В ПРЕКРАСНОМ, НОВОМ МИРЕ

    Я снял комнатку в небольшом, утопающим в зарослях бегоний, отеле " Magic" в живописном местечке, в тени миндальных деревьев, на улице Кангальо. Я стал жить спокойной тихой жизнью, наслаждаясь свободой, тишиной и радостью. Время здесь текло плавно и незаметно. Я редко смотрел на часы. Я научился ориентировалться во времени, как и все перуанцы полагаясь больше на свой организм. Он мне подсказывал, какое сейчас время суток. Когда мне пора спать, когда - есть, когда пить, когда заниматься любовью…
Тем не менее, я не терял времени даром. Я сразу же не спеша засел в Национальной библиотеке, наняв себе в переводчицы студентку университета, прекрасную мулатку Соледад, тонкую и подвижную в постели, словно молодая ласка. Я узнал много интересного и полезного о нравах и чаяниях этого замечательного народа.
    Следует наверное отметить, что Педро не случайно так развеселило воспоминание об удивительном убийстве доктора Перейры. Вообще перуанский юмор имеет свои особенности. Согласно традиции, самым смешным в Перу считается, это когда у человека нету Жопы. Жопа, считается в Перу - святым местом. В Перу - поклоняются жопе. Хотя перуанцы сами об этом не догадываются. Все дело в том, что это поклонение происходит в скрытой незаметной для них форме.
    Вот яркая иллюстрация моей гипотезе, найденная мною в Национальной библиотеке в Лиме. В начале века, на южных склонах плоскогорья Пуна были обнаружены гигантские плоские образования неизвестного происхождения. Каково же было удивление ученых когда при более детальном изучении и осмотре, они обнаружили что эти образования имеют формы - жопы! Сфотографировать их и продемонстрировать миру эти жопы американским ученым удалось только в 1962 году с помощью аэрофотосъемки, с расстояния 25 тысяч километров.

Рис. 1. Так выглядит "жопа с яйцами" на южном плоскогорье Пуна с высоты 10 тысяч метров. Снимок сделан американскими учеными Сидни Реймондом и Льюисом Джоном Уиклифом в 1962 году. Опубликован впервые в материалах международного антропологического симпозиума в Баия - Бланка (Аргентина).
    Нельзя сказать, что я только и делал, что искал следы доктора Перейры. Я жил, я дышал волшебным замечательным воздухом этой страны, где переплелись в причудливых узорах пространство и время древних эпох и таинственных космических цивилизаций. Легенды и мифы, старинные предания и научные гипотезы, обычаи и непостижимая трансцендентная информация переполняли мое сознание и заставляли почувствовать себя частью космического мироздания.
    По утрам прекрасная, покорная м нежная Соледад приносила мне флан, приготовленный из яиц и молока, и кофе, напоминая мне прекрасные времена, когда я жил в другом мире, мире счастливой дружбы и неясной любви, в мире полном необъяснимых тайн и нелепых убийств, в мире детских грез и красивых женщин… и страха перед неизведанным миром бесконечного будущего, манящим и пугающим своей непостижимостью…
    Будучи человеком от природы добрым и общительным. Я быстро обзавелся друзьями, прекрасными парнями Сесаром Ромиросом, Орасио Оливьерой, Андреа Гутьерос… Встретил в Лиме я и своих старых знакомых : ребе Иехошуа Тейтельбойма и Исроэла бен Азарию. Они были несказанно рады этой встрече. Да и я был рад несказанно. Более всего мы сдружились с парнем - гаучо по имени Орасио Оливьера. Старина Орасио был удивительно похож на моего русского слугу - Трофима. Иногда мне казалось, что это и есть Трофим. Я его так и называл на свой лад - Трофимом! Он не обижался! Меня же наши ребята тоже прозвали на свой лад - Мендоса! Мне это тоже нравилось. Частенько мы с Трофимом крепко нагвоздившись каньи и граппы, до хрипоты спорили о творчестве Андреа Арканьо или Мануэля Понсе, Теодора Адорно и Арнольда Шенберга. Иногда, устав от споров, мы просто слушали у меня в прохладном полутемном номере гостинице старенький патефон. В основном - мы любили ставить антикварные пластинки, купленные мною в лавочке старика Педро Гутьероса со старинными перуанскими песнями в исполнении таинственной и непостижимой, словно пришедшей из глубины веков индейской колдуньи, Имы Сумак. Странный он был, этот Оливьера. То - задумчивый и грустный, то веселый и озорной, как юноша…
