Реквием по живущим

    "Лука-а-а-а-а… Лука-а-а-а-а…" То ли стон, то ли шепот, то ли ветер завывает за окном, то ли хор монахов капуцинов поет псалом… Или приснилось это, или наяву кто-то зовет Луку среди ночи. И от этого слабого воя восстал ото сна Лука и в тревоге сел посреди своего холодного ложа, устроенного прямо на полу, в углу, подальше от окна, забитого фанерой. В щель проникает сырой промозглый зимний ветер, наметая в пургу небольшие сугробчики на подоконнике.
    В тревоге проснулся Лука, пристально вглядываясь в темноту своего просторного и порожнего жилища, словно пытаясь найти в этой темноте какое-то объяснение тревоги и страха, охвативших его внезапно среди ночи. Ощущение наступившей беды беспокоило его, вызывая болезненное желание пуститься немедленно в путь на поиски причин, вызвавших эти смутные ощущения. Ему показалось, что с кем-то из близких ему людей случилось несчастье, что кто-то покончил жизнь самоубийством, отчаявшись найти ответ на какой-то мучительный вопрос, устав от жизни и одиночества. Страшно стало Луке. Так просыпается среди ночи мать, которой внезапно передалась боль сына…
    Где-то внизу хлопнула и заскрипела противным баритоном дверь. Лука вздрогнул и очнулся от забытья. У него вдруг возникло острое желание увидеть друга, ощутить его близость, освободиться от гнетущего и болезненного, почти физически ощутимого, словно зубная боль, чувства одиночества. Он знал, что в противном случае, тревога достигнет своего высшего состояния, своего апогея, перейдет в мелкий, мерзкий и жалкий необъяснимый страх, граничащий с безумием, который овладеет им, и, не встретив сопротивления, будет насыщаться его сознанием словно безумец-вампир.
    А за окном по-прежнему слышен какой-то безумный вой: "Лука-а-а-а… Лука-а-а-а…". На подоконнике едва заметным в темноте белым пятном обозначился след пурги. Лука чиркал спичками по коробку, пытаясь зажечь толстую свечу, стоящую в жестяной банке из-под повидла. Спички отсырели и не зажигались, и Лука, в сердцах бросив коробок на пол, решительно встал, и, дрожа от холода и похмелья, стал шарить по полу в поисках отброшенного в сторону в беспокойном сне пальто. Рука его перебирала тряпье, из которого состояло его ложе, пока наконец не ощутила знакомую кожаную шершавость.
    Он надел пальто и, замотав шею какой-то тряпицей, осторожно ступая, стал пробираться к люку, держась за стену и ощупывая ногами дорогу впереди себя. Наконец нога ступила в пустоту, и Лука спустился с чердака по шаткой, ненадежной лестнице.
    В длинном коридоре было гораздо светлее оттого, что дверь на улицу была распахнута настежь. Раскачиваемая ветром, она издавала утробные звуки. Лука шел по коридору, и звук его шагов гулко бился о голые обшарпанные стены. Пахло сырой известкой и мочой.
    Ветер швырнул в лицо Луке тысячи острых иголок, отчего у него перехватило дыхание. Наклонив голову, он пошел навстречу ветру, весь уйдя, словно в раковину, в свое зябкое, видавшее виды кожаное пальто, принадлежавшее ранее одному знакомому чекисту, умершему своей смертью. Лука шел по безлюдному мрачному парку и огромные деревья, пленные великаны, жутко и зловеще шептали, качая ему вослед своими обнаженными промерзшими телами:
    "Лука-а-а-а…. Лука-а-а-а-а-а…". Ветер рвал и трепал его волосы и металась серым флагом за спиной его размотавшаяся с шеи тряпица.
    Тучи рваными шевелящимися клочьями грязной ваты нависли над одиноким путником. Предчувствие беды витало в природе.
    "Ну не надо так… - шептал Лука посиневшими губами, обращаясь к ветру, словно к Богу. - Я прошу тебя, не надо…" Но ветер, словно нарочно, плевал в лицо Луки твердыми комочками заледенелой слюны.
    Лука вышел из парка и ветер сразу стал тише, словно Лука перешел какую-то невидимую демаркационную линию. Идти ему стало легче, и он прибывил шагу. В темноте он наткнулся на обледеневшие обугленные останки перевернутого автомобиля, на черный скелет погибшего механика. Лука немного постоял возле него, погрустил о судьбе потерпевших аварию и пустился было снова в путь, но кто-то вдруг осторожно прикоснулся к рукаву. Лука вздрогнул и замер, боясь взглянуть на существо стоящее сзади, дыханье которого он теперь явственно слышал.
