ПРО ТВОЮ МАТЬ
(ужастик)

    Ранним зимним утром Махмуд Чмонин вышел на улицу и чуть не задохнулся от переполнившего его восторга. В голубом прозрачном небе светило яркое слепящее пленящее солнце. Деревья были осыпаны белым пухом нежного легкого снега. На изящных ветвях нарядного зимнего куста ракиты сидели яркие пурпурные коростели. На спортивной площадке какая-то старушка в линялых, траченных молью рейтузах крутила "солнце". В морозном воздухе разносился трепетный волнующий запах рашпиля…
    – Твою мать! – с восторгом произнес Чмонин в морозный воздух, покрутив в восторге головой, и в то же мгновенье словно из-под земли перед ним выросли два дюжих милиционера, одетых в красивые зимние дубленки цвета утренней зари. Улыбнувшись белоснежными улыбками, приложив руки к перламутровым козырькам, они тут же скрутили Чмонина Махмуда в бараний рог, после чего лаконично представились. Чмонин Махмуд даже не успел как следует сообразить, что произошло, как его грубо и некрасиво, словно убийцу, затолкали в огромный новехонький, сверкающий лаком черный милицейский "Запорожец", больно ударив под зад ногой, обутой в модный милицейский кованый итальянский сапожок из чудесной коричневой кожи.
    Взревел мощный мотор. Машина глухо заржала и понесла. В машине Чмонин заметно занервничал. Стал кусать губы и сплевывать рваные окровавленные куски на пол. Он старался не подавать виду и стал фальшиво напевать что-то веселое. Что-то из Мендельсона-Бартольтди. Траурно-триумфальную симфонию стал напевать Чмонин Махмуд. С переднего сиденья ему стали вторить в такт четверо дюжих милиционеров, среди них – двое участников захвата.
    Чмонина грубо бросили на бетонный пол маленькой уютной каморки. Камера была узкая и низкая. Она была рассчитана на малолетних преступников. Но с тех пор, как с молодой преступностью было раз и навсегда покончено, в нее бросали и старых преступников. Со старческой преступностью в стране положение было обострено до предела. В стране царила дедовщина.
    В камеру из маленького решетчатого окна падал косой солнечный луч. Чмонин еле успел его подхватить. Луч с грохотом упал на пол. Он был до того косой, что еле ворочал языком. Обслюнявил Чмонину все лицо. Чмонин Махмуд поднатужился и выбросил луч обратно.
    Наутро в камеру явился худой, болезненного вида прокурор с геморроидальным цветом лица, с опухшими веками, с синим пористым носом и гнилыми желтыми кривыми зубами, с простреленной рукой и искусственной ногой. Он бросил строгий взгляд из-под опухших век в сторону Чмонина. Но Чмонин ловко увернулся, и взгляд юриста, крякнув от боли, врезался в каменную стенку и безжизненно замер на полу. Прокурор покачал укоризненно красивой лысой головой и бесцветным скучным голосом под фонограмму пропел Чмонину Махмуду смертный приговор, согласно статье 679 УК РФ "За употребление ненормированной лексики в общественном месте".
    Два дюжих охранника, согласно тюремному уставу, поглаживали при этом Чмонину брюшко и пах. Напрасно Чмонин пытался горячо доказывать, что он имеет специальное разрешение, что у него депутатская неприкосновенность, что его выражение носило лишь характер положительной реакции…
    Его перевели в камеру смертников. Там уже томились в ожидании расстрела трое приговоренных к смертной казни: композитор Игорь Бухой, поэт Михаил Зиныч и певец Александр Спокойнов. Их приговорили к смертной казни по рекомендации и единодушному решению жюри по результатам ежегодного конкурса на худшую песню.
    Композитор и поэт сидели спокойно, словно смирившись с судьбой. Лишь Спокойнов, в исступлении заламывая руки, ходил из угла в угол и шептал:
    – Я так и знал… Когда-нибудь расплата должна была последовать! Я так и знал…
    Чмонин, забившись в угол, следил за бесполезным хождением певца и с горечью думал:
