Ершов спокойно записывал мои ответы.
    – А что вам известно о деятельности туристической фирмы "Агат"?
    – Я не знаю такой фирмы.
    – А туристические фирмы "РА"? "Оазис"? "Рай"?
    – Я вообще не знаю ничего о деятельности туристических фирм. Я выезжал не по туристической линии. (Он не назвал еще фирмы "Лагуна", "Диамант", "Эвридика"… и еще с десяток туристических фирм, которые я представлял за рубежом.)
    – Не выполняли ли вы поручения каких-либо туристических фирм?
    – Нет.
    – Чем занимались вы во время ваших командировок?
    – Я выполнял только функции переводчика. И курьера.
    – Каков был характер переговоров?
    – Поставки сырья и оборудования для медицинской промышленности.
   Поиск инвестиций в азиатских инвестиционных компаниях…
    – Не получали ли вы денег от каких-либо лиц? – Ершов при слове "деньги" вдруг сморщился от боли в голове и прикоснулся к повязке. Странная реакция на слово "деньги".
    – Нет. Такие лица мне, к сожалению, не попадались.
    – Думай, Саша! Думай! Я ведь могу тебя задержать на трое суток и выбить из тебя все другим способом! – неожиданно Ершов перешел на "ты".
    – Я полагал, что такие методы уже себя изжили…
    – Он полагал!!! Мало ли что ты полагал! Я помогу тебе убедиться в обратном… Ты же мразь всякую покрываешь! Ты это понимаешь? Они тебя используют! И сидеть будешь ты! А не они! Они будут оттягиваться на Канарах! (дались им эти Канары! Чуть что – так Канары! Да был я два раза тайком от Риты из праздного любопытства на этих Канарах! Ничего там особенного нет!)
   Этот Ершов в грубой, бестактной форме расспрашивал меня о моих интимных отношениях с Ритой. Интересовался доходами фирмы. Моими доходами. А какие они, мои доходы, я и сам толком-то не знал. У меня было всегда немного денег, чтобы не испытывать нужды. И все! Рита мне всегда давала, сколько я хотел. А сколько у меня там, на счету, я даже и не знал. По характеру вопросов я так понял, что следствие находится только в самом его начале.
   Конечно, дураку понятно, что именно наша туристическая деятельность является наиболее интересной для следственных органов. Какая ж еще? Я другой такой деятельности не знаю, которая была бы так таинственна и скрытна.
   Я тогда сразу вспомнил тот странный взволнованный звонок русской туристки Тани в Брунее. Очень странный звонок. Он случился в самый разгар нашего безумного шабаша. Девки голые вовсю плясали по комнате, нанюхавшись кокаина, мы сидели с Ахматом на полу и хлопали в ладоши, подпевая незамысловатой песне Шакрана. А она почти что кричала в трубку, стараясь перекричать музыку, которая громыхала где-то у нее.
    – Саша! Заберите меня отсюда, пожалуйста! Мне страшно!
   Я притворился, что ничего не слышу.
    – Что? – орал я в трубку и продувал ее.- Не слышно!
   Потом я уже трубку не брал. Я отключил телефон. Я был уже достаточно пьян. И не в состоянии куда-либо ехать. Да и не один я был уже. Вот сколько у меня тогда было оправданий! Я тогда уже знал наверняка, что мы занимаемся чем-то омерзительным и жутким. Но я уже был тогда повязан прочными узами человеческой крови.
   Ершов взял с меня подписку о невыезде до окончания следствия.
    – Если узнаете что-нибудь о местонахождении Риты – немедленно позвоните мне вот по этому телефону! Немедленно! От этого зависит также ваша безопасность! И ее, кстати…
    – А что-нибудь случилось? – спросил я, когда он спрятал подписку в дипломат.
    – Случилось? – он дерзко ухмыльнулся мне в глаза. – Да! Случилось!
   Случилось то, что ни одна группа, отправленная вашими туристическими агентствами, не вернулась!
    – Моими? – сделал я удивленное лицо.
    – Твоими! – со злобой ответил мне Ершов. Он был большой наглец – этот Ершов! – Ты – соучредитель! Ты об этом не знал?
   Я об этом, к нашему общему сожалению, не знал. Но мне и не надо было об этом знать. Потому что даже если бы я это знал, это не изменило бы ничего. Однако сообщение Ершова меня не столько озадачило, сколько ожесточило. Меня несколько обидело такое произвольное возведение меня в ранг соучредителя, хотя это и лестно…
   Я не знал, что мне делать. Рита не появлялась. Я не мог ничего делать! Я никого не хотел видеть. Все шло к черту! Утром я старался уйти из дома пораньше, чтобы не разбудить Машку и Болта, спавшего на кухне. Якобы на работу. Сам отправлялся в какой- нибудь бар и постепенно и методично накачивался там, чтобы, возвратясь, побыстрее заснуть.
   Однажды вечером, когда я, помолчав с Болтом на кухне с полчаса, выкурив полпачки сигарет, собирался отходить ко сну, раздался телефонный звонок. От него повеяло какой-то опасностью, потому что почему-то вздрогнули все. Болт, я и Машка.
   Я поднял трубку. И услышал голос, который я бы узнал среди тыщи голосов. Такой мерзкий голос был только у одного человека. Да и говорить так мог только один человек.
    – Разудахи шену Рита нахануй татур… – говоривший торопился. В его голосе была и тревога, и паника, и слезы…
    – Атуй шабали шахай? – спросил я, стараясь сохранять спокойствие и достоинство. Хотя у меня содрогнулось все внутри.
    – Кабайли лагер призона он химки унай барадиши!
    – Кадый шури химки наухули? – переспросил я на всякий случай.
    – Садый наухули сети файв!
   Вид у меня, наверное, был такой ужасный, что это почувствовала даже Машка, напрочь освобожденная природой от бремени каких-либо аналитических операций.
    – Кто это? – спросила Машка с не характерным для нее волнением.
    – Друг из Калькутты. Пьяный, – я уже понял, что неприятности, которые я предчувствовал еще при первой встрече с Ритой в Одесском ресторане, уже начались. Хотя возможно, что они тогда и начались, а сейчас , после перерыва, настало время продолжения этой мистерии!
    – Ты – к нему?
    – Да… Надо помочь…
    – Надолго?
    – Не знаю.
    – Санек! – раздался из кухни голос Болта. – Я нужен?
    – Нет… Я… Я скоро вернусь…
   Добирался я с большими предосторожностями. Сначала поехал до Павелецкого на тачке. Потом вышел, прошел пешком остановку и снова взял тачку. Я его заметил еще возле своего подъезда. Я знал наверняка, что меня будут преследовать. Но теперь мне оставалось только найти место, где можно будет его по-тихому убрать. Где?
   Зашел в какой-то переполненный алкашами павильон-бар на Коломенской, взял сто граммов. Потом – еще сто. Я успел хорошо разглядеть его. Это был крупный, тренированный амбал. Завалить его вручную будет очень тяжело. Я бы сказал – невозможно. Я же себя знаю! Потому что он, по-видимому, будет сопротивляться. Ну что ж, значит, будет на моей душе еще один труп. От судьбы не убежишь. Это я уже ему так мысленно сказал. Я взял еще сто граммов, но пить не стал, правильно подумав, что и выпитого ранее – уже много и что пора идти! Время меня поджимало так, что раздумывать мне было некогда. Меня ждала Рита!
   Мы вышли на воздух. Я обогнул бар и, сев на корточки, вытащил пистолет , прикрутил глушитель и вогнал патрон в патронник. Невдалеке, напротив меня, в темном закутке паренек, удобно прислонив к дереву свою возлюбленную, пыхтя, как паровоз, торопливо совершал мерзкое животное совокупление. Некрасиво, неуклюже…
   Мой преследователь появился через минуту, осторожно ступая и при этом производя невероятный шум и хруст своим тяжелым тренированным телом, присматриваясь к шевелящимся кустам, откуда доносились негромкие стоны. До них было метров десять. До него было метра три. Промахнуться с такого расстояния мог бы только ленивый. (Потому что лень ему поднять свой пистолет до уровня головы.) Я видел, как разлетелась его башка, как брызнули во все стороны его тупые мозги! Я слышал истошный визг легкомысленной похотливой девчонки и непонятные крики за спиной. Но мне уже было наплевать… Я был уже далеко.
   Квартирка, куда меня направил карлик, располагалась в маленьком, старом двухэтажном домишке, расположенном в заросшем тупичке. Рядом с больницей. Возможно, ранее это был один из корпусов этой больницы.
   Первый этаж. Зассатый подъезд. Обшарпанная дверь. Кошка, взвизгнув, метнулась у меня под ногами и скрылась в темноте. Я стал лихорадочно вспоминать боевики, чтобы сообразить, что мне делать в таких случаях? Как его выманить? Посвистеть, что ли?
   Я обошел дом и подошел к светящемуся мерцающим голубым светом окошку. Осторожно заглянул. Сквозь узкую щель между шторок я увидел лежащего на диване огромного бородатого мужчину в твидовом пиджаке на голое тело. Он был без штанов. Смотрел он в мою сторону. Но не на меня. Где-то под окном бубнил телевизор. В принципе, как в боевике может не получиться, но делать что-то надо…
   Я выстрелил через стекло. Мужчина успел приподняться и сделать в сторону смерти несколько бессмысленных шагов. Он шел и дергался всем своим громадным телом, пока не рухнул с грохотом прямо на телевизор. Я всадил в него пять или шесть пуль. Потом сел под окном и замер. Слышно было, как стучит сердце у меня в груди. От страха! От жуткого парализующего страха!
   Я на ощупь пробирался по темному коридору. Споткнулся о что-то мягкое. Это человек. Нет. Это труп. Это труп маленького человека. Он – герой! Он успел мне позвонить.