    - Извините… Я вас зову… зову, а вы не слышите… - приятным и проникновенным голосом сказали сзади. Лука обернулся и увидел совсем не страшного высокого бледного мужчину в дорогом пальто с норковым воротником, в мохнатой волчьей шапке. У мужчины были тонкие правильные черты лица, он был похож на небритого, изможденного поэта Блока. Лука облегченно выдохнул.
    - Помогите мне… - сказал мужчина тихо, словно стесняясь, пряча лицо от ветра, - пожалуйста…
    - Конечно, - обрадовался Лука. Он понял, что беда исходила от этого человека, что с другом все в порядке. Ему стало легче и спокойнее, но он тут же устыдился своей радости.
    - Это тут, недалеко, - говорил мужчина, заискивая, заглядывая Луке в лицо, словно боясь, что тот передумает или испугается. - Это недалеко… вот тут… за этими домами… Это быстро…
    Они прошли по узкому переулку, проходившему в каком-то овраге, где дома стояли под углом к горизонту. Идти по наклонной скользкой поверхности этого оврага-переулка было нелегко, и Лука чуть было не упал, подскользнувшись, но его вовремя подхватил мужчина и воскликнул при этом "Ой-ой-ой", будто это он сам падал.
    Наконец они вошли в перекошенную калитку и направились к маленькому домику, крытому соломой, похожему на заброшенный сарай. Таких домов уже давно в городе не было, и он казался древним дедушкой, дальним родственником, приехавшим помирать к своим городским родственникам. Слабым мерцанием светились маленькие квадратные окошки. Робко тявкнула где-то рядом невидимая собачонка и замолчала, осознав бесперспективность своего поступка.
    - Тихо, Рекс! - все же осадил мужчина собаку во избежание инцидентов. Входя в избушку, Лука больно стукнулся о низкую притолку.
    - Осторожно! - предупредил запоздало мужчина и пояснил: "Тут обычно все стукаются головами…"
Они оказались в маленькой комнатке, слабо освещенной двумя свечками, стоящими в массивном бронзовом подсвечнике на черном рояле. Рояль Луку удивил. Это был концертный "Стейнвейн", никак не вписывающийся в убогий интерьер перекошенной избушки. Даже при беглом сравнении можно было заметить, что он никак не смог бы пролезть в маленькую дверь.
    - Сначала был рояль. Стены возводили вокруг него! - пояснил мужчина, заметив недоуменный взгляд Луки. Лука восхищенно покачал головой и бережно провел пальцем по полированной крышке. Над роялем в золотом окладе висел оплечный Спас. От его сурового взгляда Лука содрогнулся. Неведомый художник явно переусердствовал в своем стремлении придать строгий вид Учителю. Учитель получился свирепый. С противоположной стороны на Учителя взирал улыбающейся мягкой и доброй улыбкой старенький Стравинский, а рядом, с усами, в профиль, рисованный портрет не то Грига, не то Горького. А чуть правее - мудрый и светлый Альберт Швейцер и Нестор Гонсалес, печальный, хоть и еще молодой.
    На грубосколоченных полках вдоль стены стояли в великом множестве книги. Лука подошел ближе к полкам и близоруко прищурившись, стал читать корешки: "Баррух Спиноза. Избранные произведения. З.Фрейд. Будущность одной иллюзии. Герберт Рид. Распад формы в современном искусстве. Столович, Кантор, Лорка, Луначарский, Эккерман…
    - Может, выпьете с дороги? - спросил мужчина, прерывая занятие Луки. Он уже был без пальто и без шапки, в черном концертном фраке, с бабочкой.
    - Да… да… - рассеянно ответил Лука, с удивлением разглядывая вызывающий наряд незнакомца. Тот скрылся в соседней комнате, сокрытой от Луки цветастой шелковой занавеской. Было слышно, как он там что-то делает, что-то двигает, звякает, извлекает шум невидимого труда.
    Лука взял в руки одну из книг, стоявших на уровне его глаз. Книга была ветхая и потому, видимо, привлекла его внимние. "Митрополит Даниил и его Сочинения". Москва. 1881 г. В.Жмакин.
    Лука рассеянно полистал книгу: "Время есть въспрянути намъ отъ пианства, зобвениа или помрачениа, или наче реши, безумиа нашего. О, братие, утвердимся и вспомянем общение наше, яже обещахомся въ святемъ крещении."
    - Вот! - торжественно произнес мужчина, вернувшийся от своих поисков из комнаты с пузатой бутылью в руках. Он поставил ее на стол и гордо взглянул на Луку. - Приятель из Барселоны привез!"
