|
||
|
СЕКС | |
Последний облом или Победившая плоть
— Вот вы говорите, что все бабы суть дуры. А я с этим не вполне согласна. Я думаю, что вовсе не в этом дело. Я так думаю, что дело все в вас. Это вы, мужчины, своим поведением вынуждаете нас казаться таковыми.
Так говорила всеми уважаемая графиня Анна Павловна Разорвако после разговора, шедшего промеж нас о том, что нынче для своего благополучного устройства в жизни трудно человека найти порядочного, почитаемого и обеспеченного в разных смыслах, а таковые встречаются отчего-то нечасто. Анна Павловна по возрасту старшей меня приходилась лет на пятьдесят-семьдесят, оттого я всегда весьма почтительно слушал ее, не перебиваючи. Красивая, высокая, костистая, старая, морщинистая, чахлая и бледная, словно баобаб, выросший в засуху в аравийской безводной пустыне, с редкой прядью седых волос, торчащих из-под нанковой фероньерки от Филиппа Трейси, украшенной драгоценными каменьями, надвинутой по самые лохматые, кустистые, словно борода, брови, она производила впечатление человека сурового, мужественного, прошедшего испытания немалые, изрядно потрепанного на жизненных ухабах и колдоебинах, и оттого обиженного судьбою. Поправив легкую чесучовую мантилью от Николь Фари, ниспадавшую с плеч на алое бархатное пюсовое платье от Ральфа Лоурена, она продолжала:
— Я про себя скажу. Я никогда не позволяла мужчинам быть сволочами и мерзкими ублюдками по отношению к себе. В ту пору, в молодости, лет восемнадцати я была прелестна.
(Графиня несколько преувеличивала свою былую красоту, как и все женщины ее возраста. Не далее как вчера я случайно увидел в альбоме ее старенький дагерротипный портрет. Ничего особенного. Хотя в молодости все мы красивы… По-видимому, она просто запамятовала и спутала себя с кем-то.)
— Высокая, плечистая, аристократически бледная, величественная, я была сильно в ту пору влюблена. За мной волочился граф Лев Т. Избалованный женским вниманием бородатый красавец-сибарит, волокита и бабник, альфонс и развратник, дуэлянт и картежник, балагур и повеса, кутила и мутила, каких свет не видал… К тому же он что-то там пописывал в столичные журналы, то ли в журнал «Пчела», то ли в «Российский инвалид», а возможно, и в «Полярную звезду»… В общем, ужасный был тип… Но ведь кому, как не нам, девушкам, должно знать, насколько порок притягателен для юных неокрепших девичьих душ… Именно в таких дебилов и влюбляется наша наивная сестра. Я готова была в любой момент отдать ему свою душу и, главное, свое юное нежное тело, томившееся без мужской ласки, хотя опыта такого рода общения с мужчинами у меня не было. Папенька с маменькою держали меня в строгости и частенько даже порою ночною бивали, застав с томиком вульгарного в их понимании Alphonse Karr. И вот однажды во время мазурки на балу у губернского предводителя Мутятьева, благодушного старичка – бывшего декабриста, граф во вполне пристойной для него форме сделал мне предложение принять его приглашение к себе в именье, обосновав это тем, что якобы хочет познакомить меня со своим последним романом, хотя я не нуждалась ни в каких обоснованиях. Мое тело играло и пело весеннюю торжествующую песнь любви… Я была готова ко всему… – Анна Павловна поудобнее устроилась в креслах и в задумчивости поморочила своими сухими ручонками свою шикарную трость с яшмовым набалдашником в виде фаллоса.
— И вот холодным промозглым осенним вечером, надев самое шикарное платье из креп-жоржета от Катрин Волкер с таким дерзким глубоким декольте от Мишель Жефуй, что порой даже казалось, что платье вверху вообще отсутствует, я пришла к нему в дом. Граф, по всей видимости, ждал меня и, как бы это сказать… Он, по всей видимости, придавал встрече весьма сильное значение, ждал слишком многого… Я это сразу же поняла, едва только вошла в гостиную. На маленьком изящном малахитовом столике как бы ненарочно, как бы невзначай лежала раскрытая толстая книга «Кама-Сутра» с замусоленными от частого употребления страницами, в массивном коленкоровом переплете, раскрытая как раз на позе Ватьяфуяваяна. Знакома вам эта поза? Это когда одна дама сверху, а другая – сбоку. Весь вид графа выражал готовность тут же разоблачить меня и надругаться над моим телом и душой. Его лихорадило, и бил озноб. Он дрожал мелкой лихорадочной дрожью. Бычьи глаза его, налитые кровью с молоком, сверкали лихорадочным безумным огнем. Пересохшие, словно почва в пустыне Калахари, губищи его дрожали, растянувшись в бессмысленной сладострастной улыбке. Он без конца облизывал их и сглатывал постоянно набегавшую вожделенную слюну. Кончик язычка дрожал в предвкушении соприкосновения с юной плотью… Богатое писательское воображение его, по всей видимости, рисовало ему картинки одна непристойнее и скабрезнее другой, отчего дрожащие руки его в тончайших светлых лайковых перчатках делали массу ненужных хаотичных, беспорядочных движений, что-то без конца переставляли, передвигали… Он даже опрокинул старинную вазу работы византийских мастеров пятого века до нашей эры… Одной рукой он постоянно что-то то ли поправлял, то ли чесал в панталонах внизу живота… Что-то, по-видимому, мешающее его беспорядочным передвижениям… Я тогда еще не знала – что.
