Шефы

   Ранним утром, в аккурат на Акулину-гречишницу по центральному проспекту уездного города Корячинска бежали босоногие городские мальцы, в рваных портах, и корча и без того малопривлекательные, обезображенные интеллектом чумазые рожицы, кобенясь и кривляясь. Они подпрыгивали, нелепо взбрыкивая худыми волосатыми ногами и кричали хриплыми прокуренными голосами:
   – Деревенские приехали! Деревенские приехали!
   Чуть позже из-за угла, взметая столбом серую пыль, показалась живописная колонна деревенских жителей с мешками и узлами, тюками и сидрами, возглавляемая седовласым мудрым старцем Прокопием Модятой, гордо шедшим впереди с кривым сучковатым посохом в руке. По бокам колонны, жалобно блея и тряся бородами, распространяя зловоние, бежали усталые животные – козлы и козы. Здоровенный кузнец Васькя Валуй легко, играючи подкидывал небольшую наковальню, забавляясь и забавляя грудастых деревенских баб. Баба-повитуха Бабариха зорко озиралась по сторонам, высматривая в темных городских закоулках беременных гулящих девок. Колькя Мерин, румяный, справный малый, косая сажень в ногах, кровь с молоком на губах не обсохла, расстегнув ширинку и широко растопырив руки, готовый заключить в объятия любую зазевавшуюся городскую деваху-кукомою, истосковавшуюся по деревенской, незамысловатой мужской ласке, шел чуть сбоку колонны. Старец Прокопий Модята снисходительно улыбался в седую клочную бороду, широкой и щербатой стариковской улыбкой. Жители близлежащих домов открывали окна, выглядывая на улицу и радостно повторяли:
   – Деревенские приехали! Деревенские приехали!
   Скоро весть о том, что в город приехали шефы из деревни, облетела весь город. Шефы жаловали своими визитами городских жителей не часто. Некогда им было приезжать. То уборочная, то посевная. То озимые, а то и, глядишь, яровые подоспели. Зябь надо подымать. Но зато, после окончания осенних полевых работ, сельчане приезжали в город, и тогда в городе наступал праздник. Все жители города, от мала до велика, выбегали на улицу. Девки, что помоложе, сурьмили брови, красили губы и румянились, доставали из шкапов свои самые заграничные лучшие наряды. И не просто доставали, но, встряхнув от пыли, надевали. Девки, что помоложе да посмелей, стояли правильными стройными рядами по ранжиру вдоль дороги, лузгая семочки и посмеиваясь, с нескрываемым вожделением смотрели на крепких, справных деревенских парубков. Деревенские парни, плечистые, губастые, вскормленные на воле парным молоком и свежим салом, не торопились обрушить на изголодавшихся без мужских волосатых рук городских девчат всю свою несокрушимую сексуальную первозданную мощь. Они только хитровато посмеивались в усы и разминались пивком. А бледные и ледащие городские мужчины, небритые и неопрятные, погрязшие в пороке рукоблудства и наркомании тоже выходили на улицу, осторожно выглядывали из придорожных кустов актинидий и богульника, опасаясь жестокой и внезапной деревенской расправы. Деревенские не любили наркоманов и прощалыг и не прощали мужчинам их слабости. Они не любили порок во всех его проявлениях, будь то лень или пьянство, прелюбодеяние или же пустословие. Не говоря уж о богохульстве.
   – А ну! Кто здесь бухает? – кричали деревенские, растворяя ударом ноги двери в трактир. Застигнутые врасплох пьяницы разбегались по щелям, словно перепуганные тараканы, а побледневший целовальник, смущаясь мокрых штанов своих, предлагал деревенским чаю с сушками.
   – А никто и не бухает! – нагло врал он в лицо деревенским.
   На центральной площади городские устраивали для деревенских большой праздничный концерт, карнавал. Представители городской администрации с выражением зачитывали под музыку отчеты о проделанной работе. Девчата из городской службы эскорт-услуг, одетые по случаю праздника в русские сарафаны, работали у администрации на подтанцовке. Сводный оркестр городских ресторанов исполнял любимую деревенскими песню: "Хлеб всему голова! А сало – наоборот!"
   А рядом, в лощине, под развесистыми ветками дягиля деревенский кузнец Васькя Валуй уже вовсю развернул свою походную кузню. Городские мастеровые мужики волокли со всех сторон исковерканные штифты, вертлюги, демпферы, храповики, пуансоны, круассоны, кривошипы, негодные компьютеры, принтеры, процессоры.
   – Глючит? – насмешливо спрашивает Васькя Валуй оробевшего очкарика, на глаз определяя неисправность компьютера.
   – Глючит! Ох, глючит! Еще как глючит, батюшка! – радостно кивал сивой головой очкарик.
