Баллада о металлурге

    Ездратыч был металлургом, что называется, от Бога. Не было и нет в мире лучшего металлурга, чем наш Ездратыч! Он может запросто с завязанными глазами отличить сутунку от серебрянки, с завязанными глазами может произвести шабровку, галтовку или даже, не к ночи будет сказано, рихтовку. Чего он только не может с завязанными глазами, наш Ездратыч! Он, наш Ездратыч, вообще все почти делает с завязанными глазами, чтобы не видеть всей мерзости этой жизни. Он и в сортир с завязанными глазами может сходить! Но не ходит почему-то. Он на ощупь отличает двутавр от перлита, бабу от мужика, а лошадь – от коровы. А по запаху может на раз отличить ватержакет от вагранки, гавно от цветка. Он на глаз отличает торий от бария, золото от курчатовия, а менделевий от нильсбория. Он на вкус, с полглотка отличит тебе "Московскую" от "Столичной", а на цвет – московскую сторожевую от московского ньюфаундленда.
    Такой вот он был, наш Ездратыч: неутомимый труженик, острослов и балагур, бретер и дуэлянт, наш бонвиван и донжуан, наш Казанова и Захер Мазох. Слава о его трудовых подвигах и мастерстве выходила далеко за пределы нашего металлургического комбината. Посмотреть, как Ездратыч тычет в жерло летки своим длинным толстым пуплом, или неторопливо покачиваясь, напевая под нос марш металлургов, обходит опоку, или же деловито суетится возле каупера с кокилем, а то и просто – любовно похлопывает мартен по сверкающей лещади, съезжались представители различных металлургических школ и направлений со всего мира.
    Самому Ездратычу это не особо нравилось. Не нравилось ему то, что на его глазах происходило слияние горячо любимой им металлургии с ненавистной индустрией шоу-бизнеса. В цеху, вокруг конвертера, уже давно были оборудованы трибуны для зрителей, а билеты на вытяжку, обдирку, алюминотермию и листовую штамповку были проданы уже на два месяца вперед. Больше всего ему не нравилось то, что он сам, потомственный кадровый металлург, становился частью этого насквозь пропитанного фальшью фарса. К тому же в последнее время Ездратыч с неудовольствием стал отмечать у себя признаки звездной болезни. Где-то подхватил на гастролях. (Иногда Ездратыч вместе с цехом выезжал за границу! Пускался во все тяжкие в мировом турне.) Он стал капризным и обидчивым. Прежде спокойный и рассудительный, он теперь вдруг ни с того, ни с сего, мог перед сменой накричать на стилиста или гримера. То тени ему не так наложили, то педикюр не нравится. Мог вдруг ни с того ни с сего, вот так с кондачка, ни за что грубо облапать массажистку, хрупкую наивную студентку медицинского колледжа.
    Но вот гримеры заканчивают свою работу, и Ездратыч последний раз придирчиво оглядывает себя в зеркало. Торопливо перекрестившись, он на минуту закрывает глаза, рот, и под шум аплодисментов выскакивает, словно черт из табакерки, прямо на освещенную прожекторами середину родного цеха. Ничем не выдавая своего волнения, он подходит к мартену, церемонно вскинув руки в огромных нанковых перчатках, расшитых бисером, раскланивается. В эти минуты он словно преображается, становится будто бы стройнее и выше, румяней и толще, глаза его при этом излучают какую-то непостижимую, инфернальную энергию. Его движения завораживают, очаровывают, заставляют зрителя сопереживать, как бы сливаться вместе с варкой и крицей через горн на свод в едином технологическом процессе. И остается непостижимой загадкой, как возможно при столь скупом минимуме выразительных средств достигать подобной феерической зрелищности!