Граф стал вслух читать мне один из своих скучнейших романов, что-то из светской жизни, о войне двенадцатого года. Боже! Как я только вытерпела все эти два тома! Но граф не унимался! Закончив один роман, он тут же принимался за другой. Про какую-то чудачку, которая бросилась под поезд, из-за чего, я так и не поняла, поскольку мысли мои были заняты совсем другим. Угадайте – чем? Я думала: когда? Когда же? Когда же случится то, чего я тайно ждала уже много лет, то, о чем мечтает каждая девушка, просыпаясь темной ночью в отсутствие няни в своей одинокой девичьей кроватке или оставаясь наедине со своим обнаженным телом в ванной комнате, в волнении, с каким-то удивлением заново открывая себя, разглядывая набухшую грудь, округлившиеся бедра, ставший в одночасье чужим и незнакомым таз… Я старалась не выдавать своего волнения, насколько мне это удавалось. Только время от времени я ловила себя на том, что грудь моя в волнении вздымается, делая тесным корсет. Правая даже в один момент чуть было не вывалилась из глубокого выреза-декольте. Но шло время, а граф и не думал домогаться меня. Он настолько увлекся своим чтением, что даже как бы забыл на какое-то время обо мне. В некоторых местах своего романа он вдруг начинал всхлипывать и вытирать набежавшие слезы батистовым платочком. Наконец часам к двенадцати я осторожно перебила его:
— Граф! Я вынуждена покинуть вас!
— Как!!! – подскочил граф в креслах. Листки с романом веером выскользнули из его рук и рассыпались белыми листьями по яркому персидскому ковру. – Разве вы не останетесь на ночь? Отчего вы торопитесь?
— Увы, граф! У меня дела!
— Но это вовсе не помеха! – в отчаянии и в каком-то немом исступлении воскликнул граф, пустив петуха, потом второго, заломив руки, словно гитана.
— Ах! Оставьте! – сказала я, внутренне наслаждаясь его отчаянием и дурацким видом. Губы его беспомощно, безвольно тряслись. На бороду стекала тонкой струйкой вожделенная слюна. Он часто шмыгал носом, сопел от обиды, надув губы, насупившись. Теребил в отчаянии свой голубой батистовый, намокший от слез платок. Он, казалось, вот-вот был готов заплакать. А потом, когда я уходила, с ним вообще случилась истерика: он, позорно подвывая, ползал за мной по полу в своих желтых фланелевых панталонах, пытаясь обхватить меня за колени, за стройные ляжки, за бедра, за мой неокрепший таз, пытался сорвать с меня муслиновое платье, шелковые подвязки, корсет, кружевные батистовые трусы… Если бы вы только знали, какое неземное блаженство, какое необыкновенное наслаждение я испытывала в тот момент. Я едва сдерживала себя оттого, чтобы не припустить в мазурке или в галопе по зале, вприсядку, похлопывая злорадно себя по пухлому ноющему в истоме тазу. Сердце мое пело и отлетало в бездонные дали, вся моя духовная субстанция трепетала и парила, возвышаясь над скучным, пошлым и грязным миром плоти. Я видела перед собой не блестящего светского кутилу и властителя женских сердец, а поверженного противника, жалкого, слабого, беззащитного, просящего о пощаде… – графиня вдруг замолчала, сплотив в тонкую нить свои тонкие впалые губы.
— Ну! – в нетерпении загалдел я. – Ну, а дальше? Дальше-то что?
— А все!
— Как все? Отчего – все?
— А вот так! Все! И все тут! Больше мы с графом не встречались! Обломался граф! Этот случай стал решающим и определяющим в моей судьбе. Тот незабываемый волшебный миг торжества души над плотью определил мою дальнейшую судьбу. Я получила такое удовольствие от своего первого облома, что поняла, что ничего нет на свете лучше, чем обломать мужчине кайф. Вы вот… Вот вы, – она ткнула меня тростью в худую грудь. – Сюда смотреть! Вы вот когда-нибудь обламывали кайф мужчине?
— Нет, – растерянно ответил я. И как ни пытался, никак не мог вспомнить какого-нибудь случая, когда бы я обломал кайф какому-нибудь даже захудалому мужчине. В этом как-то не было необходимости. Поэтому мне был, конечно, недоступен внутренний мир Анны Павловны.