    - Сан-гри-я, - вслух прочитал Лука. На желтом фоне этикетки танцевала неистовую хабанеру красавица цыганка. Она кружилась в танце так, что взметнулась вверх цветастая юбка, обнажив сторойные ноги, открыв вид на белоснежные панталоны. Лука стыдливо отвел взгляд. Мужчина ловко открыл бутылку и разлил темно-бордовое вино по прозаическим граненым стаканам.
    - Выпьем за знакомство! - сказал мужчина, но видимо, этот тост показался ему недостаточно значительным и он добавил: - За любовь! За вселенское чувство, возвышающее и обогащающее нас, убивающее, унижающее, дарящее нам радость и горе, радость прощения и разочарования…
    - Меня зовут Лука, - представился Лука, подождав окончания второй значительной части тоста.
    - Кирилл! - ответил мужчина, как вспомнив о правилах хорошего тона, слегка поклонился.
    Они прикоснулись стаканами и выпили медленно, с наслаждением смакуя вино, причмокивая, перегядываясь, одобряя искусство испанских виноделов.
    - Уютно у вас, - сказал Лука, имевший смутные представления об уюте.
    - Да уж… - подтвердил с какой-то усмешкой Кирилл, думая о чем-то своем.
    - Так, - сказал он вдруг решительно, - теперь - за дело! Только, пожалуйста, не пугайтесь.
    Последние слова хозяина несколько насторожили Луку. Он поставил на крышку рояля стакан и пошел вослед Кариллу, скрывшемуся за цветастой занавеской. То, что он увидел, не столько его испугало, сколько удивило. Посреди небольшой комнатки, освещенной толстыми свечами, стоящими в бронзовом подсвечнике, в глубоком кресле полулежала, уронив на грудь голову, обнаженная девушка. Длиные черные как смоль волосы спадали на лицо, полностью закрывая его. Кирилл подошел к девушке и бережно убрал волосы с лица. Лука увидел, что девушка была лицом китаянка. Смуглое молодое тело в мерцании трепетного огня. Руки на подлокотниках кресла, будто изваяние богини Исиды. Прекрасная китаянка никак не отреагировала на прикосновение Кирилла. Глаза ее были закрыты.
    - Что с ней? - шепотом спросил Лука, стараясь не смотреть на красивое соблазнительное тело девушки.
    - Ничего… - ответил Кирилл громко и опустил волосы. Они снова сокрыли лицо. - Ничего страшного. Просто ее душа покинула тело. Я ее, как бы это сказать… ну… убил что ли. Да. Убил.
    - Что?
    Холодный комочек подкатил к горлу Луки и перехватил дыхание. Лука опешил. А Кирилл словно любовался впечатлением, произведенным его словами.
    - Да вы не волнуйтесь, Лука! Все в порядке! Я - в своем уме! Вы ведь этого испугались?
    - …Да… - чуть слышно пролепетал Лука.
    - Ну так вот, не бойтесь…, все в порядке… - Кирилл ободряюще хлопнул его ладонью по плечу. Лука вздрогнул от этого дружеского прикосновения.
    - А теперь идемте… Идемте отсюда быстрее! - Кирилл подтолкнул оторопевшего Луку к двери. - И потом, давайте же наконец выпьем, - предлагал Кирилл, как будто они не выпили три минуты назад. Он почти насильно вставил Луке в руку стакан, наполнил его и подтолкнул к губам. - Пейте! Для храбрости. Вы мне только поможете погрузить ее на санки и довезти до морга… Дальше я сам… Только до морга… Лука вдруг ощутил, что он почти не волнуется, хоть мысль о том, как бы побыстрее вырваться отсюда, не отпускала его. Но Кирилла он не боялся. Лука расслабился, выпил и вдруг насторожился, услышав какие-то голоса, доносившиеся из-под земли. Какой-то мужской голос… Уверенный как на собрании. Кирилл тоже насторожился, глаза его стали беспокойными, как у старого коммуниста.