    – Саш! – услышал я голос Риты из темноты.. В доме напротив в нескольких окнах включили свет. Видок у нее был, конечно… Вы меня извините! Лицо было явно искусственно изуродовано и обезображено. Под обеими глазами – страшные синяки, опухшие, посиневшие губы отвисли, разбитые надбровницы… Нос… Ее замечательный классический нос Нефертити – свернут набок к чертям собачьим, как у Тайсона…
    – Он – один?
    – Да…
   Вы будете смеяться, но в этот момент я уже не испытывал к ней того унизительного всепоглощающего полового влечения. Не хотел бы я оказаться сейчас в ее страстных объятиях! Упаси меня от этого всемогущий Кришна! О! Святая Ахурамазда!
   Рита, явно смущаясь своего потрепанного вида, пряча свое лицо, обняла меня. От нее пахло лекарствами, кровью, смертью и опасностью.
    – Санек… Я попала в беду!
    – Да уж вижу…
    – Ты не бросишь меня? – я почувствовал, как моя железная госпожа плачет. Плечи ее дрожали. Своим вопросом она просто-таки ставила меня в тупик.
    – Конечно – не брошу! – Я гладил ее по спине, по талии, слегка касаясь плотных ягодиц, почувствовал присутствие маленьких трусиков… Конечно, сейчас она в таком состоянии, но все же… Если не сейчас, то когда же? Она потом придет в себя и тогда будет прежней, властной и волевой… Надо спешить! Но где?
   Мы выбежали во двор и, взявшись за руки, стремительно побежали по неосвещенной стороне.
   Где-то невдалеке взвыла милицейская сирена. Мы забежали в какой-то подъезд. Я накинул на нее свою куртку. Это, правда, не сделало ее привлекательнее. В подъезде горела тусклая лампочка и я заметил, что зубов у Риты стало гораздо меньше.
    – Рита! Что случилось?
   Рита сделала какое-то неосторожное движение и поморщилась, видимо причинив себе боль.
    – Плохо… Все плохо! Миша сволочь! Предатель! Они убьют нас…
    – Что, и меня тоже?
    – И тебя, Санек… Во вторую очередь… Ты ведь соучредитель.
    – Соучредитель чего?
    – Соучредитель всего… Нашей корпорации… В ней часть твоих средств и часть твоей прибыли…
    – И что, теперь меня за это надо убивать?
    – И за это – тоже…
    – Так что… Туристические агентства – эти мои?
    – Какие?
    – Я был у следователя…
    – Наши.
    – Почему я ничего не знаю…
   Рита неожиданно вспыхнула. Она ответила мне с плохо скрываемым раздражением:
    – Отчего ты никогда не спрашивал, за что ты получаешь деньги? Или, когда деньги есть – не важно, откуда они появляются? Если бы ты спросил я бы тебе ответила!
    – Ну… Тогда… Давай что-то делать… Что им надо? Давай отдадим? У меня машина, квартира… Я стал припоминать, что у меня еще есть. Получалось не очень много…
    – Это мелочи… Они это и так заберут…
    – А что им надо?
    – Им нужны деньги…
    – Так давай им отдадим?
    – Ты – наивный… Или притворяешься. Им нужны деньги, а свидетели – не нужны!
    – Таки что-то надо делать!
    – Ты должен перевести деньги из Брунея на их счет! Это надо сделать очень быстро! Очень быстро! Иначе – нам крышка, Санек! –
   Отдышавшись, мы снова короткими перебежками пробирались к трассе.
    – Куда мы? – спросила Рита, задыхаясь от быстрой ходьбы. Говорил ей – "Не кури! Рита!Не кури! Рита! Как об стенку горох! А теперь, вишь, как запыхалась! – Они же нас теперь везде будут искать!
    – Есть еще, Рита, в мире одно местечко, о котором никто не знает!
   Я поймал машину и, сунув водителю двадцать долларов, попросил его умчать нас с моей пьяной подружкой куда-нибудь подальше… Скажем, к примеру, в Орехово- Борисово… Рита, накрывшись курткой, мирно дремала у меня на плече. Моя рука как бы невзначай покоилась у нее на жаркой внутренней стороне бедра. Интересно, а отчего тот бородатый мужик был без штанов?
   Я возвратился на рассвете и застал Машку и Болта бодрствующими, какими-то бодрыми, всклоченными, раскрасневшимися, какими-то суетливыми и нарочито внимательными ко мне…
   Мне не надо объяснять, что природа женщины так устроена, что требует постоянного внимания и тепла… Что воздержание для женщины так же губительно, как и для мужчины… Не было у меня тепла. Откуда взяться теплу у меня, никогда его не видавшего. Самое большее, что позволяли себе наши воспитательницы – это ласково потрепать ладошкой по стриженой перхотной головке. Нельзя было выделять кого-либо из воспитанников, чтобы другим не было обидно…
   Я ничего не сказал. Но и Болту не надо было объяснять, что я, следуя закону гостеприимства, сделал вид, что ничего не заметил.
   Болт вышел на кухню и сел напротив меня.
    – Ты – порезался, – сказал он и провел по моему лицу своей рукой…
    – Наверное, о стекло…- сказал я.
    – Мы стали разными… – сказал Болт тихо и виновато.
    – Да, – ответил я.
   Время стерло то общее начало… У каждого своя жизнь, свои интересы…
    – Да, – подтвердил я.
    – Мы выросли злобными и одинокими…
    – Да. И жестокими… Ты помнишь щенка, которого мы с тобой задушили тогда в подвале… Просто так…
    – Да помню… Это я тогда придумал… Хотел тебя проверить. Сам не знаю – зачем. Наверное, испытать силу характера и…
    – Жестокость – это сила?
    – Мне так казалось… так учил меня мой отец… Для меня он был высшим авторитетом.
    – Мы ведь и умрем одинокими и жестокими. У нас никогда не будет Любви…
    – Да… Мы только в потаенной глубине души, на самом ее донышке, будем надеяться на то, что Бог еще даст нам немного своего тепла. А может быть, это выразится в том, что мы встретим еще близкого родного человека. Он ведь где-то есть?
    – Вряд ли, – покачал я головой. – Мы слишком любим себя! Мы ведь никого больше не любим и уже не полюбим. Нам не дано! В нас с тобой нарушен закон элементарного человеческого родства. Он в русской нации вообще разрушен. А в нас с тобой – особенно. Потому что у нас нет ни нации, ни родины, ни родителей.
    – Да, – подтвердил Болт.
   Он сидел, низко опустив голову, и плакал. Мы обнялись и заплакали вместе. Так мы плакали с ним только один раз. Только один раз. В детстве. В том далеком нашем детстве, когда мы еще не были так одиноки и так далеки друг от друга. В тот самый миг мы были одним целым, мы были как никогда близки. Что-то на нас накатило… Природа взяла свое! Так было только один раз. Только один! Мы были очень пьяны. Очень. И очень хотелось тепла… И мне вовсе не стыдно об этом вспоминать…
    – Санек…- сказал глухо Болт. – Ты… Уезжай отсюда быстрее и не возвращайся! Хорошо?
    – Почему? – удивился я.
    – Я тебя прошу! Очень прошу! Уезжай прямо сегодня или завтра! Тебе нельзя больше оставаться… Спрячься в какой-нибудь своей Брунее или Бухрее и жди… Я тебя разыщу!
   Болт резко поднялся и через минуту в прихожей хлопнула дверь.
   ПУСТЫНЯ
      "Все в этой жизни поздно или рано
      Однажды превращается в гуано!"
      (Хун Мгвньонаха. 1454 – 1540 гг.)
   Времени нет! Его не существует! Здесь, в далекой безводной пустыне такое понятие, как время – просто растворяется в пугающей бесконечности дрожащего пространстве. Пространства так много, что оно поглощает ВРЕМЯ. Оно не остановилось. Оно не замедлило свой бег. Его просто нет! Есть день и ночь. И все.
   Я не считаю дни. Я только чувствую, как растет, кустится и живет своей непостижимой жизнью на моем лице дремучий мир клочной бороды. Борода – это ВРЕМЯ.
   Самая страшная беда для цивилизованного человека в пустыне – это отсутствие душа. Я тайком хожу к колодцу и, только произведя очень пристальную рекогносцировку местности с самой высокой горы, что окружает колодец, и не найдя признаков бедуинов, приступаю к омовению. Их просто хватит кондрашка, если они увидят, как я легкомысленно и расточительно расходую золото пустыни – ВОДУ.
   Возле колодца иногда меня поджидают собаки и с радостным лаем принимают участие в водных праздниках. Пустынные собаки. На вид они такие же, как наши российские беспородные дворняги, только пустынные скромнее и пьют меньше.
   Я не знаю, сколько времени мне предстоит здесь кочумать. Месяц, два, три, год… Здесь в пустыне самая страшная беда для цивилизованного молодого человека после отсутствия воды – отсутствие женщины. Рукоблудие – плохая альтернатива. Но оно помогает мне избавиться на какое-то время от страшных видений и воспоминаний… Они не отпускают меня, преследуют и во сне и наяву, сплетаясь в колючем грязном клубке.
   Видения бывают страшные и не очень. Я замечаю, что порою уже путаю реальные события со своими и чужими фантазиями, воспоминаниями, реминисценциями, с видениями и бредом истосковавшейся по общению души.
   Неуемный сирокко гонит по пустыне оторвавшиеся колючки и поднимает тучи пыли. Ветер здесь дует и день и ночь, с постоянной силой, не утихая ни на секунду… Иногда я слышу сквозь шум ветра, шелест песка последний путанный, торопливый шепот умирающего Болта в пустоту. Он хватает руками воздух, ищет меня во внезапно окружившем его мраке. Кровь заливает ему лицо, попадает в рот.
    – Саид! Убей ее! И ты останешься жив! Ты подписал чек на предъявителя… Я… Я… Саид! Я должен был убить тебя… После того, как ты переведешь деньги… Это ее заказ!
   Но он не знает, как предупредить меня. Он в панике! Он мучительно соображает. Это последние его мысли в этой жизни. И эти мысли – обо мне!