    Однажды, после сиесты, он подошел к моему столику, смущенно переминаясь с ноги на ногу, пряча взгляд, и сказал глухо, охрипшим от волнения и граппы голосом, дыхнув на меня трехдневным перегаром:
    - Ты это… Мендоса… Не пойми меня привратно… ( Тут я вздрогнул, вспомнив о привратниках!) Здесь, в Перу, тебе нелегко… одному…Без друга… Баба твоя, она ведь так не поймет, как мужик мужика… Верно ведь? В общем, тебе нужен преданный слуга. А я как раз не у дела… Мне ничего не надо! Я обеспечен… Просто мне необходимо быть рядом с тобой, быть тебе полезным… Это важно прежде всего для меня…
    - Ну что ж, Трофим… - ответил я радушно. - Я согласный! Приступай! Только предупреждаю: я ужасный привереда!
    - Так это же замечательно! - обрадовался Трофим. - Это же мечта каждого слуги…
    Хороший он был парень, этот Трофимка! А как он читал стихи! Какой он был чудесный декламатор! Иногда в наше уютное кафе " Альмагро" специально приходили пайсано со всей округи, чтобы послушать стихи в исполнении моего друга, Трофима. Он выпивал подряд два стакана граппы, вытирал рот уголком пончо, становился на деревянный ящик из под водки и вытянув вперед правую руку , чуть прикрыв глаза, читал своим хриплым, бархатистым голосом, исполненным вселенской грусти и печали чудесные стихи Франсиско Кеведо-и-Вильегаса:
Si esta vivo quien to vio Toda su historia es mentira, Pues si non murio, te ignoria, Y si murio no lo afirma
    ( Перевод для тех читателей, который по какой-то причине не понимают по испански: " Если тот кто тебя видел жив, зря нам рассказывает сказки. А кто уже умер - тот молчит. Ничего не скажет!"
    Мы каждый вечер встречались в маленьком кафе "Альмагро", утопающем в зарослях бугенвилля, на улице Талькуано и проводили замечательные вечера, слушая пенье саэтерос и игру замечательных музыкантов, парней из Ла - Риоха: Эрнесто Кардиналь, Марсело Варгаса и Хорхе Рохаса. Я научился танцевать харабе, пуканос и упанго. Рамирос научил меня играть куэне и окарине, и даже на охулеле!
Ах! Думал я порой, как жалко . что здесь со мной нету моей Сашеньки! Ужо! Как она была бы счастлива! Как жаль! Как жаль, что нету со мной моего друга Гера! Уж он-то наверняка показал бы им класс игры на гитаре!
    Я не заметил , как научился говорить на кечуа. Как превратился в простого перуансокго паренька. Парни со всей округи Мадре де Риохо называли меня просто - Мендоса! Мне это нравилось. Время от времени, чтобы как- то занять себя и чтобы не вызвать подозрения у полиции, я нанимался на сельскохозяйственные работы, помогал простым и веселым перуанцам сажать маниоку и пропалывать сахарный тростник.
Иногда я выходил с перуанскими рыбаками в море, чтобы ловить миног и лангуст. Иногда, накинув старое пончо, просто играл на деревянном маримба, сидя в своих чапарахос прямо на брусчатке площади Хавьер де Виана и прохожие гуачо и мучачес, улыбаясь щедро бросали свои песо в лежащее передо мной расшитое сомбреро. На меня с высоты, время от времени, беззлобно какали серые перуанские голуби. Иногда они спускались и миролюбиво садились прямо мне на плечи, совершенно меня не боясь.