   – А мы его, голубчика кувалдою! Кувалдою по винту! – задорно говорил Васькя, прозванный Валуем за свою неуемную страсть к кувалде, и со всего маху ударял кувалдою, ой да по серверу!
   – Теперь не будет глючить? – с надеждою спрашивал очкарик, недоверчиво рассматривая сервер.
   – Ни в жисть! – отвечал Васькя Валуй. И спрашивал очередного бедолагу- компьютерщика:
   – Ну что, брат? Зависает?
   – Ой, зависает, батюшка! Ужо как зависает! – весь сияя от счастья, что с ним заговорили, отвечает бедолага.
   – Высоко ли зависает? – ощупывает пытливо машину Васькя.
   – Да нет, низехонько так зависает! – показывает рукою оробевший вконец пользователь.
   – А мы его щас кувалдою! – раздается мощный кряк Васьки Валуя. – А ну-ка поторонись!
   А рядом, в небольшом урочище, в зарослях дрока суетится Колькя Мерин: своими мозолистыми руками косматых девок городских за гузно щупат, охаживат. Девки заливаются счастливым смехом и легонько, играючи шлепают коленями Колькю по рыжей наглой морде. Колькя смеясь, озоруя покрывает девок, как бы даже топчет их, шепча своим натруженным шершавым языком им на уши грязные деревенские ругательства, пахнущие утрешним навозом, молоком и трудовым потом. Городские робята что-то замышляют противу деревенских возле пивной. О чем-то шушукаются промеж собой. И в конце концов угощают вскладчину деревенских тружеников свежей текилой из большого цинкового бидона.
   Прокопий Модята сидит на специальном возвышении посреди центральной площади. Стоящий ошую глава администрации Иван Елдырович Штопарь обмахивает его розовым опахалом, чтобы на его непокрытую голову не садились назойливые городские синие мухи.
   – Как сократить инвестиционную маржу? – спрашивают его пытливые биржевики.
   – Сократить аутрайты и пересмотреть альпари! – не задумываясь отвечает старец.
   – Куда лучше всего вкладывать авуары?
   – А в ж…! В ж… себе их и вложи! – отвечает Модята, улыбаясь доброй снисходительной отеческой улыбкой, глядя на растерянных биржевиков. Биржевики смеются. Они-то понимают, что имеет в виду старый мудрый Прокопий Модята.
   – А что есть жизнь? – спрашивает кто-то из задних рядов.
   – Жизнь? – переспрашивает Лука Модята, всматриваясь в толпу, пытаясь определить на глаз анонимного смельчака. Но тот прячется за спины биржевиков. – Жизнь есть сон! – отвечает он после недолгого раздумья. – Чудный утренний сон. Его-то мы и запоминаем после пробуждения. После этого сна следует другой, еще более прекрасный. В общем историческом понимании – это череда снов. Бездны бессознательного разверзаются внутри нас. Восхождение к ним беспредельно! – старец разгорячился, раскраснелся, жестикулируя, ненароком распахнул опашень, обнажив волосатую деревенскую грудь. Собравшиеся ловят каждое его слово, некоторые торопливо конспектируют.
   А под вечер деревенские вновь собираются на площади.
   – Девок шшупали? – спрашивает Лука Модята, обращаясь к деревенским рубахам- парням.
   – Ох шшупали! – отвечают хором рубахи- парни.
   – Чести попрали? – возведя очи к небу вопрошает старец.
   – Ой-да попрали! – отвечают дружно в один голос рубахи- парни, опустив глаза долу.
   – Компьютеры-принтеры починили?
   – Ой-да, ну-да – починили! – в один голос отвечает деревенский кузнец Васькя Валуй.
   – Робят охолостили?
   – Ай-люли-люли – охолостили робят! – эхом отзывается Васькя Валуй в наступившей тишине.
   – На, кубыть, братцы, пора и честь знать! – говорит Лука Модята и взяв в руки свой сучковатый посох направляется к городским воротам. За ним, сбившись в правильный клин, мелко засеменили деревенские. Городские, не стесняясь в голос, плачут. Жалко им расставаться с деревенскими-то! Привыкли ужо-тка. Машут им вослед муаровыми платочками.
   – Прощайте, деревенские! – кричат им вслед бабы.
   – Ие-хо-хео-хуа! – вторят им попранные девчата, застывшие от переполнявшего их счастья с растопыренными словно в жарких объятиях ногами.
   – Ху-ху-ху – вторит им гулкое эхо, растворяясь в раскаленных каменных джунглях городских небоскребов..
   Долго кричат бабы. Долго вторят им девчата. Пока последний деревенский не скроется за линией горизонта, освещенной багровым светом заходящего солнца. В вощеном воздухе еще долго стоит дурманящий запах коровьего помета, жимолости, кулебяки, мамалыги, бриошей, терпкого аромата полей и лугов, мужицкого пота, кала, бабьих соленых слез. Охо-хошеньки-хо-хо! Скоро, скоро грядет время, когда наконец-то произойдет полное слияние города и деревни. Скорей бы!

  А.Мешков
из книги "Пичужки прилетают ночью"

<<  &  >>