МАМЕНЬКА ПРИЕХАЛА!

    Подъезжая к дому, я заметил возле ворот сутулую, сухощавую фигуру Трофима. Он понуро стоял опираясь на сучковатый дрючок, вытянув вперед бурую, словно высохший корень, руку для подаяния, в потрепанной телогрейке, из рукава которой торчал кусок ваты, в шапке ушанке, без одного уха. Я закрывал глаза на эти его шалости. В хорошие дни он таким образом мог набрать за день до десяти долларов. Его жалкий вид политического каторжника вызывал у прохожих умиление, доходившее до потрясения, и великое сострадание… Я сам видел, как люди плакали, когда он , сбиваясь, пересказывал им какую-нибудь историю из Варлама Шаламова.
    - Маменька ваша приехали! - хмуро объявил он.
    - Крепись! - ответил я.
    Все ясно. Маменька снова выставила его за порог. Она считает, что держать слугу в наше тревожное нестабильное время непозволительное расточительство. Она каждый раз выгоняет беднягу Трофима на улицу, считая его халявщиком, пьяницей и лодырем. Отчасти она права…Я тоже так иногда считаю, однако это не повод, чтобы лишать себя радости общения с таким человеком! - Здравствуйте , маменька! - кричу я с порога. Маменька, маленькая сухонькая, подвижная старушка, торопливо спешит мне навстречу счастливо улыбаясь. Я подхватываю ее и кружу по комнате. В ней совсем нету весу! Эх! Гады, годы… Я ведь отчетливо помню то время, когда маменька моя была стройной неприступной красавицей, веселой, озорной, острой на язык. У нее в молодости были прекрасные русые волосы, которые она заплетала в толстую косу. Она всегда выглядела моложе своих лет. Но потом в одночасье состарилась. Буквально за один год она превратилась в обыкновенную старушенцию. Она перестала следить за своей внешностью, перестала краситься, наряжаться. Стала религиозной и пугливой.
    - Мама! Зачем вы выгнали Трофима?
    - Да ты посмотри, как он запустил тут! - возмущалась мама, показывая мне мои комнаты, - Ты посмотри! Посмотри какая здесь паутина! А кастрюли! Разве мужик может так почистить кастрюли? Ты меня лучше возьми к себе домработницей! Так как я тебе не уберет никто!
    - Мама! - завожу я старую пластинку. - Трофим у меня уже десять лет! Я к нему привык! Он мне как дядька!
    - Правильно! Трофим тебе как дядька! А мать тебе как тетка! Не нужна уже совсем!
    Я не в силах спорить с нею. Она стала обидчива, как ребенок. Мы уже договорились с Трофимом, что на время ее приезда, он будет ночевать в гараже. Мы даже лежанку ему там для таких случаев устроили. Он туда в мое отсутствие водит деревенских девок. В доме царил полные переворот. Каждый раз, приезжая ко мне в гости, маменька устраивает генеральную уборку. В ней умерла великая уборщица. Убирает она с такой любовью и самозабвением, словно пишет картину. Нет, не пишет, создает! Убирает Она везде, куда ни забрасывает ее судьба. На вокзале, в зале ожидания, она непременно найдет швабру и веник и будет убирать до прихода поезда. А если не найдет, то будет просто вытирать пыль. Так вот она устроена. Доля нее - чистота - великая цель! Она видит мир чистым и прибранным.
    - Ну, - маменька, отложив тряпку, которой она старательно вытирала пыль, усаживается напротив, с любовью рассматривая меня всего с ног до головы. - Рассказывай!
    Я знаю, что ее первую очередь интересует. Ее в первую очередь интересует, не собираюсь ли я жениться. Это самый больной вопрос.
    - Кажется, я опять влюблен , мама. - говорю я улыбаясь идиотской улыбкой.
    - Ох, сынок… Небось опять - дите! - мама всплескивает руками.
    - А что делать, мама. Я никак не могу заставить себя полюбит старушек! Никак!
    - Да миленький… - вздыхает тяжело маменька. - Да угомонись ты, родной. Да найди ты женщину постарше…Об этой я и слушать не желаю! Опять будешь плакать, да слезы лить… Бросит она тебя, вертихвостка… Бросит!
    - Ну и пусть! Зато я сейчас счастлив!
    - Ох! Видно не дождусь я… Умру… Погляди ты на себя! У тебя уже голова седая! Ищи себе женщину на жизнь, сынок! Не успеешь оглянуться, как станешь ты не нужен никому… Дряхлым стариком… И не будет возле тебя никого, кто бы позаботился о тебе в трудную минуту. Ведь так?