    И ничего вроде бы не изменилось в мире, только слышен был голос из-под земли:
    - … не зрит внутрь души своея наготы и срамоты, яко вместо риз благодатных скверновыми ризами облачен и помазан блудной тиною, и вонею злосмрадною повит. И бес блудной в душе на шее висит, кудри бедной расчесывает и ус расправляет посреди народа. Сильно хорош, и плюнуть не на ково. А прелюбодеица белилами, румянами умазалася, брови и очи подсурмила, уста багряноносна, поклоны ниски, словеса гладки, вопросы тихи, ответы мяхки, приветы сладки, взгляды благочинны, шествие по пути изрядно, рубаха белая, ризы красныя, сапоги сафьянныя. Как быть хороша - вторая египтянина Петрефийна жена, или Самсонова Диалида-блядь. Посмтри-тко на душу свою, какова она красна! Я отселе вижу в вас: гной и червие в душах ваших кипят…"
    Все также безмятежно танцевала на этикетке очаровательная цыганка, также играла миллионами маленьких солнц на золотом окладе спаса огонь свечей… Так же за стеной, склонив на грудь прекрасную головку, спала вечным сном восточная красавица. Только теперь Лука знал об этом, и еще одним скорбящим человеком стало больше на земле. Тяжко стало Луке.
    - Слышь, Лука, а Лука? - позвал вдруг Кирилл.
    - А? - вздрогнул тот.
    - Ты почему не спрашиваешь меня, за что я ее убил?
    - Кому надо - спросят! - ответил неопределенно Лука.
    - Это точно, - Кирилл взлохматил себя. - А хочешь, я тебе сыграю?
    - Не ленись того для! Собака! - прокричал мужской голос из-под земли.
Кирилл элегантно сел за рояль, привычным движением откинув фалды фрака.
    - Реквием! - объявил он торжественно! - я сочинил его очень давно и посвятил ей, - он кивнул на комнату, где находился труп.
    Кирилл закрыл глаза и мягко тронул клавиши. В наступившей тишине зазвучали первые скорбные аккорды. Сначала они звучали очень тихо, потом все громче и громче. Куда-то исчезла скорбь первых аккордов, наступило какое-то торжество абсурда и хаоса. Лука забеспокоился, слишком громким для тишины ночи показались ему звуки реквиема. Звуки словно всколыхнули тишину, заполнили все пространство комнаты, словно материализовались мириады невидимых частиц, из которых была соткана ткань мелодии, и эти частицы, словно прикасались к телу Луки, щекотали и кололи его. Мелодия становилась все быстрее и ужаснее, менялся ритмический рисунок, в конце концов исчезнув совсем. Неожиданно реквием перешел в обыкновенный регтайм. Лука в этом месте вдруг подумал, что Кирилл балуется, подшучивает над Лукой и играет, что в голову взбредет, что все звуки в этом реквиеме связаны лишь только временем и местом исполнения. Да еще и инструментом. Но взглянув на Кирилла, он успокоился. Тот играл закрыв глаза, весь уйдя в созданную музыку.
    Внезапно музыка прервалась на половине фразы. Лука свободно вздохнул, словно освободившись от невидимых уз, но неожиданно содрогнулся от взрыва безумного аккорда, словно бессмертного стона агонии умирающей музыки. Лука подождал еще немного в напряжении, ожидая еще каких-либо неожиданностей и, не дождавшись, понял, что это и есть долгожданный финал. Кирилл сидел низко опустив голову. Голова его время от времени вздрагивала. Лука понял, что он плачет. Подвинувшись вместе со стулом поближе к нему, он дотронулся рукой до его плеча.
    - Ты написал замечательную музыку! - тихо сказал он.
    - Ты лукавишь… - отозвался Кирилл, - но все равно спасибо! - Он вдруг встряхнул головой, словно отгоняя мрачные мысли. - Ты знаешь, - заговорил он взволнованно, - каждому человеку в этом мире соответствует определенная музыка. Для одних она уже сочинена, в других она звучит, изменяясь каждый раз… Мятежная и страстная, другим - плавная и печальная. Кому-то веселая и озорная, кому-то абсурдная. Есть и такие, которым соответствует просто набор звуков… Безумцы… Тут целый комплекс признаков и ритмов… Ты помнишь вальс Хачатуряна к "Маскараду"?
    - А как же! - Лука сразу пропел в сознании первые такты вальса.
    - … Как удивительно он отгадал меня! Это - моя музыка! Боль, тревога, мука, страсть… - Кирилл по-видимому немного захмелел и некоторые слова выговаривал невнятно. Лука вслушивался внимательно, смысл некоторых слов восстанавливая по контексту.