   Тогда, в очередной раз возвратясь домой от Любки, увидев изуродованные трупы Болта и Машки, я беспомощно взвыл от такой высшей несправедливости, от невероятной, нечеловеческой боли… В какой-то миг мне вдруг показалось, что это кричу не я , а мой насмерть перепуганный, раненный огнем первобытный предок, получеловек – homo habilis, в каком-нибудь далеком Олдувайском ущелье. Я в исступлении бился головой об пол, что-то кричал. Я тряс безжизненную болтающуюся голову своего звездного Брата, неумело пытался сделать ему уже ненужное искусственное дыхание, давил грудную клетку, пытаясь заставить стучать его мертвое сердце, и, кажется, разбил себе голову. Это меня и отрезвило.
   В тот момент я даже не вспомнил о Машке. О моей земной невесте. О моей распутной, юной, безобидной и покорной Машке… Она валялась, словно выброшенная на помойку кукла, рядом с Болтом…
   …Безобидную юродивую девочку Машку убили из-за меня. Простится ли когда-нибудь мне этот грех? Она наверняка так и не поняла, чего от нее хотят. Она лежала, раскинув свои руки, словно маленькая домашняя птица. Они надругались над ней… Хотя Машка и любит такого рода надругательства, но не до такой степени… Кровавое месиво освежеванного лица… Хичкок бы содрогнулся от ужаса. Вид ее некогда прекрасных, розовых, словно игрушечных промежностей, виртуозно обезображенных инквизиторским глумлением моих бывших врагов, привел даже меня, бессердечного и жестокого, как Игнатий Лойола, в оцепенение…
   Я жалел тогда только о том, что убил этих уродов так гуманно и почти безбольно. Они не ждали моего появления. Все-таки шестой этаж! Но мне уже раз десять приходилось преодолевать этот опасный путь по карнизу благодаря моей редкой способности по обыкновению во время запоев терять ключи от своей квартиры. Пыхтя, кряхтя, неловко и неуклюже перебираясь с балкона на балкон, я пару раз чуть было не навернулся вниз. Я ободрал себе руки и порвал куртку. Странно, но когда я в пьяном состоянии, вообразив себя Джеки Чаном, лазил к себе в квартиру через балкон, мне казалось, что это получается очень легко, красиво и элегантно.
   Я появился внезапно через открытую балконную дверь, словно черт из табакерки, и с двух метров расстрелял в упор обоих. Одного из них я узнал. Он некоторое время еще корчился на полу, тогда как его напарник сразу стал неподвижен. Я узнал его, несмотря на то, что выстрел в голову сделал совершенно неузнаваемым его лицо. На руке у него было написано "Якутск – 1980 год".
   Болт все-таки придумал, как подсказать, что мне делать дальше. Иначе он не был бы Болтом! И он знал, что я сумею понять его. И только я сумею понять его. Иначе мы бы не были Звездными Братьями… На стене кровью он нарисовал свою последнюю картину. Видимо, из последних сил, теряя сознание… Это была самая прекрасная картина в его и моей жизни. Он был несносный художник. Точно такую же картину он прислал мне на день моего рождения. На картине была изображена маленькая кривая Бомба – символ нашего единственного и родного дома, нашего бомбоубежища!
   Любка. Моя первая большая любовь на этой земле. Моя первая и последняя любовь… к постороннему человеку… Ты тоже попала в эту ужасную мясорубку. Разве могла ты тогда знать, в том далеком нашем детстве, что погибнешь по вине этого маленького, молчаливого, задумчивого арабского мальчонки, по уши влюбленного в тебя? Какая сила позвала тебя в тот день бродить по Москве? Судьбе было почему-то угодно, чтобы я оторвал свой взгляд от дороги именно в тот самый миг, когда ты рассеянно брела по Большой Грузинской, чтобы снова переплести в замысловатом абсурдном узоре наши судьбы? Почему мы снова встретились? Только лишь для того, чтобы какие-то незнакомые подонки пристрелили тебя и твою дочь за компанию с незнакомой тебе женщиной, которую ты согласилась спрятать в своем доме на несколько дней за вполне приличную сумму. Да, впрочем, ты и без суммы спрятала бы…
   Когда я начал понимать, что происходит вокруг меня? Во всяком случае, конкретные меры по своей безопасности я начал принимать сразу после того, как… Да… Сразу после той очаровательной шлюшки в Шанхае. Она приехала из Риги по индивидуальному туру. Я ее должен был сопроводить к Хассану Саддияху. Нам, простым рядовым труженикам туристической индустрии, без разницы – какой у тебя тур: индивидуальный или коллективный. Со всеми мы одинаково корректны и, если надо, – милы! Однако Эрика произвела на меня столь неизгладимое впечатление, очаровав меня своей экспрессивной притягательной энергетикой, что я не стал торопиться с передачей ее господину Саддияху. Я, как ребенок, не мог нарадоваться на эту удивительно веселую и раскованную куклу!
   Когда я, встретив ее в аэропорту, как положено, вежливо представился и преподнес ей скромный букетик цветов, она серьезно и требовательно сказала:
    – А поцеловать? Или у вас не принято?
    – Вообще-то у нас принято не только целовать! Желание клиента – наше желание! – отвечал я задорно, сверкая ослепительной своей улыбкой.
   После нашего первого, неожиданно долгого и тревожного поцелуя у нас не оставалось никакого сомнения, что мы просто созданы друг для друга. Оставалось только побыстрее найти место, чтобы проверить наши чувства и убедиться в их имманентной первозданной истинности.
   И я повез ее по всем своим любимым злачным местам. Я оторвался с ней на полную катушку. Мы кутили всю ночь напролет, пили рисовую водку и объедались собачьими экзотическими блюдами до тошноты в уличных ресторанчиках, целовались до изнеможения и совокуплялись в каком-то темном переулке на каких-то ящиках, картонных коробках, в пыли и вони. Потом, вдупель пьяные, распевая гортанные русские песни, гоняли взапуски, напергонки на велорикшах по узким улочкам за Шанхайской околицей.
   Наутро я, с большим сожалением оторвавшись от Эрики, привез ее разъяренному Саддияху. Мы с ним тогда впервые крепко поругались. Лучше бы был посдержаннее. Для меня это было все равно, что пинком под зад! Настанет время, когда я, без всякой злобы и без сожаления, перед тем как забраться сюда, в эту глушь, сдам его с потрохами Интерполу по Интернету. Конечно, при его деньгах он может откупиться, но проблем ему – не избежать! Поверьте, я сделал это не из чувства мести. Чувства справедливости, пробудившегося от хмельного сна благородства и вины перед Эрикой, Танюшкой и прочими жертвами этого туристического монстра руководили мной.
   Через месяц, возвратившись из Шанхая, я позвонил Эрике в Ригу, но взволнованный женский голос, ответил мне, что Эрика из поездки не вернулась. Я позвонил еще через месяц, потом еще через месяц… Я больше никогда в жизни не встречал такой веселой и раскованной туристки. Никогда! Потому что такой веселой и замечательной туристки больше не было на свете! Эрика пропала в Шанхае. Я видел ее последним.
   Я никому не задавал никаких вопросов. Я жил своей жизнью Я знал, что я один в этом мире и мне не на кого надеяться! Не на кого! Только на себя!
   Думаете, я совсем не интересовался происходящими вокруг меня таинственными и ужасающими своей обыденной неприметностью катаклизмами? Ошибаетесь… Я отношусь по типу мышления к гностикам более, чем к практикам. Мне было очень интересно знать, кто я в этом мире? Мне даже было интересно узнать, как поживает моя таинственная жена, гражданка Брунея по фамилии Умм Маммуд. Я разыскал ее дом в приморском городке Сериа на улице Хасаят.
   Домишко у нее был весьма недурен. Странно, почему мы до сих пор не живем с ней вместе, раз у нее такой хороший дом? А может быть, она так же хороша, как ее домишко? Покажи мне свой дом – и я скажу, кто ты! Так говорят у нас в Катаре.
   Аккуратный, прилизанный и лоснящийся, стройный, как кипарис, индус- мажордом в розовой чалме и европейском костюме сдержанно доложил мне на оксфордском английском языке о том, что госпожа Умм Маммуд находится в отъезде, но тех несколько минут, что я пробыл в просторном холле, мне было достаточно, чтобы безошибочно угадать национальную принадлежность и настоящее имя хозяйки этого шикарного особняка. Стены расписаны в стиле композиций Питера Мондриана. Картина Анри Маттиса "Совокупление вампиров" на стене. Я редко ошибаюсь.
   И сейчас я вижу в темноте египетской ночи глядящие на меня ее полуоткрытые умоляющие глаза, полные слез… Моя небесная жена – Умм Маммуд! Я целую ее в губы, трясу за плечи, стараясь задержать ее хотя бы на мгновение здесь, рядом с собой, не дать ей уйти в другой мир, шепчу, не в силах сдержать слез:
    – Рита! Миленькая… Не уходи! Хорошая моя! Я пришел за тобой! Мы уедем… мы теперь будем всегда вместе… Миленькая моя… Не уходи!!! Не бросай меня… У меня, кроме тебя, больше никого нет… Рита-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а- а-а-а-а-а-а-а-аааа.
   Дора, толстая, опустившаяся, грязная, обрюзгшая моя детдомовская мама, учительница, жена и сестренка, долго непонимающим пьяным взглядом рассматривала фотографию. Потом возвратила мне ее и, немного почмокав губами, словно разминаясь перед рекордом, сказала:
    – Да… Это она. Мама твоя! Она почти не изменилась… Я… Я знала, что вы все-таки встретитесь! Я так рада за тебя, Сашка!
   В нашем бомбоубежище я без труда на старом месте, в нише, заложенной кирпичами, нашел тайник моего звездного брата Болта. В старой линялой матросской фланке были завернуты две пачки долларов, паспорт на имя Сайяда Хафизура Рахмана, гражданина Бангладеш. Болт в своем послании был лаконичен: "Саид сматывайся в бангладеж я обизательно найду тибя".