    Возвращаясь в свою комнатку на улицу Кангальо, ( Buenas noches, senorita Blanca!О! Добрый вечер, сеньорита Бланка! ) где пряный запах огненных бегоний тревожно будоражил воображение и, разжигая страсть, заставлял сильнее биться уставшее сердце. Я неспешно, как уставший гаучо, ужинал вместе с Соледад маисовой кашкой ( Маис. 42 сентаво за кГ ), по воскресеньям - барбакоа де карне, пил мискаль - напиток гуайявы, и засыпал в ее объятиях, утомленный ее молодостью и жаром, под прекрасные ночные мелодии маньенито и кансиньоне.
Каждое воскресенье, сразу после церкви, мы отправлялись с покорной, как Трофим, красоткой Соледад на петушинные бои в гелере Аурелиано Буэндиа. Ах! Как это было трогательно и забавно! Под слезные причитания Соледад, и под аплодисменты пьяных гаучо, я добросовестно просаживал заработанные честным трудом деньги, а сам старался ненавязчиво затеять разговор с ребятами из галере о докторе Хосе Бальдормеро Перейре.
    Иногда мне казалось, что я напрасно теряю время. Просыпаясь среди ночи, в объятиях Соледад, я спрашивал себя: что я делаю? Ради чего? Почему ты не вернешься к своей любимой Сашеньке? Кому нужна такая жертва? В объятиях Соледад! И сам себе отвечал. Это надо прежде всего мне! Зачем - это уже другой вопрос!
    Я два раза ездил в Мексику, чтобы увидеть "Камень солнца". Не потому, что я не поверил Актуалу Мангусту. Нет! Я ездил туда оттого, что сам хотел прикоснуться к тайне нашей жизни. Я был в "Храме воинов" в Чичен-Ице, я видел изображения Солнца в храмах Чиуауа и в Сюдад-Хуарес, в Тихуана Мехикали и Кульякане и был поражен их удивительным сходством с жопой.

***

    Там, в Лиме, мне в какой-то миг показалось, что мне наконец-то удалось убежать от тревог и забот прежней беспокойной и суетной жизни. Я даже на какое-то время перестал видеть свой старый сон, в котором я отдирал доски от пола. Но это мне только показалось, Сон не отпускал меня ни на минуту. Просто он приобрел совершенно другую форму. Он приходил ко мне всякий раз в виде легкого забытья, крадучись преследуя меня во время бодрствования. Не прикрывая глаз я видел этот сон, где я, укрывшись от сторонних глаз своею альмавивой по самые глаза, словно тать, срываю доски и отбрасываю прочь. Перебирая старые альбомы, и глядя на папируса листы, читаю я свою судьбу. Непостижимый труд. Вот я в обнимку с Данте, когда поставил точку он в своей "Комедии". История не может продолжаться без Распятья и цикуты. Без отвергнутой любви. Фигуры зла учетверенные кривыми зеркалами. Но среди них и та, которой бредил я, уйдя в мир грез! Чернец увидит долгожданный якорь. Елена не вернется к Менелаю! Слепой мудрец, не то Гомер, не то Бхаратов отпрыск - Дхритараштра, меня ведет в какой-то лабиринт. Меня Ахилл встречает и Арджуна. А где-то вдалеке и Шрила Рупа Прабхупада в оранжевых одеждах приветливо рукой мне машет. Я припадаю к лотосным ногам учителей своих и выражаю им глубокое почтенье. Хе Кришна каруна-синдхо дино-бандахо джагат-пате гопеша гопика-канта радха-канта намо сту те!!! О мой дорогой Кришна, Ты друг всех ищущих и жаждущих любви. Ты - повелитель гопи и возлюбленный Радхарани. Я склоняюсь пред тобой в глубоком почтении…
    Из памяти всплывает разговор с Сели. Врывается как вихрь без спросу в омраченное сознанье. Он произошел меж нами в тот самый вечер, перед гибелью его. В засаде. Мне отчего-то захотелось исповедаться пред ним. Всегда, идя на смерть, стараешься избавиться от груза, чтобы легче было покидать прекрасный этот мир.