    - Представляешь… Я иногда танцую этот вальс, когда нахожусь в комнате один… Нет. Это не безумие, это потребность, генетическая потребность выразить свои чувства в движении. Мне словно передался через века какой-то танец моих предков, не знавших другого языка, кроме танца… Я мечусь в этом безумном танце, музыка Хачатуряна звучит у меня в голове, а невидимый хореограф руководит моими движениями. Я, опрокидывая мебель, мечусь с растопыренными руками, закрыв глаза, словно в сомнабулическом состоянии, мычу сквозь зубы мелодию, оранжирую ее, подгоняя под свое состояние. Она каждый раз звучит по-новому. Ты знаешь, если бы все это снять на пленку, это наверняка было бы смешно, но еще более интересно. Ведь то, что я делаю - это суть, первобытное искусство, в том синкретичном состоянии, которое описывают ученые в своих гипотетических сочинениях… Наверняка я представляю определенный интерес для науки! А тебе какая музыка соответствует?
    Лука задумался, вспоминая какую-нибудь музыку, но в голове почему-то настойчиво звучало: "Хлеб всему голова-а-а-а…"
    - Рассказать, как я ее убил? - спросил Кирилл. Ему, по-видимому, очень хотелось говорить. Он относился к той распространенной категории людей, у которых алкоголь вызывает желание поболтать.
    - Не надо! - отказался Лука наотрез. - Я боюсь…
    - Странно, разве тебе не интересно, что думает средний человек, впервые совершивший убийство?
    - Нет.
    - Ну тогда слушай, - не обращая внимания на отказ Луки, начал Кирилл. - Она даже не почувствовала, что умирает!
    Лука обреченно вздохнул, поняв, что ему не избежать участи печального сочувственника. Он откинулся на спинку, приняв позу внимательного и тонкого собеседника, скрестив руки на груди.
Мягкий голос рассказчика убаюкивал его. И лишь только страшный смысл слов напоминал о том, что речь идет об убийстве.
    - Может быть она просто видела чудесный сон. Она заснула и не проснулась. Во сне она улыбалась. Наверное видела свою маму. Ей казалось, что она, еще маленькая девочка, бежит к своей маме, растопырив ручонки. Вот она уже чувствует знакомый и родной запах детства. Еще мгновение и наступит долгожданный миг слияния двух близких существ, составляющих в сущности одно целое, разделенное природой духовное единство… Но радостный миг встречи не наступает, а свет невидимого экрана вдруг гаснет… Она еще ясным сознанием пытается дорисовать картину, продлить прекрасное видение… Ведь она почти десять лет не видела своей мамы. Она уже понимает, что это сон, и ждет пробуждения, но и оно не наступает. И вот когда она это осознает, ей становится страшно. Но организма, материального тела уже не существует… Все… Душа оставила его, плоть умерщвлена и последние силы идут на осознание телом своей смерти. Вот шевельнулись, вздрогнули пальцы… Перед глазами какие-то разноцветные пятна; они то приближаются, то отдаляются от нее. Она пытается размежить веды, но не в силах сделать это. Словно из-под воды до нее доносятся какие-то звуки… Это я, стоя перед ней, трясу ее за плечо и громко рыдаю от ужаса содеянного, целую ее в холодные безжизненные губы, в губы, которые дарили мне еще недавно сказочное наслаждение, полное жизни и страсти… Это последнее ощущение жизни она унесла с собой в другой мир…
    Кирилл замолчал и в волнении наполнил прозаические граненые стаканы прекрасным испанским вином. Лука сидел в задумчивости, пытаясь понять, чего добивается этот странный человек, какой реакции ждет, и почему ему надо рассказывать незнакомому человеку все эти ужасы. Одно было очевидно: человеку было невыносимо плохо и присутствие Луки было здесь необходимо.
    - Знаешь, - Кирилл снова заговорил, отпив полстакана, словно подзаправил энергетические баки, - мы ведь страшно любили друг друга… Да, да… Страшно - это самое точное определение для нашей любви. Только страшная любовь способна на такое, - он кивнул в сторону цветастой занавески.
    - Это была даже не любовь, а нечто большее, название которому человечество не придумало. Так могут любить только существа совершенно другого уровня, другой цивилизации. Что-то было в этом чувстве космическое… Если представить эту любовь в виде сосуда с божественным напитком, из которого дано пить только двум, богом избранным людям, которым вследствии какой-то случайности дарована возможность наслаждаться этим волшебным нектаром, его вкусом и ароматом, то наша любовь выглядела так: мы безобразно жрали из этого сосуда, давясь и захлебываясь, безобразно отталкивая друг друга, чавкая и отрыгивая, стараясь напиться как можно больше, до потери сознания, до смерти… Мы полностью отдавались этой вакханалии, словно околдованные неведомой силой, забыв о материальном мире, о мире, в котром мы живем… Тебе наверное трудно представить себе это… Ведь в общепринятом понимании любовь - это прежде всего способность каждого жертвовать чем-то во имя любимого человека? Так?