— Тогда вам будет очень трудно понять меня, – старуха задумалась, ушла в забытье. Через два часа она очухалась. Встрепенулась, тряхнула головой, плечами, носом, ушами. – Да! – сказала она как ни в чем не бывало. – Потом в моей жизни было еще много обломов! Чехов, Горький, Дима Бедный, Саша Черный, Андрюша Белый, Жора Кривой, Есенин Сережка, ангел кудрявый, настырный такой. Слюнявый и бесшабашный Грин… Потом этот, как его… тоже Сережка… Как его… Забыла… Ага! Орджоникидзе! Ворошилов Климент, маршал был один… Буденный, вонючий усатый грубиян. Порой казалось, что всем хотелось обладать мною. Я имею в виду, конечно, высший свет! Бомонд! Апперы! Автомобиль «Крейслер» к подъезду, шофер в ливрее… Скачки в Аскоте «Ройял Аскот», регата в Хенли… Цветы в корзинах, нах… настурции, каперсы… Тонкий запах иммортели. Дворец на Средиземном море между Ниццей и Антибом… Все это было… Но что интересно – все, как один, они обломались со мной. Ха-ха-ха! А как хотели!!!! Как вожделели! Если бы вы только видели их наглые самодовольные растерянные рожи в момент облома! Ах! Как они в тот миг становятся похожи друг на друга! Ха-ха-ха-ха! – старуха некрасиво засмеялась хриплым простуженным смехом, обнажив пустой рот, заходясь в мокром кашле. – Кха-кхе-хка-а-а-а-а… Сплюнув горькую желтоватую вязкую мокроту в голубую изящную вазу с портретом Маргарет Стонборо-Витгенштейн работы Густава Климта на корпусе, старуха продолжала:
— Когда они понимали наконец-то, что обломались, что всуе были истрачены их надуманные витиеватые, напыщенные речи, их дурацкие стишки, их сальности и слюнявости, их сюсюкание-масюкание, их смешочки, их неловкие попытки завалить меня в кровать, сорвать платье, стянуть трусы… Все было бесполезно! Все! На-кося! Выкуси! Мужская мощь!!! Ха-ха-ха-ха… «Enkore! Enkore!» – говорила я себе. «Сделай этого! Сделай их всех! Сбей с этих засранцев спесь! Покажи им их место у параши!» Ха-ха-ха-ха! – старуха хохотала жутко, словно взбесившийся филин, брызгаясь слюной. Желтоватые зрачки ее вращались в безумном броуновском движении. Отдышавшись, она продолжала:
— Это приводило всех моих кавалеров, всех моих поклонников в такое замешательство, в такое отчаяние, что я просто не знаю… Помните Маяковского? Ну это я так… к слову… Да…
— Так неужели вы?.. Неужели вы всю жизнь так и обламывали? – воскликнул я в удивлении, чуть было не упав со стула.
— Я понимаю, о чем вы… что вы имеете в виду… Безусловно! Я осталась верна своим принципам! – с горечью сказала старуха, сразу как-то потускнев и увяв, словно гибернийская роза, брошенная в помойное ведро с нечистотами, экскрементами и блевотиной. – К сожалению, в число моих поклонников входил один роковой мужчина… Да… Он… Он был настойчив! Даже слишком… Лаврентием звали… После встречи с ним я была вынуждена на двадцать лет покинуть свет. Да… – старуха вновь замолчала, обуреваемая тяжкими воспоминаниями.
— Ну а дальше? Дальше-то что? Потом кого вы еще обламывали? Ленина, случаем, не обламывали?
— Нет! Ленина я не обламывала. Зачем? Он был хороший человек, – уклончиво ответила Анна Павловна. – И Плеханова не обламывала. И Бакунина… Они счастья для людей хотели…
— А потом? Потом – что?
— А потом – ничего! А дальше уже некого было обламывать. Как я срок отмотала, когда уже откинулась, число моих поклонников до неприличия резко сократилось. Настолько, что обламывать стало как-то… как-то просто некого. Так, знаете… если обломаешь кого-то на улице… Походя… бомжа какого-нибудь… Но это уже не тот кайф… Не тот! Вот раньше – другое дело… Что вы делаете, мсье!!! Meis qu est vous foutez? (Что вы делаете? – фр.)
— Спокойно, крошка! – сказал я ей.
Анна Павловна была, казалось бы, весьма удивлена, когда неожиданно, не в силах более сдерживать своего страстного порыва я завалил ее на персидский ковер. Однако, к моему удивлению, она неожиданно оказала мне достойное сопротивление, ловкими, точными движениями сбросив меня с себя. «Пустите!» – хрипела она, непрестанно убирая мои руки со своих юбок, подвязок, с корсета и трусов. Я в волнении дрожащими руками своими неловко пытался развязать многочисленные шнурки и застежки, что мне удавалось весьма слабо. Схватка наша несколько затянулась. Неожиданно старуха страстно задергалась в моих руках, словно пойманная в сети крупная рыба, захрипела пуще прежнего и, повернув ко мне свое искаженное, напряженное лицо, вдруг яростно прохрипела с каким то гипертрофированным неестественным презрением и торжеством, с каким-то излишней, неуместной в данной ситуации театральной экзальтацией:
— Так обломайся же и ты, геронтофил несчастный!!! – голова ее безвольно откинулася назад, отчего с нее соскочила нанковая фероньерка от Филиппа Трейси, и Анна Павловна, испустив последний вздох, в ту же секунду замерла бездыханно, постепенно охладевая в моих руках.
А.Мешков, размещено в марте 2009 года