    - Так, мама… - соглашаюсь я, потому что это действительно так. - Но сердцу, мама, не прикажешь. А сердце мое любит молодость, грацию и красоту! И не любит оно старушек, честных и благородных, заботливых и хозяйственных! Ведь и ты, мама, в молодости любила любовью неразумной, необъяснимой… Ведь не полюбила ты хорошего, спокойного юношу, а полюбила ты разбойника и душегуба…
    - О - хо - хо… - тяжело вздыхает маменька и замолкает, не то в обиде, не то в раздумье…
    Мы с мамой прожили трудную, но счастливую, наполненную музыкой и поэзией часть нашей жизни вместе. Бок о бок. Может ли трудная жизнь быть счастливой? Получается именно так, что только трудная наполненная тревогами, сомнениями и борьбой жизнь и делает человека счастливым. Обратите внимание на эту удивительную странность человеческого восприятия жизни. Меня когда-то буквально потрясли слова академика Лихачева, о том, что самыми лучшими годами в своей жизни он считает годы проведенные в ГУЛАГе.
    Первый самый трудный, самый длинный и самый омерзительный этап своей жизни - детство, я провел в ужасной нищете и унижении. Мы жили вдвоем с моей бедной одинокой мамочкой в нищем грязном квартале, отгороженным от чистого большого города речкой Вонючкой, которая брала свое начало из трубы, вытекающей с большого химического комбината. В этой речке круглый год была горячая вода. Этой горячей водой на комбинате обмывали огромные цистерны и резервуары с какими-то химикатами. Мы, мальчишки не знали об этом и с удовольствием купались в горячем источнике даже в холодное время года. Над рекой всегда поднимался зловонный пар. После такого купания голова всегда была в каких-то нефтепродуктах и все мы, дети негритянский кварталов, круглый год воняли дегтем.
    Наша маленькая комнатка с единственным окошком была расположена в длинном одноэтажном бараке, где комнаты отделялись одна от одной фанерными перегородками. В бараке был длинный узкий коридор, пропахший керосином, а возле каждой двери стояли керосинки, на которых кипятилось, жарилось, парилось, варилось, шкварчало, журчало… Тут же стояли и помойные ведра, от которых несло мочой, гавном и гнилью. Уборная у нас была общая во дворе. Каждый раз туда не побежишь, особенно ночью. Да и ведро каждый раз не будешь выносить.
    Слышимость в бараке была такая, что я всякий раз, прежде чем заснуть, всегда слышал, как рядом со мной, через тонкую стенку каждую ночь какой-нибудь пьяный мужик громко кряхтя, сопя, пердя и матерясь совокуплялся с немолодой и страшненькой соседкой, тетей Машей, для которой умение совокупляться было единственной возможностью зарабатывать на жизнь. Мужики платили ей видимо очень мало, поэтому она не была так уж чтобы ослепительно роскошна. Ходила всегда в одном и том же ветхом клетчатом платье. Мужиков она снимала у пивной бочки, возле гастронома, невдалеке от нашего дома.
    Тетя Маша была доброй русской женщиной. Однажды мама купила мне пластмассовый кораблик, который в этот же день я запустил в первое плавание в канаве, наполненной сточной вонючей водой и нечистотами. Но какой-то жирный мальчик из соседского дома из озорства подбил мой кораблик камнями. И он пошел ко дну. Я сидел на берегу и горько плакал. У меня в детстве совсем не было игрушек. Отца своего я никогда не видел. Теперь-то я знаю, что он отбывал срок за убийства. Будучи офицером НКВД, он принимал участие в массовых расстрелах на оккупированных Россией территориях. А потом пошла волна разоблачений и он попал под раздачу. Мама зарабатывала мало, и нам едва хватало на жратву. Игрушки она делала мне сама. Брала крышку от консервной банки, приколачивала ее к палке и получалась такая каталка. Я возил ее впереди себя и получал от этого видимо какое-то удовольствие. Потому что в тяжелые минуты вновь и вновь просил ее приколотить крышку в к палке. Этот кораблик был моей первой настоящей пластмассовой игрушкой. Яркий такой! Блестящий! Я в течении целого месяца приходил в магазин, чтобы просто полюбоваться на этот кораблик, лежащий на витрине под стеклом. Продавщицы меня уже знали и завидев всегда улыбались.
    - Ну что, малыш, кораблик пришел посмотреть? Ну смотри, смотри!