    - Ну почему жертвовать… - возразил Лука, - Маркс, например, как раз считал, что наиболее абстрактной и древней формой любви, то есть любви в том первозданном виде, какой она была дарована человечеству, была любовь к самому себе. Ну а твой случай - гипертрофический случай, иллюстрирующий правильность утверждения Маркса.
    - Ты понимаешь… Это была схватка двух побирушек, которым бросили кус хлеба и от которого зависело существование каждого участка этой схватки…
Новое определение понравилось Луке, как и первое. Человек, обделенный способностью любить - суть - нищий. Но несчастье и трагедии преследуют как раз тех, кто любит. Все правильно, за счастье надо платить!
    - … Повод для субъективной трактовки этого явления, - возник в сознании Луки снова голос Кирилла. - Я ни с кем, представь себе, ни с кем не испытывал такого блаженства. Я ни с кем не был таким сильным мужчиной. Я был неистощим и ненасытен, как Зевс! И это при том, что я на двадцать лет старше ее и всю жизнь презирал аскетизм и не был чужд сладким утехам! А ты говоришь - древнее чувство!
    - А я не вижу тут никакого противоречия. Кстати, сравнение с Зевсом - только подтверждает древность осознания аномальности проявления необузданной страсти, существующей на грани безумия. Заметь, что твой Зевс вел совершенно беспорядочную половую жизнь, испытывая страшные муки от своей страсти, которые заставляли его идти на всякие ухищрения, превращаться в животных и в атмосферные явления… В то время люди, не обремененные религиозными и магическими запретами, не видели особой нужды в сдерживании своих чувственных порывов. Промискуитет, называется…
    - Как?
    - Промискуитет.
    - Красиво. - Кирилл вдруг весело подмигнул Луке. - Не вешай нос, Лука! - Лука вдруг подумал, что может быть вся эта история не более чем изощренный розыгрыш, и с надеждой улыбнулся. Быть может, она просто спит… пьяная….
    Из-под пола невидимый говорун снова повысил голос:
    - Волосы же свои не только срезаешь бритвою и даже с кожей, но и щипцами вырываешь из корня и не стыдишься выщипывать. Женщинам подражая, мужское свое лицо в женское превращаешь. Или весь хочешь женщиной быть? О, помрачение от сладострастия плотского! О, безумие полное! Свободное оставив, к рабскому устремляешься? Не хочу…
    - А ну, тихо там! - вскричал вдруг Кирилл, притопнув ногой. - Ишь вы! Ыть!
Внизу замолкло.
    - Лука, Лука… Милый, добрый Лука, - горестно заговорил Кирилл,
    - Ты понимаешь меня, я чувствую… Знаешь, я никогда не был слепым идеалистом и знал, что всему когда-нибудь приходит конец, и с содроганием ожидал прихода конца моему счастью. Я ожидал этого, как конца света!
    Я чувствовал, что этот страшный миг приближается. Ведь в наших отношениях вовсе не было ничего возвышенного и духовного, чтобы могло как-то сгладить отчуждение и разность наших натур… Наоборот - много было грубого и плотского… И к тому же все это постепенно сжималось безжалостными тисками бытовых обстоятельств, которые приближали время наступления страшного суда. Ведь женщине кроме нежных слов, цветов и ласки, кроме прекрасной музыки любви, как это ни странно, необходимо и материальное благополучие… Одной любовью она живет недолго… Один миг. А потом она вспоминает, что ей нужны дорогие красивые одежды и украшения. Она нуждается в блеске, в выходах в свет! Это мы, мужчины, можем довольствоваться своим маленьким и уютным мирком, творчеством и узким кругом близких людей. А женщине необходимо красивое обрамление, как драгоценному камню… - Кирилл на минуту задержал свой взгляд на разбитых ботинках Луки. Лука застеснялся и спрятал ноги под кресло.
    - Ее требования никак не соответствовали моим возможностям. Я был обыкновенным тапером и имел соответствующий заработок! Я не имел возможности открывать перед ней дверцы шикарного лимузина и приглашать гостей на виллу для уик-энда. Вот мой дом, вот мой инструмент - это все что у меня было. Ко мне приходили друзья, такие же нищие, но одержимые музыканты, и мне казалось что все хорошо! Что она к этому привыкнет и будет счастливой, как я! Но этого не произошло! Она приехала сюда учиться из Манилы, и я понимал, что необходимо время для того, чтобы она адаптировалась. Но она была обыкновенной женщиной, и все ее устремления и неудовлетворенность носили биологический интернациональный характер. Ты понимаешь?
    Лука кивнул и хотел что-то добавить, но не успел.