    - Ты знаешь… Я должен сказать тебе одну вещь… - сказал я, когда мы, сидя в засаде, ожидали сигнала к атаке. - Если вдруг что-нибудь случится… В общем я… Я - сволочь! Я мразь! Пред Гером и его детьми. Пред миром, пред тобою…Но я хочу снять с себя этот грех… Ты должен знать! Я сплю со Стеллой!
    Сели посмотрел на меня внимательно, усмехнулся и покачал головой.
Да… - Сказал он…- Я хочу тебя успокоить… Ты тоже должен знать! Я тоже сплю со Стеллой… Только я, в отличии от тебя, не считаю себя сволочью. Это ведь ее проблемы.
    - Как!!! - чуть было не задохнулся я от ярости. - И ты?
    - А что ты удивляешься? - спокойно спросил Сели. - Это началось еще задолго до того, как они стали мужем и женой! Порою происходит и сейчас. Иногда это случается даже в присутствии Гера. Когда он пьяный спит. А мы со Стеллою на кухне… Мы включаем воду, вроде как посуду моем…
    - Какая грязь!!!
    - Ну-ну-ну… Не надо так ! Это жизнь… Мы ведь близкие друзья…
    - Подожди… - неожиданная страшная догадка обожгла меня своей очевидностью. В сознании яркой вспышкой промелькнула картина того ночного поцелуя с Юлькой. Тот тип в машине! - А с Юлькой случаем не ты ли был в ту ночь…?
    Сели загадочно хмыкнул.
    - Она не в моем вкусе!

МАЛЬКИАДОС

    Хосе Бальдаморе Перейру я все-таки разыскал. Вернее , он сам меня разыскал. Я сидел в патио , потягивал матэ из бамбильи, курил сигару Bahianos $12 за пачку, и неспешно, как и все окружающие меня парни: жестянщик Мигель Марти -и- Перес, капитан де партидо из округа Анабана - Аурелиано Буэндиа, студент Муниципального мужского училища Рафаэль Мария Альваро, поэт и прогрессивный деятель Хулиан Дон Сабос, аккордеонист Рафаэль Эскалоне, ребе Иехошуа Тельтейбойм, и бывший узник политической тюрьмы Сан-Лазаро - Исраэл бен Азария, наблюдал как умирает солнце в зарослях бегоний, и размышлял о превратностях судьбы. В углу, под пальмовым навесом, на пыльной пианоле, что-то тихое и синее из Пуленка наигрывал заезжий негр Марио Пармисиано. Трофим, подсев к нему поближе, импровизировал, напевая прекрасные строчки из Леопольдо Лугонеса, стараясь хоть иногда попасть в такт чудесной мелодии:
    Al promidiar la tarde aquel dia Cuando iba mi habitual adios a darte Fue una vaga congoja de dejarte Lo que me hizo saber gue te gueria
( для тех, кто по какой-то причине не силен в испанском - перевожу: "При расставании в тот вечер, когда пришло время сказать привычное прощай, печаль разлуки заставила меня понять, что я люблю тебя!" Ну не прелесть ли - этот Трофим!)
    Как вдруг, на пыльный ветреный порыв похожий, в патио вошел какой-то незнакомец мятый, неопрятный, бородатый, пахнущий буйволом и навозом, цыган в сомбреро, в чапарахос, в клетчатой ковбойке, с двумя револьверами в кожаных кобурах, болтающихся у него на бердах. Надвинув пыльное сомбреро на нос, пододвинул к себе деревяный грубо сколоченный табурет, уселся задом на него - наперед и на меня уставился своим умным проницательным цепким взглядом.
    - Эй! Гринго! Это ты ищешь доктора Хосе Бальдомеро Перейру?