    Но особенно прекрасен был наш Ездратыч на рассвете, при обжиге веркблея, в сиянии желтого огня вырывающегося из жерла домны. Он является перед нами в своем строгом брезентовом костюме, перепоясанный красным пожарным шлангом, прическа в стиле "трэш", длина волос до ушной раковины, челка филированная, асимметричная, пряди подчеркнуты светло коричневым тоном, тон и пудра – светлого оттенка. Брови – прямые, проработанные карандашом с растушевкой горизонтально. Нижнее веко вместе с ресницами запудрено светлой пудрой. Тени матовые, мягко переходят от черного через коричневый в насыщенный желтый. Чуть-чуть ссутуленный, но еще достаточно крепкий, способный в одиночку произвести аффинаж и зейгирование, Ездратыч производит ошеломляющее впечатление, которое долго еще не рассеивается..
    – Мартенсита маловато, – объявляет он громко своим хрипловатым голосом, пробуя жидкую сутунку на вкус, зачерпнув ее кокилем из колошника.
    – But, what about ferrit? – кричат ему с трибун иностранные металлурги, представители других металлургических конфессий.
    – Ферриту? – Ездратыч еще и еще раз осторожно кушает сталь, время от времени дуя на нее своими толстыми, крепкими, закаленными в многочисленных плавках, губами настоящего металлурга. – Ферриту, вроде бы, в достатке!
    И все облегченно вздыхают, зная, что Ездратыч редко ошибается. Зал взрывается аплодисментами. Крышу в очередной раз сносит напрочь. Практически – никогда еще не ошибался наш Ездратыч. Стало быть, сталь в этом году снова будет славная. А значит и в стране достаток будет! Ездратыч, сняв пробу, удовлетворенно крякает, садится на муфель и скручивает козью ручку.
    И тогда, ребята шабровщики, из фугельного цеха, приносят ему полный тигель кофе наполовину с аустенитом. Любит наш Ездратыч кофе ой да, со различными, ой да со сплавами. И нас приучил к этой заразе. Такая, право, зараза! Хуже курева!
    – Все в этом мире, робяты, металлургия! - говорит он, вытирая с потного лица застывшие куски шлама.
    – Все-все? – недоверчиво спрашиваем мы.
    – Это факт! – осторожно, чтобы не испортить укладку, кивает головой Ездратыч.
    – А любовь? – спрашивают наивные девчонки. Да такие ли они уж и наивные? Такие вопросы задают!
    – А куды ж любовь без металлургии? - Ездратыч хитро поглядывает на девчат, приглядывая мордашку посмазливее, да попку покруглее.
    – А вечность? – не унимаются девчата, раскрасневшись от смущения и задора.
    – Не… Вечность – это не металлургия. - отвечает смеясь Ездратыч, и ласково трепет ближайшую девчонку по ладным упругим грудям. - Вечность, она вечность и есть! – И все хорошо так, по доброму смеются, зная, что за этой невинной шуткой стоит великая мудрость мировой металлургии.
    – Ну полно! – с наигранной строгостью прикрикивает на нас, не в меру разошедшихся гостей, Ездратыч и, задумчиво взглянув в потемневший от сумерек потолок цеха, отряхивает штаны от прилипших крошек молибдена. Притворно кряхтя, он поднимается с муфеля.
    – Ну что ж! Ступайте-ка все на фьюминг, робяты! А то мине ишшо как на грех, амальгамировати ныне пора приспела! – И вдруг неожиданно, с каким-то совсем не стариковским озорством, наш Ездратыч проворно подхватывает на руки сидящую ошуюю девку и гогоча во все горло уносит ее за распар на очередной аффинаж. Девка притворно визжит и болтая ногами, делает вид, что вырывается. Потом она затихнет. И долго еще из-за распара будут доноситься ее упоительные любовные стоны, и надсадный хриплый кашель нашего Ездратыча.
    А мы, завистливо вздыхая, идем гурьбою шумною на фьюминг. Ведь мы-то знаем, что скрывается у Ездратыча за понятием "амальгамировати"! Знаем, но молчим. Уж что-что, а амальгамировать Ездратыч умеет на славу! Альмагамирует он, как правило, долго и основательно, что называется, на совесть! Так альмагамировать сегодня уж мало кто может. Нынешние горе металлурги амальгамируют как-то все наспех, неосновательно, неубедительно, неглубоко, походя, как-то нехотя, спустя рукава. А наш Ездратыч, так тот порой так тебя наамальгамирует, так отрихтует, да отзейгирует через коккиль своим штейном, что потом неделю все жупло саднит и летка в кровь, еле-еле ноги враскоряку носишь! Такой уж он у нас, Ездратыч! Бедовый! Металлург, что называется, от Бога!

  А.Мешков

&  >>