    Ну, ладно, этих-то за дело! Но меня-то за что?
    Он вспомнил, что в прошлом году на внеочередном экстренном заседании парламента сам лично выступил с предложением об ужесточении санкций за употребление ненормированной лексики. Его поддержали многие фракции. Целый год депутаты спорили, какую лексику считать ненормированной. И вот, когда наконец-то закон был принят после долгих дебатов, он пал первой жертвой… Жертвой нелепой случайности. Ведь он же не хотел. Он же сказал это с любовью…
    Слезы душили его. Чмонин руками пытался оторвать их от шеи. Но слезы не сдавались, Чмонин стал хрипеть. Подбежал Спокойнов и вырвал его из цепких объятий слез.
    – Спасибо! – отдышавшись, сказал ему Чмонин. – Вы спасли мне жизнь…
    – Ах! Право! Полноте, сударь! Вы все равно подохнете! – отмахнулся певец.
    – Как вы считаете? Твою… мать – это грубое выражение?
    – Тихо! – приложив палец к губам, шикнул на него композитор. – В камере нельзя выражаться!
    – Ой! Как страшно! А что будет? – легкомысленно и иронично спросил Чмонин.
    – А то и будет! К расстрелу добавят еще слушать мои песни!
    – Какой ужас! – содрогнулся Чмонин. Он вспомнил, как его, совсем еще юного политика, для закалки заставляли смотреть передачу "Ужасы уходящего года", в которой обычно исполнялись хиты Российской эстрады.
    Утром в камеру пришел аббат Преве в грязной мятой рясе и отпустил Чмонину грехи. Грехи шумною зловонною толпой, застряв в дверях, гогоча и грязно матерясь, рванули на свободу. В давке один маленький тщедушный грешок упал и так и не поднялся, растоптанный грубыми и жестокими грехами. Это был грешок рукоблудия. Чмонин торопливо задавил его своими же руками.
    Тюремный обер-кельнер принес Чмонину шнапс, саке и граппу. На закуску подали угря с капорцами. Чмонин выпил всего понемногу, запивая сладким оршадом.
    – Was wir Lieben! – говорил он перед каждой рюмкой. И все сдержанно смеялись, понимая его изящный юмор.
    На прощание он сыграл партию в трисетте с композитором Бухим и, к великой радости лауреата, позорно проиграл.
    На закате два пожилых курсанта-артиллериста в парадных меховых болеро, лениво переругиваясь, повели Чмонина на расстрел. Чмонин шел по уютным улицам такого родного, близкого города, где прошло его босоногое, голозадое детство. Во дворе его дома на спортивной площадке по-прежнему какая-то старушка в черных кожимитовых панталонах с гульфиком крутила на турнике "солнце".
    По улице навстречу им, кокетливо взбрыкивая ногами в брюках-клеш пробежал матрос. За ним, игриво постреливая на ходу контрольными выстрелами в голову, пробежал солдат. Пожилой рабочий, ветеран труда, потащил куда-то пулемет. Он явно собирался куда-то вступить. На лице его было написано неземное блаженство. В морозном зимнем воздухе разносился тлетворный запах камфары, мускуса и тринотортилоула. Волнующий и манящий аромат рашпиля приятно будоражил воображение. В лозняке беспокойно клекотали сытые коростели.
    – За что мне досадовать на жизнь? – пытался успокоить себя Чмонин. –Жил я по совести. Я же как лучше хотел… Разве можно досадовать на то, что в России как нигде столь неукоснительно выполняют Законы! Этому можно лишь радоваться!
    Неожиданно, словно во сне, Чмонин Махмуд увидел направленные на него взгляды двух черных стволов. Он презрительно отвел свой взгляд вверх и вправо, увидел голубое-голубое в яблоках небо и, набравшись воздуху, крикнул во всю мощь своей луженой глотки:
    – Твою ма-а-а-а-а-ать!!!!
    Его слова потонули в грохоте залпа. Дым рассеялся. Курсанты постояли с минуту возле бывшего Махмуда Чмонина, глядя, как изо рта его испускается последний дух. Закурили. Помолчали. Сделали две коротких контрольных очереди в пах и не спеша отправились к казармам. Сегодня им было обещано увольнение.

  А.Мешков

<< & >>