    - Хосе Сальваторе Пердейру? - переспросил я. - Кто это такой? Этот Пердейра? Разве я похож на человека, который разыскивает Хосе Паскуале Пердейру?
    Цыган вытащил из кожаного подсумка пожелтевший дагерротип 6х9 и, внимательно взглянув на него, сравнил изображенного на нем мужчину со мной. - - Клянусь котомкой Агасфера!. - ковбой вытащил из-за пазухи мою цветную Это ты, Гринго! - Он еще ближе придвинул деревянный грубо сколоченный табурет, к нежно сколоченному моему столу.
    - Меня зовут Малькиадос!- протянул он мне свою смуглую заскорузлую натруженную руку.
    - Мендоса! - ответил я, принимая крепкое рукопожатие.
    - Меня прислал за Учитель за тобой! Он говорить с тобой желает!
    - Учитель? Говорить? Со мной? Желает? - посыпались из меня вопросы, как горох из торбы. - Но скажите , Малькиадос, как обо мне узнал он?..
    - Да ты всю Перу, гринго, на уши поставил в поисках его! Гаучо только и твердят о странном гринго, что задает вопросы словно полицейский! Вставай! Пошли! Путь предстоит неблизкий! Ты этого хотел!
    Признаться , мне вдруг стало страшно как-то. Как-то стало вдруг не по себе. Как буд-то я вдруг очутился пред вратами некого другого мира, в который если ты войдешь, назад отрезан будет путь тебе. Взглянув печально, словно в отраженье прошлого, в последний раз, на лица милые, родными ставшие мне здесь, в Перу далеком, я поклонился всем учтиво, оставив на столе 50 сентаво, за обед , за флан из молока и двух яиц паучьих, за мацу и марор, за карпас и бейцу, за зроа, за варенье из гуайявы и арники, за матэ, потрепал по жесткой голове Трофима, негра-пианиста, кивнул прощально всем своим друзьям, притихшим в смутном ожидании, и молча вышел вслед за Малькиадосом. И в сонный час сиесты я покинул Лиму вместе с брадолицым Малькиадосом. На барнасе, сахарным груженым тростником, уехали мы на восток, туда, где под сенью апельсиновых деревьев, живут неспешной жизнью рыбаки-индейцы. Где в сонных гамаках средь маковых полей, в сияньи алебастровом является тебе лик смерти. Своим мачете разрубая, жесткую плетень пурпурных ирисов, переплетения бамбука и живой стены из папоротника, меня в густую сельву увлекая, под гомон перебранки обезьян, мудрец из Мемфиса, древний Малькиадос в плюмаже солнечных лучей, вел чужестранца по тропе вождей царя ацтеков - Моктесумы. А где-то там, в другой, явившейся сознанью моему внезапным озареньем, странной жизни, встречает ликующая Тласкала вернувшегося с победой юного Хикотенкала. На золотых носилках, усыпанных жемчугами, что блещут на солнце , словно слепящее очи пламя, он в город свой родной вплывает. Его приветствует стража. И триста девственниц юных и прекрасных , вдоль улицы восставших строем, в лицо ему бросают: " Позор побежденным!"
    И тут же переносит время Хикотенкала, в другую жизнь, в знакомую и близкую эпоху. Я упираюсь! Я вырваться хочу и убежать позора тех воспоминаний. Но неподвластно мне мое сознанье… Поэты всех времен твердили нам о той печали, что охватывает влюбленного при расставании. Когда влюбленный человек с надеждой расстается навсегда, теряет временно рассудок, а порой и навсегда… В унынии страдает рыцарь Ланселот. В безумии пребывает безнадежный Алонсо Кихано. Франческо и Паола впадают в страсть греховную, в мучительных объятиях утопая… Каждый из нас определен навеки мгновеньем счастья, когда встречается с самим собой. Любовь превыше людского суда! Любовь это Бог! А Бог не подсуден!