    И я смотрел на него часами. Потом целый месяц я уговаривал маму купить мне его. И вот, наконец, дождавшись этого праздника, я сижу на берегу канавы и плачу от горя, отчаяния и страха перед будущим. Я не знал, как я объясню маме отсутствие кораблика…
Мимо проходила тетя Маша с очередным клиентом.
    - Что ты плачешь, маленький? - спросила она меня. А я, растроганный таким участием, расплакался еще пуще прежнего, не в силах даже объяснить ей свое горе. Наконец она добилась от меня вразумительного объяснения и тогда она совершила подвиг, который я никогда не забуду. Она, скинула свои стоптанные туфли, задрала подол своего ветхого клетчатого платья, обнажив темный треугольник под бледным и худым животом, ежась от холода, и смущенно хихикая под моим пристальным испуганным взглядом, стала ощупывать ногами дно канавы. Она нашла мой кораблик! Чтобы достать его Ей пришлось нагнуться и уйти в зловонную жижу с головой. Она выходила из сточной канавы, дрожащая и хрупкая, вязкая серая жижа стекала с ее волос, платье прилипло к телу… Но Она казалась мне Прекрасной феей, Богиней, выходящей из морской пены… Мария… Она, улыбаясь щербатым ртом, вручила мне мой героический кораблик, ласково погладила меня по головке и пошла домой. Уже без клиента. Тогда я понял, что люди бывают добрые и злые.
    Тетя Маша! Если ты читаешь эти строки, знай, что я помню тебя и ценю до сих пор твой поступок! Ты дала мне больше, чем потерянную игрушку. Ты дала мне первый урок доброты. Ты заставила меня задуматься о добре и зле, о смысли жизни человека, о его предназначении на Земле!
    В детстве я задумывался о некой несправедливости, царящей вокруг меня. Почему у одних детишек есть лошадки и книжки, а у других нет? Почему одни кушают мороженное, а другие только смотрят , как его кушают. Я уже тогда был скромен в своих желаниях. Когда мама спрашивала меня: "Хочешь мороженного, сынок?" Я отвечал, что и не люблю мороженного. Я знал, что у нас нет денег. Это трудно было порой не заметить. Иногда мы довольствовались с ней только хлебом, политым растительным маслом и посыпанным сахаром. Это было вкусно.
Я помню, как первый раз пошел в школу. Это был для меня черный день. Дело в том, что в то время у мамы было трудно с деньгами ( впрочем, как и в любые другие времена! Мы всегда жили с ней бедно!) и она не смогла купить мне школьную форму и портфель. Она сшила мне сумку из куска старой фуфайки. Но это не самое страшное. Я бы это пережил. Самое страшное, это то, что у меня не было длинных штанов. Были только короткие. Летние. Они раньше были длинными, но обтрепались и были обрезаны. И вот наутро страна с песнями и цветами отправилась учиться. Детишки шли с родителями. Праздничные, гордые, счастливые. Лишь только я шел один, понурив от стыда стриженную головку, поднимая пыль стоптанными сандаликами. Конечно же в школе бездушная расфуфыренная пацанва, наряженная в серую школьную форму, в фуражках с кокардами, подпоясанные хрустящими ремнями, подняла меня на смех с моими куцыми штанишками. Я убежал из школы и прогулял весь день, плача от стыда и бессилия. Маме я ничего не сказал, чтобы не расстраивать. Я даже очень весело прощебетал ей о своих ярких впечатлениях о первом учебном дне. Потом я щебетал о втором, о третьем, о четвертом…
    Через пару месяцев ко мне пришли из школы, обеспокоенные тем, что я не посещаю. Меня дома не было. Когда я наконец возвратился " после уроков из школы", я как всегда оживленно хотел поведать маме о радостях школьной жизни, но неожиданно схлопотал по губам. Схлопотал за ложь. Это был второй суровый урок. Я понял, что маме нельзя лгать. Даже если это необходимо для сохранения мира и покоя в доме.
    Чтобы как-то содержать меня, маме приходилось работать уборщицей в трех местах. Кроме этого она, будучи все-таки выпускницей вокального класса консерватории, пела в хоре оперного театра. Чтобы я не болтался без дела и не попал под дурное влияние улицы, маменка всюду таскала меня с собой. Я по сто раз смотрел одни и те же оперные постановки, все балеты, где она еще подрабатывала статисткой.