   Она была еще жива. Она еще дышала. Сознание на минуту вернулось к ней, ровно настолько, чтобы она узнала меня и обрадовалась… Рита с усилием приоткрывает глаза и пытается приветствовать меня, кивает мне ослабшей головой. Голова ее склоняется. У нее отрезаны обе груди и вырван язык… Я опоздал.
    – Рита… Подожди… Я должен сказать тебе… Рита… Я люблю тебя!
   Рита… Это Я! Я был в Одессе! Помнишь? Я читал тебе стихи… Хуна Мгвньонаха… Я застрелил тогда человека! Это был Я! Я! Я называл себя Игорь!
   Она кивает и улыбается окровавленным ртом…
   Она даже пытается неуклюже погладить меня изуродованной беспалой рукой. Она мне что-то говорит… Но кровь пузырится из отверстия рта… Но я понял, что она хотела сказать. Я понял, что означают два звука "Ы – ОК"… Она говорит мне…
   Она зовет меня…
   Она говорит "СЫНОК"!!!!!
   Я – СЫНОК!!!!!
   Голова ее безжизненно откидывается. Она еще что-то пытается сказать. Глаза ее на мгновение открываются широко-широко, словно охваченные последней вспышкой сознания, и стекленеют, запечатлев свой последний взгляд куда-то глубоко-глубоко внутрь меня. На губах ее застывает счастливая и светлая улыбка, полная какой-то непостижимой трансцендентальной тайны, понятной в этом мире только нам двоим…
   Я ловлю себя на том, что иногда думаю на арабском языке и пугаюсь этого… Но я всегда одергиваю себя.
   Бедные мои! Родные мои! Все вы наивно полагаете, что я никогда ни о чем не догадывался, ничего не подозревал. Это ж каким болваном следовало бы мне быть… Мое показное равнодушие и безразличие сыграли свою роль. Но они совершенно выпустили из виду то, что я по крови – человек востока, хоть и воспитывался на Руси и умею лицедействовать: притворяться глупым, спящим, влюбленным, слабым и мертвым.
   Когда я стал подозревать Риту? Да наверное, с самого начала, когда она не призналась в том, что мы знакомы! Раз она скрывает свое истинное имя, значит и занимается она незаконным бизнесом! Логично? Почему все же пошел к ней? Это уже вопрос более сложный. Да скорее всего потому, что какая-то необъяснимая притягательная космическая сила исходила от нее. Каждая новая командировка подтверждала мои страшные подозрения. Но я был уже по уши в крови. Я был действующей и далеко не последней частицей этого преступного бизнеса. Кроме всего, я был еще и казначеем огромного преступного синдиката.
   Я знаю, мой друг Исмаил Абдулла Ибрагим сбился уже с ног, разыскивая меня по всей пустыне. Он один знает, что я в Египте. Но я сбежал от него по дороге в Люксор. Я сбежал ото всех! Мне надо совсем немного, чтобы отсидеться. У меня есть дом, у меня есть деньги… Я выберусь отсюда. Я должен выбраться. Потому что раз Богу не угодно меня убить, значит, я еще нужен ему для хороших дел. У меня еще есть время. У меня еще есть время для того, чтобы найти к нему дорогу! Для того, чтобы стать другим, таким, которого он может взять к себе.
   Они найдут могилу этого парня с моими документами. А я уже буду далеко.
   Словно в подтверждение моих слов, страшным голосом вдруг рявкнула мне о чем-то белая верблюдица, лежащая неподалеку от моего пальмового ветхого жилища, скробным укором моей сноровке и жестокости.
   Но эта верблюдица – жалкий осколок прошлого, в котором отражается лишь маленькая частичка бытия. А ведь больше – ничего нет! Ничего! Все участники драмы мертвы! Все свидетели перешли в другую аватару. Они смотрят на меня из другого измерения и, наверное, неоднозначно оценивают мое поведение. Но не они теперь будут моими судьями! Не они!
   Никто не узнает, откуда появился на этой земле новый хороший человек, гражданин Бангладеш Сайяд Хафизур Рахман, мой славный одинокий приятель, добрый, умный, богатый и справедливый.
   В крайнем случае, я выберусь отсюда весной, когда бедуины потянутся в Асуан, чтобы выручить немного денег за своих верблюдов. Я выберусь… Я знаю, в какой стороне Красное море. Мне рассказали египетские мужики, как отсюда добраться до Судана, минуя пограничные посты… Там, в Вади-Хальфа живет мой старинный приятель Ясин Маджад. Он будет рад помочь мне выбраться! Он любит меня! Он обязан мне! Я в свое время перевел для него на арабский язык несколько больших материалов из журнала "Вестник дерматологии", которые он благополучно опубликовал в каком-то Суданском медицинском издании. Он – поможет! Я выберусь! Я же – умный и везучий! Я стану другим: еще мудрее и везучее (хотя куда еще, казалось бы, мудрее! А тем более – куда еще везучее?)… У меня еще есть время!
   Бог дал человеку только Законы, согласно которым он должен жить для того, чтобы вернуться к своему изначальному космическому образу. Мы заблудились в поисках этого пути, потому что не в силах выполнять эти Законы. Мы ищем оправдание всем своим подлостям и мерзостям. И не все находим правильный путь. И может быть, в другой, новой нашей жизни мы будем немножечко ближе к тому, правильному пути, ведущему нас в наш родной дом, к Богу. Но я уже в этой жизни знаю эту дорогу! Я знаю – как жить!!!
   С такими светлыми прекрасными мыслями я, Сайяд Хафизур Рахман, просыпаюсь от какого-то неясного, теплого и родного прикосновения, с какой-то непонятно отчего счастливой улыбкой на своих пересохших губах и шепчу по-русски:
   Мама!.. Вы будете смеяться! Я открою вам страшную тайну! Я ведь всегда чувствовал, что вы моя Мама. Я просто боялся в этом себе признаться… Мама! И самое смешное – я ведь давно перевел все наши деньги в Бангладеш!
   Я специально разговариваю вслух, чтобы Она слышала меня. Чтобы знала, что я все знаю. Что я знаю, что Она рядом! Я это чувствую, что Она здесь, рядом со мной. Она всю ночь сидела у моего изголовья, ожидая моего пробуждения, любуясь на мое заросшее бородой по самые уши лицо, не веря, что этот красавец – ее сын. Она гладит меня своими ласковыми руками. Это не ветер! Это она! Я постоянно чувствую ее присутствие, поэтому всегда разговариваю с ней вслух. И иногда плачу от счастья. Оттого, что я теперь не один. Что Она теперь всегда рядом со мной… Мамочка моя…

   МАШКА
      "В тот самый час, перед кончиной,
      Нам будет явлен Рай и Ад!
      Мой Рай в тебе! В тебе причина
      И мыслей сладостных разлад!
      (Хун Мгвньонах. 1454 – 1540 гг. )
   Он считает меня дурой. Они все считают меня дурой! Ну что ж, тем лучше. Тем удобнее для меня. Дуракам всегда жилось лучше, чем умным. Веселее. Дурак все может сказать. Все может сделать! Его всегда оправдают. Какой с меня спрос? Я же дура! Я же тоже считаю их дураками!
   Наверное, каждый в этом мире считает дураком другого, но только не себя! Наверное все в этом мире – дураки!
   Санек, безусловно, считает себя благодетелем. Ему почему-то кажется, что он подобрал меня на улице в безвыходном положении, как бы прямо с панели! Прямо как Лихонин Любашу в "Яме" Куприна.
   Он решил дать мне отличное домашнее воспитание. Дал почитать книгу. "Яму" Куприна. После этого забыл напрочь о моем образовании. Решил, что с меня вполне хватит "Ямы". Боже! Какая пошлость! Какая попса! Швейную машинку, в отличие от Лихонина, правда, почему-то не купил.
   А то бы я непременно обучилась швейному мастерству.
   Правда, у него эта блажь скоро прошла, как и у Лихонина в "Яме" Куприна. Наигрался игрушкой, и прошла любовь, погасли свечи! Стал давать поиграть свою игрушку своим друзьям – мальчишкам. Сначала он при всех заставлял меня обнажаться. "Смотрите, господа! Какие формы! Какие восхитительные формы!"
   Хотя и дураку понятно, что не в формах дело. Какие там у меня могут быть формы! Я – худа, как циркуль. Ему было важно продемонстрировать свою неограниченную власть. Вот какая у меня послушная девочка! Вот что она может! Ну-ка! Служить!
   А мне не трудно! Вам хочется посмотреть на мои гениталии? Смотрите!
   Неизвестно, кто из нас в более унизительном положении: вы или я.
   Вы, сглатывая слюну смотрите мне в адскую пропасть между ног, а не я вам.
   Вы, друзья, кичащиеся своей мифической дружбой, своей преданностью и любовью к нему, норовите, едва он только отвернется, погладить меня по жопе! А уж если он уезжал, то вы вообще не давали мне прохода со своими дурацкими предложениями. Вам тоже хотелось испытать ощущение безграничной власти!
   Санек любит поиздеваться. Не то, что Лихонин в "Яме" Куприна. В нем очень много жестокости. Он же арап. К тому же сирота. Над ним издевались в детстве. А теперь он оттягивается на других. На мне, например. В своих дурацких сексуальных фантазиях он уже и не знает как извернуться. Он думает, что дарит мне необыкновенное волшебное наслаждение, неземное блаженство, когда сует мне во влагалище бананы и морковки… Он так забавляется. А что я? Лежу. Молчу. Я же – дура! Как мужчина он мало эффективен. Да и пьян все время. Боже мой! Как он пьет! Как сапожник!