    - Я тогда вдруг впервые понял, что бедность - это порок! Еще какой порок! Творческому человеку невозможно от него избавиться, если ему не поможет случай, провидение. Моцарт и Бах закончили дни свои в нищете… Бездомный поэт Хлебников умер в чужом доме, так и не дожив до признания. Хармс творил свои абсурдные вещи, будучи постоянно голодным… Да, господи… Это можно проджолжать до бесконечности. Эдгар По шел за гробом своей жены в ее пальто! Другого у него не было! Пропил! Вот так-то! И это страшно! Но страшнее то, что люди эти сами не чувствовали так остро бедственность своего положения, будучи увлечены творчеством, но заставляли мучиться и бедствовать своих близких!
    - Но они все равно были счастливее тех, кто жил в роскоши и довольстве! - не выдержал Лука.
    - Это весьма проблематично. Этот идеалистический взгляд придуман невежественными педагогами, чтобы оправдать эту нищету и богатство духа. Бедность, мой друг - это унижение! Это такое положение, когда на талант свысока смотрит бездарность. …Богатство духа - кричим мы, - это прекрасно! Но забываем о несправедливости распределения прижизненных благ. О! Модильяни! Гений! Кричат люди! Но где же они были, когда он за стакан абсента продавал свои необыкновенные рисунки сытым посетителям кабачка? Или свои картины - хозяину Ротонды? Месье Либону? А может талант и только может развиваться и проявляться в условиях унижения и борьбы за существование? Да нет, здесь нет строгой закономерности. И сытые творили. И Тургенев, и Некрасов - картежник и гурман. Счастлив ли тот, кто идет по жизни с талантом и хлебает нужду? Трудно сказать. Я не помню, чтобы в каком-то случае отказывались от богатства. Шли такие же нищие и богатые духом! Но у меня был совсем другой случай. Она не хотела полубогемной жизни! Ей не подходило наше полуголодное счастье. Хотя поначалу ей это нравилось… Романтично… Бодлер, Петрарка, Шагал, полумрак, Шнитке, марихуана, Кришна… Но она была из другого теста, из другого круга. Ее прежнее окружение - богатые дети политических и военных деятелей… И она тянулась к ним, к их забавам, игрищам, бездумным и пустым. Они заразили ее этой чумой. Они ездили на каникулы за границу, на лучшие курорты, а что я ей мог дать? Путевку в санаторий с грязевыми ваннами, общество обреченных на мучительную смерть от полиартрита пенсионеров? Что?
    - Ничего, - ответил Лука.
    - Вот именно, ничего. И как следствие этой невозможности, вскоре она пропала! Оставила записку, что уехала отдыхать. Я узнал, что она отправилась отдыхать со своим приятелем из Габона на Ямайку. Здорово? Ты представляешь, что я пережил. Я хотел сразу бежать на эту Ямайку, но… сам понимаешь… Да… И я попал в больницу. В психбольницу. Я - спятил! В самом привычном смысле этого слова. И полгода прожил с людьми, которые нашли счастье и покой в другом мире, откуда редко возвращаются и куда так легко попасть. Мне, как видишь, повезло больше, чем другим - я возвратился. Меня там успокоили… Они умеют успокаивать… Но самое чудесное в моем исцелении было то, что вдруг во мне проснулись необыкновенные творческие силы! И мало этого, ко мне пришел тот самый случай, которого ждет каждый, кому знакомо ощущение творца, создателя… Один приятель из драматического театра, завлит, предложил мне написать музыку к знаменитой пьесе Беккета "В ожидании Годо". И произошло чудо: Беккет оказался настолько близок мне, что я сумел написать именно такую музыку, которая стала на сегодняшний день самым близким музыкальным воплощением его замысла. Мне удалось выразить в ней надежду двух маленьких людей, Владимира и Эстрагона, я сумел позволить почувствовать в своей музыке призрачность земного счастья, его бесплотность, страх перед неизвестностью и ожидание чего-то неведомого и непонятного… Если быть до конца откровенным, то, конечно, я подражал… Нет, не то чтобы подражал, но находился под влиянием импрессионистов Маллера и Шенберга. Но мое стремление завуалировать сходство привело к созданию новой музыки. Я использовал и камерный оркестр и индийский национальный ансамбль. Я избежал национальных аналогий и временных признаков и вообще какой-то конкретной привязки этой музыки. У меня впервые получилась своя музыка. Понимаешь? Не поверишь, но я плакал, когда впервые услышал ее исполнение. Я сделал музыку, достойную такого великого драматурга, как Беккет! Не думай, что я хвастаю. Об этом говорили в "Музыкальном обозрении" в августе прошлого года. И писали в "Музыкальном вестнике".