"Русалка" Даргомыжского, "Пиковая дама" Чайковского, "Лоэнгрин" Рихарда Вагнера, "Влтава" Вирджиха Сметаны, опера "Манас" Малдыбаева и Власова, "Вертер" Жюля Массне! Господи! Сколько раз я слушал эти произведения - не счесть! Я в десять лет мог не прерываясь напеть от начала до конца "Тайный брак" Доменика Чимароза!
    Там в оперном театре я впервые столкнулся с магической красотой красочной праздничной карнавальной мистерии. Волнующая и трепетная обстановка театральных кулис оказала на меня неизгладимое впечатление и перевернула всю мою жизнь. Я частенько, пользуясь тем, что я маленький подглядывал не таясь за тем, как переодеваются балерины, тонкие, грациозные, воздушные, хрупкие существа. Для меня было страшным до слез обидным открытием то, что мои сказочные феи ругаются нехорошими словами, как и мужчины. А когда я случайно стал свидетелем, потрясающей сцены, когда старый, обрюзгший режиссер Арнольд Каспарович, наклонив перед собой повернутую задом стройную лебедушку, совершал с ней унизительные развратные действия, я убежал в художественную мастерскую и горько расплакался.
    - Как все несправедливо, - думал я в отчаянии. - Почему старые обрюзгшие дядьки могут позволять себе так обращаться со слабыми хрупкими балеринами? Почему? Я не допускал даже и мысли о том, что балеринам это может нравиться. Пройдет немало лет, прежде чем я пойму, что это нравится всем: совершать развратные действия и быть объектами этих действий. Такое вот странное меня ожидало открытие.
    Собственно и решение посвятить свою жизнь борьбе с несправедливостью и беззаконием было продиктовано наверное чувством обиды за боль слабых и угнетенных балерин. Ну и, разумеется, материальными соображениями. Я не мог себе позволить сидеть а слабой материнской шее. Я хотел независимости и самостоятельности. В высшей школе милиции нас обеспечивали питанием, обмундированием и даже платили стипендию - девять рублей с копейками. Этих девяти рублей мне хватало на дешевую выпивку с друзьями по субботам, перед танцами.

УБИЙСТВО ОФТАЛЬМОЛОГА

    Я отвез маменку домой, и приняв ванну, сел в кресло у камина, лениво листая третий том пособия по онанизму "Познай себя сам!" Альвареса де Кеведо и незаметно задремал.
    Мне вновь приснился давешний тот сон, где я пытаюсь отодрать от пола в зале доски, чтоб перепрятать куда-нибудь в другое место, труп того поэта, которого убил я в прошлом сне. Я убивая истину познал. А он - всего лишь превратился в прах! Из тех, кто силится понять себя сквозь призму созданных стихов, себя увидеть за зеркальной гладью бытия. Себя - или другого ( что одно и то же!) Забвение кажется кому-то карою жестокой ! Кому-то незаслуженной наградой Бога для радости и горя человека! Какое горе тем, кто ничего не забывает! Как тягостно порой носить в себе чужое горе, вину неведомых судеб, грехи безжалостных убийц, живущих памятью чужой в тобой непонятом сознании! И каждому из нас судьба даст шанс хоть раз распятым быть на призрачном кресте, сколоченным из грубых досок памяти прожитых кем-то жизней. Я был никем и не изведал рвенья убивая этого поэта. Я был в том сне всего лишь путником , отставшим от родного каравана. Я уже видел рукава рубашки бедного поэта через образовавшуюся щель. Но неожиданно у парня зазвонил мобильный телефон, который крепко он держал в своей руке… Стряхнув свой сон, как перхоть с пиджака, и отмахнувшись как от назойливого комара, от сверкающей саблями страха ночной погони, я взял трубку. Это звонил Гер.
    - Я не помешал? - спросил он меня с преувеличенной заботой.
    - Нет. Я уже кончил. - с достоинством ответил я… - А ты? Ты еще не кончил?
    - Поздравляю. Ты разве не у Жанет? - спросил Гер.
    - С какой стати я должен быть у нее?
    - Прошу меня простить за неучтивость. Сейчас ты еще раз кончишь. Тут - убийство! Улица Синих рабочих, десять!
    - Да они что - сговорились? Взяли моду - людей убивать!!! - возмутился я, готовый сию секунду жестоко покарать и наказать незадачливых убийц. - Жопа хоть на месте?
    - Приезжай - увидишь!
    - Значит отрезали! - заключил я.

    Я ловко оседлал в свой седан (Maxima QX. 6 цилиндров, 24 клапана, объем цилиндра 3 литра) и через пятнадцать минут был уже на Синих рабочих. На стоянке ко мне подбежал рыжий сопливый мальчишка-газетчик и бесстрашно прокричал мне в лицо, размахивая газетой:
    - Убийство проктолога! Убийство проктолога! Проктологу отрезали жопу! Проктологу отрезали жопу!