   Вот Болт, это – другой разговор. Болт – это мужик! Это супер-мужик! Это пламенный мотор от "Мерседеса". И не жмот, в отличие от Санька. В отличие от Лихонина. Санек – тот, когда возвращается после своих заграничных командировок, дарит мне какую-то безделушку, какой-то традиционный этнический наряд, чадру, сари, кимоно… Какую-нибудь сапоську или платосек, какую-нибудь тапоську… И считает, что он ужасно щедрый… Жлоб!
   Он даже ни разу за шесть лет не сводил меня в ресторан. Он стесняется со мной выходить. Считает меня уродкой. Гадким утенком! А себя – красавцем! Черным лебедем! Я его недостойна! Это он мне одолжение делает, что вообще позволяет лежать на диване в его квартире. За все время я никогда не слышала от него ни одного ласкового слова. Он считает это ниже своего достоинства – говорить ласковые слова. Как же! Он вдруг опустится до того, что скажет женщине, рабыне, ласковое слово. Куда там! Перебьется рабыня без ласкового слова! Вот гадость сказать – это пожалуйста! Это – сколько угодно!
   "Ну что? Наебалась без меня?" – вот его постоянное приветствие после долгой разлуки. Эстет! Он же считает себя большим эстетом! Антонио Вивальди! Карлхайнц Штокгаузен! Фридрих Ницше! Жан Жене! Он цитирует наизусть "Мукаддима" Ибн Хальдуна, "Шахнаме" Фирудоси и "Контравесту" Хуна Мгнвньонаха! Да что там! Он, даже цитируя Святые (!!!) книги : Библию, Махабхарату и Авесту, пересыпает свою речь отборной бранью. Для него нет ничего святого!
   А что может быть святого у человека, никогда не знавшего матери и отца? Никогда не знавшего радости общения с близкими, братьями и сестрами, бабушками и дедушками? Человек, лишенный родственных уз, лишен связи со своим прошлым! А человек без прошлого – не человек, а ангел. Изгнанный Ангел.
   Другое дело – Болт! Болт познал в своей жизни и ласку матери, и твердость отцовского наказания. Он познал все в этом мире. И поэтому он умеет делиться теплотой и радостью.
   И дело тут вовсе не в тех подарках, которыми он забросал меня в первые месяцы нашего знакомства. Мне многие делают подарки. Дело в обхождении и уважении меня как личности!
   Санек уже начал тогда работать в Фирме и надолго покидал Россию. Я очень скучала по нему. Очень скучала. Особенно первое время. Я привыкла к нему. Не полюбила. Нет! Просто привыкла. Привыкла к его пьяной роже. К его хамству и грубому обхождению. К его извращенной сексуальности. Я тогда осталась одна. В окружении сладострастной стаи Сашкиных дружков. Собутыльников. Они преследовали меня на каждом шагу. Они просто-напросто насиловали меня. Познавший близость со мной единожды будет желать ее всегда! Да будет так! (Я немало книг прочитала по этому вопросу. И, если честно, приложила некоторые нетрадиционные усилия к такому эффекту.) Но они-то думают, что я дура! Набитая дура! То подстерегут меня в подъезде и оттрахают прямо на лестничной клетке. То запихают в машину. Им нравилось насиловать меня. Они ощущали себя сильными и жестокими насильниками. А на самом деле были жалкими и подлыми трусами!
   Но тут появился Болт, и все сразу отлипли. Слава тебе, Болт!
   Он был настоящим мужчиной! Однажды я показала ему одного из этих Сашкиных друзей. Так Болт тогда, ни слова не говоря, подошел и просто напросто въехал по зубам этому слюнтяю. Этот слюнтяй тоже корчил из себя эстета, любил цитировать Хуна Мгнвньонаха.
   Я стала жить у Болта, в двух шагах от Сашкиного дома. О Сашке я ему все сразу рассказала. Мы так решили, что у нас не будет секретов. Он тоже мне много рассказал. Например, рассказал, что сидел в тюрьме. Два раза. У него была трудная судьба. У Болта.
   Из окна нашей квартиры был виден Сашкин подъезд. И я всегда узнавала, когда он вернулся. У подъезда надолго парковался Сашкин "Ровер". Значит, Сашка приехал и пьет в ожидании меня.
   Болт сказал, чтобы я не бросала Сашку. Он тогда признался, что Сашка его друг. Но Болт тогда чувствовал перед ним какую-то вину. Поэтому не мог ему явиться. Пока не мог… Его мучила совесть. Болт был настоящим мужчиной. У него была совесть.
   Болт не цитировал Хуна Мгнвньонаха. Он не читал Касареса, Викторию Окампо и Музиля. Но зато он знал и чувствовал женскую душу. Он умел делать праздники и умел говорить ласковые слова. И пусть все его слова – всего лишь сладкая ложь, пусть! Лучше уж такая ложь! Ведь он знает, что мне приятны его слова. И я вижу, что он пытается сделать мне приятное. Да только от одного того, что кто-то стремится сделать тебе приятное, становится сладко на душе.
   Болт появился в моей жизни пару лет назад. Я сначала и не знала, что он знает Сашку. Это я потом узнала. У нас с Болтом не было тайн. Мы решили все рассказать Саньку. Но не сразу. Потом. Я не думаю, что Санек воспринял бы меня как трагическую потерю. Баб у него всегда было навалом. Но тут дело в условностях нравственного порядка, как сказал Болт. Существует некий странный ветхий кодекс дружбы. Надо подождать, когда Санек полюбит кого-нибудь, и тогда он сам будет рад такому повороту судьбы. Он будет рад, что и я, и его друг нашли в этой истории радостный конец.
   Иногда, когда Санька не было в стране, мы с Болтом даже ночевали в его квартире. Потому что у Санька классный видик и музыкальный центр. Мы оттягивались там на всю катушку, устраивали с Болтом праздники с музыкой и танцами, с дорогим вином и устрицами.
   Болт постоянно брал меня на все встречи в свой ночной клуб "Приют рогоносца" в Бирюлево. Это был первый ночной клуб в моей жизни. Спасибо, Санек! Там было классно! Там горели разноцветные огни. Красивые мужчины в смокингах играли в бильярд, а дамы потягивали коктейли через трубочку. Там играл замечательный чукотский блюзовый гитарист. Звезда блюза.
   Я тоже потягивала коктейль через трубочку.
   Болт владел этим клубом на пару с каким-то арабским негром. Этого арабского негра я видела всего один раз. И то когда уже была очень пьяная. Насосалась через трубочку коктейля. Кажется, кто-то из охраны или официантов овладел мною в тот день где-то в подсобке.
   Болт, в отличие от Санька, не стеснялся меня. Он видел во мне женщину. Он покупал мне платья и наряды в магазинах "Verse", "Loretto Bloom", "Lu-Lu Bravo", "Lowel", "Loretto de Lorenzo", "Gina"…
   Благодаря Болту я узнала другой мир, сверкающий и благоухающий мир благородного изящного бизнеса, отличный от кухонного затхлого мира доморощенных интеллектуалов-извращенцев, заблеванных концептуалистов, авангардистов задроченных, занюханных куртуазных онанистов… А Санек всегда считал себя центром мироздания. Пупом земли. Ой-ой-ой! И сейчас считает! Ха!
   Именно благодаря Болту я познакомилась с господином Нидзе Садаиэ, японского буси, a more dreadful – looking man, представителя крупнейшего поставщика саке на российский рынок. Господин Нидзе Садаиэ соизволил взять меня с собой в Японию, где мы с ним had a very good time during for two weeks. Мы объездили почти всю Японию. Были и в Кумамото, и в Китакюсю, и в Токио, и в Йокохаме… Где мы только не были…
   Я видела Великого императора Акахито!
   Я видела его в Токио во время его выступления в застекленном балконе этой зимой в день его рождения.
   Я – дура! А вы – умные!
   А ты, Санек! Самовлюбленный жалкий арапчонок! Ты всегда будешь жалким рабом своих комплексов. Ты будешь всегда один, не потому, что ты плохой или хороший. Ты будешь один, потому что ты обречен на одиночество. Своей рабской натурой! Смешно было смотреть, как ты напыжился, когда я сказала, что пыталась покончить жизнь самоубийством из-за тебя. Сейчас тебе! In the name of God – Its mister Saddiah gave my hands a cut some time ago. This had reason of his own for that.
   А господин Нидзе Садаиэ прекрасный человек. Искренний и натуральный. У него все натуральное. Он единственный из всех, кто мне встречался в этой жизни, по- настоящему любит меня, как только может любить в этой жизни мужчина женщину. Он мне дал то, что не давал мне ни один мужчина в мире. Он дал мне возможность ощутить себя любимой! И пусть он не совсем молод. И пусть он совсем импотент! Но ни один самец не способен доставить мне такого божественного удовольствия, которое мне доставляет мой старичок! Ни один даже самый бешеный бугай после года воздержания не сделает мне так приятно, как мой славный, мой единственный, мой самый родной Нидзе!
   Они считают меня дурочкой. И никто не знает, что вот уже два месяца я уже не просто Машка, а госпожа Мария Садаиэ, by good fortune, владелица 10 процентов акций компании "Sidzue". Ха-ха-ха! Смейтесь, паяцы! Прощай, Санек! Прощай, пьяная рожа! Я думала, что ты когда-нибудь оценишь мое отношение к тебе! Мое терпение и выносливость! Хотя… I , ve never seen good come of goodness!!! Good bye chicken- hearted men! Вы совсем запутались в себе! Только вы, русские, братья по крови, способны следить друг за дружкой, шпионить, способны предать друг друга, убить… Ты, Болт… Ты, Болт, думал, что я ничего не замечаю. Что я не видела, как ты дождавшись, пока я усну, устанавливал какие-то штучки-дрючки для прослушивания телефона моего Санька? А после этого ты, Болт, называвшийся Звездным братом, улыбался и смотрел честно и преданно ему в глаза, as nothing at all had happened! Они считают меня дурочкой, crazy! Отлично!
   Nobody knows that I got near 5000 dollars from mister Hassan Saddiah for this little baseness . Its our secret! Sometimes I must tell him about my husband,s busness ! Ay!Ay! Wait! Its not only his buseness, my dear Hassan! My love!