    Мы мало знали о личной жизни Сели. Он был скрытен необычайно. Мы даже никогда не были у него в гостях. Мы знали, конечно, что он женат, что жена у него красавица, что у него есть дочка, прикованная к постели… Все наши попытки влезть к нему в жизнь, как-то помочь ему своим нарисованным на хрупком стекле мироздания участием что ли…он умело и тактично пресекал. Но в тот раз он неожиданно пропал. Его не стало. Он не выходил на службу. Перестал звонить. Говорят и дома его не было с тех пор. Исчез из нашей жизни. Первым тревогу забил шеф     - Кащей.
    - А что это я не вижу детектива Сели? - спросил он однажды.
    - Он на спецзадании! - нагло соврал я.
    - Отзовите! Он мне срочно нужен! - буркнул Кащей.
    Вот только лишь тогда я стал его шукать! Но что - толку. Сели как сквозь землю провалился. Я ездил к нему в имение, в Хрящевку. Управляющий имением Збигнев Сметана лишь в недоумении развел руками. Ему не было дано никаких указаний. Он ничего не знал. Гер тоже ничего не знал. Ребята из центра мониторинга и аномальных явлений тоже молчали, словно в рот гавна набрали, да простят мне Боги мое дерзкое сравнение! Я на всякий случай подал в розыск. А через пару месяцев после его исчезновения, как-то поздно ночью возвратясь после ресторана к себе домой изрядно на веселе, а точнее - пьяный как кол, застал у себя Ее!
    - К Вам - дама! - сверкая в предвкушении забавного зрелища прошептал мне сладострастно в прихожей Трофим, принимая у меня трость и шляпу.
    - Хорошенькая? - спросил я
    - О! Да! - восторженно воскликнул Трофим. - Такой у нас еще не было!
    Она сидела в полутемной зале, в кресле, напротив камина, освешаемая только мерцающим огоньками углей, в салопе из шелкового муара с деталями из дюшеса, ( из коллекции Оскара де Лоренте $ 4000) в манто из королевской норки. Каштановые кудри небрежно разбросаны по обнаженным плечам, словно мускус.
    - Зачем ты пришла? - спросил я, почувствовав неладное.
    - А ты боишься? - спросила она.
    - Я просто думал, что у нас все кончилось?
    - А что у нас было?
    - Ну я не знаю… Если для тебя это ничего не значило…
    - Не я от тебя ушла, а ты меня бросил…
    - Как можно тебя бросить… Ты же замужем !
    - А ты когда это понял?
    - Всегда…
    - Однако тебя это не остановило, когда ты соблазнял меня…
    Соблазнял. Разве можно назвать это совращением, когда два охваченных страстью существа бросаются друг другу в объятия, срывая одежду, осыпая все тело и лицо и руки и ноги поцелуями и слезами… Я часто возвращался туда один, в этот маленький старинный отель под Киндбергом, с широкими низкими галереями. Возвращался в тот дождь, когда передо мной сидело маленькое мокрое существо… И волосы влажные, но камин уже ждет в комнате с огромной кроватью эпохи Габсбургов, с зеркалами до полу, со столиком, бахромой, тяжелыми шторами… Ма ништана халайла хазе миколь халейлот? Шебехоль халейлот ану охлин бейн йошевин увейн месубин, халайла хазе кулану месубин?
    - Сели - твой друг! Как же так? Ты ведь всегда кичился своей порядочностью! Ты по- моему гордился этим?
    - Поэтому я и ушел…
    Постель холодная, белая, и вдруг - ничего, пламя охватывает нас целиком, руки скользят по спине, по волосам, по упругим ягодицам, тела подчиняются общему ритму, еле слышится тихий стон, прерывистое дыхание, медленное струение волос, полупротестующее сонное бормотание, подожди, я еще не проснулась, маленький театр взаимного узнавания…
    - Это все лицемерная ложь! Однажды обманув - ты обманул навсегда! Обмануть немножечко нельзя! Ты обманул меня, себя и Сели!
    - Ты пришла, чтобы высказать мне все это?
    - Я пришла… Я пришла, потому что люблю тебя!

< дальше >     < на ZOPA оглавление>

А.Мешков