    - Не надо мне два раза повторять, Мальчик! Я хорошо слышу! - Я небрежно бросил ему двадцать центов и взял газету. На первой полосе была размещена крупная фотография Отто Фарнера. Искаженное от ужаса лицо. Выпученные глаза. Полураскрытый окровавленные рот. Невдалеке от него стоял я. Я получился неплохо. Выражение лица сосредоточенное. Губы плотно сжаты. Волосы красиво уложены. Укладка с гелем. Хотя, по моему - получилось не очень отчетливо. Надо непременно отослать газету маме. Мама любит собирать криминальные газеты с моими снимками.
    Возле железных ворот особняка меня встретил участковый милицейский Кузовер, высокий, стройный малый, работавший раньше у меня в агентстве моделью.
    - Опять без жопы! - радостно сообщил он мне, глупо улыбаясь.
    - Следы какие-нибудь нашли?
    - Никаких! - отвечает он. - Только следы чеченской мафии. - Он показывает мне каракулевую чабанскую овечью папаху и бурку, найденную во дворе, у калитки.
    Как и в прошлый раз по комнатам под чутким руководством нашего Кости Чубко суетливо сновали туда-сюда вездесущие парни из отдела мониторинга и аномальных явлений со своими громоздкими приборами, в диковинных серебристых гермошлемах, делающими их похожими на космических пришельцев.
    Невдалеке, у окна, несколько молодчиков в оранжевых флюаресцентных жилетках из отдела дознания обрабатывали кулаками какого-то несчастного малого. А может быть - девицу. Разобрать в этом кровавом месиве половую принадлежность было уже невозможно. Политическую еще куда ни шло!
    - Кого это они так? - сморщившись от отвращения, кивнул я в их сторону. Я не любил присутствовать при допросах и пытках. Мне становилось дурно. Я всегда старался найти причину, чтобы пропускать во время учебы практические занятия по методике допросов. Сели всегда смеялся над этой моей слабостью.
    - Привратника. - мрачно ответил Гер. - Отпирается, гад!
    - Ничего! - успокоил я его. - Они сначала все отпираются. Потом раскалываются. Я не помню такого привратника, который сразу бы раскололся! Сколько я уж привратников на своем веку расколол и не счесть!
    - Это точно! - весело отозвался Гер.
    Детектив Гер смотрел на меня торжествующе, словно именинник. Словно это ему, Геру, в очередной раз отрезали жопу. Несомненно, привратник уже что-то ему сказал. Но Гер любит откладывать сюрпризы на потом. Я привык к этой своеобразной его манере, и не тороплю его.
    - Актуал Мангуст. Сорока семи лет. Пол мужской. - читал он мне по бумажке.
    - Ты проверил?
    - Что? - не понял Гер.
    - Пол! Вот что!
    - А что проверять? Там видно невооруженным взглядом! - обиделся Гер.
    - Ты проверь на всякий случай! А то знаешь как бывает. С виду - вроде баба! А чуть копни - мужик! И наоборот!
    - Хорошо! Вот он лежит. Сам посмотри! Я тебя когда-нибудь подводил?
    - Нет! Никогда! - поспешно на всякий случай успокоил я его. - Отпечатки пальцев нашли?
    - Только отпечатки жопы! - сострил Гер.
    - Не смешно!
    - А я и не пытаюсь тебя рассмешить. Я тебе не Бени Хилл какой-нибудь! - слегка обиделся Гер и покраснел, - Актуал Мангуст - известный офтальмолог! Профессор! Доктор наук! Светило! Он был ассистентом Фарнера. - продолжал он, говоря уже куда-то в сторону. - Его правой рукой.
    Гер приоткрыл простынь. Актуал Мангуст был несимпатичный, но аккуратный мужчина. Ничего особенного. Лысый. В спортивном ярком костюме " Reebok" ($100). Знакомые парни в синих комбинезонах и гермошлемах, приветливо улыбаясь беззубыми ртами, кивнули мне, как старому знакомому, осторожно, чтобы не уронить, пронося мимо меня на лопатке кучку какого-то коричневого блестящего вещества, распространяющего отвратительный запах.
    - Дьявольщина! Гер! - воскликнул я в отчаянии. - Это же опять радиоактивное гавно! Бежим отсюда скорее!

< дальше >     < на ZOPA оглавление>

А.Мешков