   Naw I have a care "Mitsubishi". Its my own care! My own ! My personal care! I have a big flat in Moskau in Himky and a little flat in Yokohama. I am a young, free and pretty, pretty women! And I know the man who loves me! Well ! But you can ask me , what about me?
   I think, that it doesn t matter! I'm lucky ! More better then any time… My husband is a good and clever men! And not one of you will lay hand on him! No one!!!
   Sanek! I,ll give you a piece of my mind! You are Ungdrateful scamp!!! Confound you! Confound you! Foreva! If I were you , I would go my prayers! I wish I had put you eyes out! Damn the bludy money!
   Bolt! My sweet hart! My lover! I love only you! Only you! Only you!!!!

   ДОРА
      "Ты горд написанною фразой,
      Понятной одному. Тебе
      Судьба – жена чужая
      Предложит скоротать рассвет,
      Гордясь отчаянной проказой.
      Откажешь ты своей судьбе,
      Ее во тьме не узнавая,
      Ей коротко ответишь: "Нет!"
      (Хун Мгвньонах. 1454 – 1540 г.г.)
   Коль становление духовное
   Возможно лишь в условьях тяжелых испытаний и страданий,
   То Бог сполна дал мне возможность для него.
   Да! Но настолько ли оно необходимо мне?
   Ведь "Много званых, но мало избранных!"
   А вдруг я просто званая?
   Любой из нас либо Иов, либо – Дитя Иова в этом мире.
   А может статься, все мои страдания
   Нужны лишь только для того,
   Чтобы путь кому-то к Богу указать?
   Конечно же, Санек, я вспомнила несносную девчонку эту!
   Хоть времени прошло уже немало.
   Да! Это мать твоя! Я помню это время
   Промозглых осеней, нарезанных кусками.
   Немало блюд сменилось предо мной:
   Горячих и холодных, горьких, сладких и соленых,
   Приправленных слезами одиночества, печали и отчаянья?
   Тех блюд, что под кроватью, торопясь, ты поглощаешь
   Тайком, порой ночною, чтоб никто не видел.
   На фотографии, что мне ты предъявил, Санек,
   Она была уже шикарной дамой. Не той полудикаркой с разукрашенным лицом.
   Ну дай-то Бог, как говорится. Чтоб так она жила…
   Подлюка! Стерва! Она сочувствия искала у меня.
   Развесив сопли предо мною на ветвях моей души.
   И я должна была ее понять!
   Рожденная в неволе.
   Среди кишечных эпифаний. Средь мерзости совокуплений и говна…
   Ее в машине поджидал тот самый эфиоп, чья кровь в тебе течет.
   И, изнывая от гнетущего безбабья,
   Он взглядом сладострастным сперму извергал
   В припадке пароксизма.
   И я должна была ее понять!
   Она в слезах клялась мне, что вернется.
   Лишь только все уладится с квартирой и гражданством.
   Но я-то видела уже таких немало
   За время, что работала в презренном доме,
   Там, где потоки детских слез рекою уплывали в океан безбрежный,
   безответный,
   Безразличный океан страстей людских,
   Где в розовых безветренных пространствах
   Растут и множатся пустыни дивных снов,
   Сухих часов. И полумертвых слов рождаются признанья…
   И черный погребальный катафалк моих желаний,
   Две лошади в одной упряжке,
   Несется по булыжной мостовой,
   И жирный запах жареных дроздов,
   И тусклый свет рождественской свечи,
   И нежные прикосновенья юношей прекрасных
   Преследуют меня, как призраки в метафизическом безмолвии.

   Я тогда уже училась в педагогическом училище на первом курсе и работала здесь же. В детском доме.
   Мы с ней тогда разговорились, но сказать, что наши общий язык, было бы, конечно, преувеличением. Она была мне ровесница. Но мы были очень разные. Она была безграмотной наперсницей порока, а я была начитанной и непорочной, словно ангел… Вру, конечно, как всегда. Уже тогда я имела печальный опыт сожительства с Игорем Моисеевичем… С Игорем…
   С Игорьком… Он взял меня еще в третьем классе. Разница в возрасте в сорок лет не казалась ему препятствием. Разве это препятствие для любящих сердец? А в седьмом я ему уже стала не нужна. У него появились другие, молодые, здоровые, жадные до знаний, охочие до порока, десятилетние…
   Да! Я была чиста!
   Я отдалась ему, когда была еще дитем,
   Рожденная без ласки и любви,
   Я видела в его глазах заботу и любовь.
   Он выделил меня из всех (Так мне казалось!
   Так мне хотелось думать! Я тогда не знала, и не хотела знать,
   Что таких, как я, немало у него! Не мало и не много!
   Все прошли через него! Так скажут на суде!)
   И я была горда и счастлива в минуты те, когда,
   почувствовав себя предметом наслаждения,
   Способной оказалась через боль
   Дарить любимому минуты радости.
   Впервые в жизни, убедившись в истине простой,
   Что подарить кому-то радость
   Тоже – радость, гораздо больше той,
   Что получаешь ты, подарки принимая…
   Я целовала ему ноги, вдыхая терпкий запах яда,
   Кривые пальцы с желтыми ногтями
   Касались губ моих.
   Я танцевала перед ним
   С зажатым стеблем розы между губ,
   И сфокусированный взгляд на лепестке
   Дарил мне неземное наслажденье
   От боли собственного тела и страданья.
   Да! Я бы никогда не отдала ребенка своего
   В чужие руки.
   Я бы никогда не отдала бы своего ребеночка. Свою кровиночку…
   Своего малышечку…
   Крохотулечку моего… Она говорила, что через какое-то время заберет его. Но даже никогда не проведала, стерва. Не было у меня жалости к таким. Меня такая же бросила. За что ее жалеть? Я бы убивала таких! Я бы вырывала им матку без наркоза с мясом! Я бы наблюдала за их корчами и мучениями… Я бы заливала чресла и лядвеи таких матерей горячей расплавленной смолой, свинцом бы жгла груди… А еще… А еще я бросала бы их в говно! В большой резервуар с говном. И глазела бы, как говно постепенно заливает им глаза и уши, как проникает в рот, они захлебываются этим говном, и засасывает их зловонная жижа человеческих испражнений… Я бы разбивала бы им головы колуном точными ударами и глядела бы, и глядела бы, как их жестокие мозги живым, мыслящим, кровавым месивом растекаются по влажной земле, пропитывая ее густой застывающей коричневой кровью…
   А что Санек? Мальчишка – эфиоп…
   Он рос и мужем становился на глазах.
   Уж мягкий пух темнится на его губах.
   Возможно – он и был Иовом для меня,
   А я всего лишь – жертвоприношеньем.
   Он быстро вырос… Наверно, так же быстро, как и я
   Старела, с минутой каждой все сильнее превращаясь
   В порочное и гадкое созданье,
   Погрязшее в порочных снах,
   В виденьях грязных,
   В пучине вязких мастурбаций,
   Желтофиолей и настурций.
   Он был странным ребенком. Я боялась его. У него даже в младенческом возрасте был такой осмысленный небесный взгляд! Ужас! Он гипнотизировал меня!
   С Болтаевым – еще сложнее и страшнее.
   Тот в жизнь мою пришел уже испорченным дитем,
   Сполна вкусившим радости познанья сладкого греха в своей семье.
   Болтаев… Болт! Он напросился в гости сам.
   Коварный лев. Дитя порока
   С дрожащими руками,
   Дыханием зловонным,
   Он сам залез ко мне в постель. И сам как будто бы во сне
   Полез в промежность мне проворными руками.
   И время будто бы сжимается внутри меня,
   И жжет огнем вошедшее в тебя чужое тело.
   Безумный вопль Валькирий сознанья моего,
   Минуя все кордоны воли,
   Уходит в царство неподвластное Вины.
   Я знала, что это он тогда, три года назад убил мальчика в драке.
   Тогда, после убийства, нас, педагогов, часто таскали на допросы. Но нам нечего было сказать правосудию. Болта мы не знали, а Сашеньку любили все… Потом, через три года, он признается мне в этом с присущем ему нахальством и жестокостью. Он опишет мне все в мельчайших подробностях. С каким-то восторгом, упиваясь от собственной причастности к таинству смерти, он расскажет, как незаметная отцовская заточка, словно в масло, входила в детское сердце… Ощущение, что я сплю с безжалостным убийцей – гуачо, Лазараусом Морелем, с преступных дел мастером Манком Истменом, бескорыстным убийцей Биллом Харриганом, сладко волновало и будоражило мое воображение… Правда, то, что лежало рядом со мной и попукивало во сне после очередного Лукуллова пиршества, мало напоминало отчаянного героя Хорхе Луиса Борхеса, и лишь только дама, обладающая таким же мощным воображением, что и великий мистификатор, могла впасть в столь сладкое заблуждение…
   Я с нетерпение всегда ждала прихода этого мерзавца,
   Вместилища порока и цинизма,
   Он издевался надо мной, как только мог,
   Как будто зверской мудростью Игнатия Лойолы
   Опутано его недетское сознанье было.
   Я словно находилась под гипнозом,
   Всецело отдаваясь в руки этого ублюдка.
   Противный, скользкий малый. Он
   Внушил мне, приказал!
   Чтоб я все это повторила с наивным арапчонком.
   Хотя, кто был наивнее из нас тогда?…
   Наивным арапчонок вряд ли был.
   Санек рожден был мудрым и красивым.
   Я верила, что Бог ему благоволит.
   На сломе памяти моей смятенье и чудовищная ложь.
   Я делала все то, что мне велел мой страшный Господин.
   Он шантажировал меня. Он угрожал расправой.
   И обещал отдать на растерзанье пацанам,
   Горластой своре юных онанистов,
   В венце из помыслов и сновидений страшных
   Являлась я ему, подобьем жалким
   Любви и смерти.
   А однажды Болт остался, чтобы подсматривать за нами. Он стоял прямо рядом с кроватью, за занавеской. А ночью, когда Санек заснул, он вышел и надругался надо мной два раза. При этом взгляд его был устремлен на Санька. Мне тогда показалось, что Болт неравнодушен к нему как к мальчику…
   А что осталось после стольких лет?
   Гадливость? Нет! Конечно – нет!
   Ребенок – скот. С крылами ангела.
   Чесночный запах в нос. Мочой пропахшие трусы.
   Мой господин страдает энурезом!
   Роснулся! Захотел! На! Получи!
   Лишь только – не дрочи!
   Люблю тебя! Люблю тебя! Люблю тебя!
   Как мне хотелось,
   О! Как мне хочется сейчас
   Произносить как заклинанье
   Слова волшебные – люблю тебя!
   Он приезжал ко мне, едва освободившись из тюрьмы,
   Ко мне! Я для него – родная крепость!
   Я его раба! И нету для меня другого господина в этом мире!
   Никто его не защитит, как я. Я его Родина! Я – мать его!
   Срывай с меня трусы! Рукой проворной возбуждай меня!
   Отдай меня скорей на поруганье всему миру!
   Я с именем твоим на окровавленных устах
   Ему отдамся страстно – как тебе!
   Эй! Музыкант! Мне хабанеру сбацай!
   Монашескую келью превратим в притон!
   И выбросим скорее вон
   Букет увядших дефлораций.
   РИТА
      "Все в мире расколдовано. И снова
      Не будет солнце чудом для тебя
      Теперь луна, как зеркало святого
      Счастья. Напомнит нам с тобой себя."
      (Хун Мгвньонах. 1454 – 1540 гг.)
   Если абстрагироваться от идиотских идей абстрактного гуманизма, то жестокости и насилия вообще не существует. Существует нормальная ежедневная борьба добра со злом, благодаря которой и существует этот мир.
   Пророк сказал: "Лучшие труды моего народа суть те, которые он совершит в преддверии явления Махди"А когда он придет – этот Махди? Это преддверие тянутся на протяжении многих столетий. А лучшие явления – это жестокие непримиримые войны. Ода бесконечная война.
   У меня были приличные предложения и от "Аль Даруд" и от "Низари Исхамиди", и от других исламских радикальных организаций, но я отказалась. Почему? Да потому, что мне наплевать на их противоречия. Я далека от мысли, что я делаю какое-то благородное дело, сотрудничая с террористическими организациями. Хотя искренне им сочувствую. Террор – оружие слабых! Когда другие методы борьбы неэффективны и невозможны из-за отсутствия сил и возможностей…
   Если бы кто-то сильный и могущественный поставил меня в унизительную зависимость, подвергая меня насилию и надругательствам, то я – слабая женщина, нашла бы способ, противостоять ему и жестоко наказать его, способом, исключающим применение силы. Он бы у меня попрыгал!
   И вообще? О какой морали можно говорить в мире, где убийства тысяч детей , бомбардировки мирных городов, называют кощунственной формулировкой "восстановление конституционной законности и борьбой с военной угрозой? Мне стыдно, очень стыдно бывает порой за то, что я – русская. Мне стыдно за свою нацию, забывшую святые общечеловеческие заповеди. Нацию, для которой трусость, воровство, обман и измена стали нормами поведения.
   Да! Мне глубоко симпатичны эти отчаянный парни, готовые на смерть ради идеи! По крайней мере они не трусы! Они – настоящие мужчины! Не то что наши сопливые волки тряпошные. Хотя фанатизм – это крайняя обостренная степень безумия. Но когда преданность делу сочетается с разумом – это достойно уважения. Кстати, сам основатель арабского терроризма Хассан ибн Сабах прожил 91 год и ни разу не отдал свою жизнь за идею. А идея у него была одна, простая, как все идеи. Тайная власть! Власть, основанная на страхе!
   Нынешние его последователи… современные представители хашишиюнов придерживается такого же принципа. Правда им постоянно необходимо пополнять число "самопожертвователей" – федави. Мне честно говоря, насрать их антизападную деятельность, на антикоммунистические настроения, на их противоречия с Америкой. Я помогаю им только из нравстенных побуждений, из соображений личной симпатии.
   Деньги мне уже не важны. Я не стремлюсь к власти. Я не знаю, что делать с той, что я имею.
   Единственно, что меня еще беспокоит – это то, что мое состояние не на шутку беспокоит Мастера. Можно было бы угомонить его одним ударом и дело с концом. Мешает лишь то, что в этом случае может всплыть и деятельность наших с ним туристических агентств. Наверняка он подстраховался и держит информацию наготове.
   Я знаю, что его люди "ведут" меня и мою контору. Этот странный Болт откуда-то нарисовался. Мало ему добавили. Это Мастер вытащил его из тюрьмы. Наша с ним дуэль закончилась не в мою пользу. Болт – его сынок. Я добилась для него второго срока. Но ненадолго. Я – злая женщина. Я – суккуб. А Мастер в этом случае выступал вроде как благородная сторона.
   Существование в мире зла столь же необходимо, сколь и добра. И мое безбедное осмысленное существование – наиболее весомое основание для теодеции. Иногда очень жалею, что родилась женщиной. Я бы наверняка давно была бы во главе террористической организации! Я бы им показала!
   Мужчины! Жалкие существа, сгорающие от телесной зависимости.
   Меня последнее время раздражают мужчины. Какое убожество! Один Санек чего стоит! Символ бессилия, отчаяния и безысходности земного бытия… Чего он себе вообразил? Он считает, что краткий курс основ богословия и апологетики в аль – Азхаре достаточное основание, чтобы считать себя избранником Аллаха, факихом, мутакаллимом? Бедняга тронулся разумом от избытка бесполезных знаний.
   Он думает, что я без ума от него? Он думает, что он избранник судьбы? Любимец Богов! Он думает, что все уже знает? Он вообразил себя сыщиком и сует свой нос куда не следует!
   Он думает, что все женщины без ума от него. Окруженный дешевками, он совсем потерял ориентацию в действительности. Нет! Ну какая самооценка! Какая самоуверенность! Как бывает порой трудно поддерживать в нем эту самоуверенность! Как хочется порой плюнуть в его лоснящуюся харю и дать ему в подбородок точным сильным хукком!
   Знает ли он о туристических агентствах? Знает. Конечно, знает. Он наверняка видел фотографии этой зомбированной девочки-террористки , студентки из Калининграда, взорвавшей себя у стены Плача. Он год назад встречал эту группу в Брунее. Он же и передал их Хассану Саддияху. Кажется, в тот раз кто-то из этой группы ему даже сумел дать какую-то информацию. Мне еле удалось уговорить тогда Хассана , чтобы не убивал Санька.
   А фотографии этих комикадзе обошли все газеты, их постоянно в течении месяца показывали по всем каналам телевидения. Не мог Санек их не видеть. Весь мир был потрясен вызывающим немусульманским курносым видом этих федаев. Их ошибочно причислили к левоэкстремистскому крылу ОПФИНН , избавив Хассана Саддияха и его парней от всяких подозрений. Санек реагирует – правильно. Молчит . Куда он денется? Он по уши в дерьме и крови.
   Как мне хотелось иногда, опустившись на колени для феллацио, въехать ему по самодовольной сытой смуглой цыганской роже. Как он меня достал! Неужели он ни о чем не догадывается? Нет. Он весь в себе. Он откровенно любуется собой. И правильно делает! В конце концов он тоже станет одним из "них". И далеко не худшим. Его судьба предрешена. Отправить его в лагерь сейчас не имеет смысла, поскольку он сейчас единственный посвященный среди нас человек, владеющий в совершенстве языками… Здесь ему пока что нет равных. Брать нового человека пока нецелесообразно. Слишком много времени может уйти на подготовку. Вполне возможно, что Санек станет активистом из без специальной подготовки. Он легко поддается убеждению. Хотя в самом понятии "специальная подготовка" нет ничего страшного.
   Я бывала несколько раз в базовом лагере "Аль Бахиб" Саддияха расположенном на берегу речушки Огове в тропиках Габона, где готовят боевиков из моего материала. И я бы не сказала, что они чувствуют себя там плохо. Хотя и утверждать, что они чувствуют себя прекрасно, я бы тоже не стала. Но то, что в их глаза появилась какая-то осмысленность, что они познали наконец-то смысл своего существования, определились в своих религиозных и духовных пристрастиях – это я могу сказать однозначно. Они все паталогически спокойны. У них нет суеты в движениях и действиях. Они знают – зачем живут! Их жизнь подчинена великой цели. Каким путем достигнут такой результат и как из коммуниста сделать радикального фундаменталиста – это уже не мое дело! Я видела результат и результатом я довольна!
   Я видела, что при подготовке членов в лагере отсутствуют элементы насилия . Подготовка идет в форме целенаправленного педагогического процесса. Просто правильное и рациональное использование психологического фактора. Обозначение и ориентация каждого из курсантов на определенные человеческие ценности и на вытекающие отсюда способы поведения. В данном случае – готовность пожертвовать собой во имя торжества справедливости.
   Я не успокаиваю себя и не снимаю с себя вины за то, что однажды круто изменила судьбу этих людей без их согласия. Но раз так случилось, что именно они попали в сети этих туристических агентств, значит их предназначение – служить Богу. Просто они не знали – какому! Оказалось – Аллаху! Просто они об этом не знали. Они в каком-то смысле должны благодарить судьбу. И меня.
   Я даже беседовала с некоторыми из них. Да и с этой девочкой Таней я не раз разговаривала. Она была совершенно спокойна, рассудительна и довольна совей судьбой. Я предлагала ей покинуть лагерь вместе со мной.
    – Моя жизнь принадлежит Аллаху! – Ответила она. Лучшего ответа я и не ожидала.
   Эти люди чувствуют себя очень комфортно в новой для них духовной среде. Их непоколебимая и отвергающая любые альтернативы приверженность идеям радикального фундаментализма, готовность к жертвенности, нетерпимость к инакомыслию и даже отрицание этических норм в их борьбе вызвали бы зависть у любого политического или религиозного лидера.
   Я общалась в своей жизни с представителями разных радикальных движений, но более горячих приверженцев чем в нашем лагере не встречала. Трудно было представить себе, что перед тобой сидит бывший православный учитель из российской глубинки. Хотя какие они православные. Они и Библию-то никогда в глаза не видели. Я специально спрашивала – никто из них не имеет представления о символах веры в православии! Никто! А вы спросите: читал ли кто из них Библию?
   А если и читал, кто из них живет в соответствии с религиозными принципами? Кто , кроме старушек соблюдает Пост? Кто из христиан чтит элементарные заповеди? Смешно, что у меня еще присутствуют в сознании рудиментарные признаки вины перед людьми. Я вырвала их из грязи, разврата, порока, и вернула их Богу. Точка!
   Санек, Санек! Ты иногда бываешь опасен. Когда сквозь пьяное самодовольство и самолюбование появляются тусклые проблески аналитического сознания. Вряд ли ты, Санек, догадался, что Отель "Lucky" на Sheraton road в Хургаде принадлежит нам. Там меня в лицо не знают. Я приобрела его через Исмаила Абдулла Ибрагима, человека столь же честного, сколь и преданного. Хотя , что значит честность в этом мире? В тот наш приезд вся подлая сущность Санька вышла наружу. Эта скотина что-то подмешала мне в коктейль и я уснула. Очнулась я когда он уже был во мне. Гад! Чего мне стоило не убить его тут же, на месте. Но я тогда поклялась, что он закончит свои дни подвигом. Взорвет что-нибудь, к примеру!
   Не думаю, что он знает , кто такая Умм Маммуд.
   В его запоях есть, конечно, одно положительное качество. Благодаря им, ему некогда задумываться над загадками, окружающими его.
   Конечно с ним можно ладить. В принципе. Применяя к нему определенный приемы психологического воздействия и немного виски, денег и искренности во взгляде… Чуть- чуть… Он совершенно неприхотлив. Хотя постоянно приходится держать себя в напряженном ожидании, не вытворит ли он чего-нибудь непредусмотренного программой… Да еще эти невероятные запои, набирающие силу с каждым месяцем. Порой у меня создается впечатление, что осознание бессмысленности своего существование толкает его к суициду. Алкоголь – одна из приятных его форм. Я предлагала ему лечиться, но он убежден, что пьянка ему к лицу. Вообще Санек славный, но… слишком корректный и деликатный…
   Другое дело – Болт! Страшный и коварный , всесильный Болт! Еще когда Мастер был в силе, он сам уже тогда высказывал некоторые опасения по поводу невероятных амбиций этого безжалостного, кровожадного и коварного мальчика. Взлет Болта произошел за несколько месяцев. Он убрал всех, представляющих хоть какую-то опасность для себя. Он подмял под себя и Мастера с его разветвленной сетью. Мастера, великого всемогущего Мастера, который так страстно добивался освобождения сына. Обломался ты, Мастер!
   Болт растоптал меня, раздавил и уничтожил. И что самое страшное – он завладел моим существом… Он лишил меня самого главного – моей независимости. Урод! Инвалид! Как можно это объяснить? Мальчик, годящийся мне в сыновья… Заика. Он же… Прости меня господи! Я просто люблю его…

   БОЛТ
      "И я, забыв приют порока,
      Прибуду первым к своему концу
      И в ноги поклонюсь отцу,
      Ему покаюсь раньше срока"
      (Хун Мгвньонах. 1454 – 1540 гг )
   Эх, Саид, Саид! Во что ты превратился без меня! Как случилось, что ты, мой Звездный брат, сладкая жертва моего воспитания, стал тряпкой, игрушкой в руках этой старой фанатичной обезьяны! Впрочем ты всегда был больше девочкой, нежели мальчиком. Твоя смуглая, гладкая, слегка влажная кожа всегда возбуждала меня. Твои голубые глаза, девичье лицо и кудрявые волосы еще тогда, в детском доме, вызывали восторженные сладострастные взгляды наших любимых педагогов, сладострастников и жуиров.
   Я вспоминаю о той звезде, которой стала для меня твоя белозубая улыбка. Она сияла для меня всегда, когда мы были вместе, и тогда, когда ты был далеко от меня.
   Твоя походка, выдающая подвижные узкие, совершенные, соблазнительно колышащиеся, словно волны, бедра… Твои плечи тоже покачивались, словно бы жили отдельной загадочной жизнью…
   Интересно, пал ли ты жертвой чьего-то необузданного низменного желания после моего внезапного ухода? Ты вообще, на мой взгляд, был внушаемой легкой добычей, жертвой сладких грез, филий и фобий.
   Откуда у тебя тяга к приматам? Почему с тобой такое чудовище? Эта странная немытая, вонючая девочка? Почему? Ты что, не чувствуешь ее омерзительного запаха? Ты не чувствуешь, как мятежные шайтаны во главе с Иблисом и ад – Даджжалом используют ее омерзительные неестественные чары для того, чтобы осквернить твое тело и закрыть мерзостями дорогу в Джанну!
   Ты чистый и неземной. Почему – она? Вокруг тебя столько прекрасных, манящих, соблазнительных и роскошных девочек… Саид! Мне обидно за тебя! У тебя есть бабки, чтобы взять лучшую из них… Маша – это же выродок! Моральный и физический! Она же больна! Не нужно никакого специального тестирования, чтобы с одного взгляда определить, что она ненормальна…
   Ты, избранник Богов, знаток и почитатель Великого Хуна Мгвньонаха! Что с тобой? Ты поражен неизвестной духовной Проказой! Это Она тебя заразила! Вспомни его слова из четвертой главы "Puchit imbeciles":
   "Someone seems to die with you
   Blind your love is eyeless
   You !
   An eyeless prisoner
   (briefs worn to rags)
   moves
   Tears the theme away
   Of the Superstructures of allegory!"

   Кто-то к смерти готов, ослепленный твоею любовью
   И ты – пленник своей слепоты,
   Укрытый рваными трусами,
   Вспарываешь основу
   Аллегорических микроструктур!

   Перевод – мой! Чтобы понять тебя и быть к тебе ближе, мне пришлось прочитать всего Мгвньонаха. Всего! В оригинале! Можешь теперь себе представить, чего это для меня стоило? Для меня, не знающего ни одного языка!!! Ты, скотина такая, можешь хоть на одну секунду оценить степень моего чувства к тебе? Ты, бесчувственное животное!
   Сколько раз я уже готов был пасть пред тобой на колени и признаться в необъяснимой неземной болезненной своей страсти к тебе. Эх! Саид! Саид! Мне почему-то казалось, что мы друг друга воспринимаем на другом уровне, нежели все другие земные существа…
   То, что ты предал меня, это не твоя вина. Это Заслуга Провидения. А ты просто хлипкий. Таким ты создан. Ты – одиночка. Даже Любовь тебе недоступна. Разве можно тебя осуждать, как обыкновенного? Я даже сомневаюсь, что ты долго мучался сомнениями и тревогами, раскаивался и терзался по ночам из за того, что я спалился. Я видел твое расстроенное личико в озверевшей толпе тогда на пляже, и мне было жаль тебя. Никакого осуждения, брат мой! Никакого! Я – любил тебя! И сейчас люблю.
   Тогда, в тигрятнике, я думал не о том, что меня ожидает в ломбарде, я думал о том, как мне тяжело будет пережить разлуку с тобой! Вот о чем я тогда думал. Тюрьма или детдом – для меня было все равно. Остаться одному, без тебя – вот что было для меня трагедией! "Друзья его похоронили. Пропеллер стал ему крестом! И часто-часто на той могиле девчонка плакала о нем!.." Частенько я напевал эту дурацкую песню – гимн нашего братства. Нашего детства! Нашей любви…
   Больше половины срока я мотал в сучьей будке. Это для меня был лучший выход. Я не мог со всеми.
   Я никогда не упускал тебя из виду. Я всегда незримо присутствовал с тобой. Я знал о всех твоих похождениях. И о том, что ты "Шамана" завалил, я узнал сразу. И рад был за тебя! Я любил тебя именно таким! Жестоким и безжалостным. Помнишь ту собачку, которую мы задушили? В эти секунды, когда ты сжимал горло беспомощному щенку, я чувствовал любовь к тебе с невероятной, неземной силой. Мне казалось, что ты приближаешься к тому образу, кумиру моего сознания, раз и навсегда нарисованному в моем воображении. И был огорчен, когда узнал, что ты попал под каблук Рите. Значит, это все-таки Рок! И никуда от него не денешься. На какой-то миг мне показалось, что ты спасся, когда убежал в Москву. Казалось, что ты в безопасности! Но это только – казалось.
   Я от всего могу тебя спасти, но только не от Рока. Я в безвыходном положении. Рассказать тебе правду о Рите – значит разрушить весь мир вокруг себя. Отказаться от будущего и от возможности защитить тебя, отказаться от мысли быть с тобой рядом, хотя бы в мыслях. Жить с тобой на одной планете, дышать с тобой одним воздухом, постоянно ощущать твое присутствие и твое дыхание…
   Я хочу быть всегда рядом с тобой, любоваться твоим лицом, твоими движениями, жестами, слушать твой голос, прикасаться к тебе, целовать твои руки, вдыхать запах твоего тела… Я хочу, чтобы ты принадлежал только мне, только мне… И я уничтожу всех, кто встанет на нашем с тобой пути. Я уничтожу их всех! Я – рука аль – Махди! Уничтожу тех, кто встанет и кто сейчас стоит на пути нашего счастья! Всех! Уничтожу!

К О Н Е Ц
Воронеж. 8:30 15.01.1999

А.Мешков

крупное
home