    Лука поднял палец:
    - Да, да, да… Я, кажется, припоминаю…
    Кирилл с сомнением покачал головой:
    - Ты отличный парень, Лука… Ты понимаешь, театру абсурда должна была соответствовать присущая ему музыка… Таково было требование. Но за внешним абсурдом Беккета кроятся глубочайшие философские размышления. Абсурд ведь лежит в основе всего сущего. Он лежит даже в основе закономерностей. И я это понял, когда вследствии известных законов успеха у меня появились деньги! Много денег! Ты знаешь, что такое много денег?
    Лука отрицательно покачал головой.
    - Много денег - это прекрасно. И абсурдно то, что это признал я, еще недавно их презиравший. Хотя презрение это основывалось на зависти. Они, эти деньги, пришли ко мне тогда, когда я сидел на руинах своего счастья, своей любви. В новое счастье из обломков старого еще никто не строил. И это тоже - абсурд. Да. Но деньги меняют человека и меняют его представление о счастье. Они ломают цельные натуры, делают из порядочных людей подлецов, и заметь - никогда наоборот! Не об этом ли говорит и Иисус Христос: "Взявшие меч - мечом погибнут"? А ведь это он о нас сказал, обо всех! Едва осознав себя как силу, человек сразу взял в руки дубину! Не случайно одна из важнейших заповедей человечества - не убий! Потом - что это - боязнь вымирания! И тем не менее, что есть религия как не история постоянных убийств? Инквизиция в христианстве, газават в исламе…, жертвоприношения в язычестве…
    Разгорячился Лука, раскраснелся в тепле от вина и от жаркого разговора, размотал с шеи свою бурую тряпицу. Красив стал Лука, красив. Сверкает разгоряченными очами, волосы спадают непокорными прядями на высокий лоб. Ввел своего собеседника в глубокое раздумье своими путанными речами. Поверг в смятение и без того мающуюся душу.
    - …и наказание за преступление - тоже убийство! И мы не отменяем эту меру, поскольку сам Ленин говорил, что сдерживающая сила наказания не в его жестокости, а в его неотвратимости. Что-то должно сдерживать человека… Какой-то страх… И потом, кто сказал, что смерть самое жестокое наказание?
    - Я не говорил! - ответил Кирилл растерянно.
    - Человек убивает и во имя справедливости, и во имя корысти, и просто так… Солдат на войне - выполняет долг, палач занимается своим ремеслом, кормит семью, работает на благо общества! И за его труд платят такими же деньгами, как и металлургу и хлебопашцу… И ты, Кирилл, не мучайся! Раз выпала такая невзгода - терпи! Каждый из нас обречен на муки, убивал ли он в этой жизни или нет, потому что нет на земле такого, чей предок не был бы запачкан кровью человеческой. И боль убийцы передается нашим общим разумом, она переходит от отца к сыну, через плоть и дух, через слова и книги, через иконы и картины, через музыку… Мы вечно будем платить долги наших предков, погрязших в грехе убийства и не осознавших греха. Но всегда перед нами будет стоять великая идея искупления, идея принятия страдания как средства очищения, возвышения духа над плотью! Страдай, Кирилл! Мучайся! Каждый из нас страдает, и я тоже… Мы все ощущаем страшное таинственное чувство вины за содеянные кем-то грехи и за грехи и убийства, которые еще совершатся. И страдание это приходит в наше сознание в виде непонятной тревоги, в страхе, ярости, видениях, болезнях тела и духа…
    - Это точно! Именно в безумстве - именно в безумстве передаются страдания убийцы, - оживился Кирилл. - Когда человек безумен - он живет жизнью кого-то из своих предков, живет его представлениями, мыслями, которые ему не принадлежат! Иногда это бывает сразу несколько предков, и от этого происходит такая путаница в голове. А мания преследования? Разве это не состояние души предка, совершившего убийство? Так ведь?..
    - Ну да…
    - Ты знаешь, я ведь действительно был наказан за убийство еще до совершения его, - как-то удивленно сказал Кирилл, - я ведь сошел с ума! Да! Да! Я ведь тогда так и не вылечился до конца! Я чувствовал, что безумен, но нашел в себе все же силы для того, чтобы скрыть это от врачей! Мне очень хотелось на волю, к друзьям, к Генделю, к Вивальди и Альбану… Я не мог без музыки! И я скрыл от врачей свое состояние. Да и в принципе мне это уже не мешало! Я, Лука, просто иногда, - Кирилл перешел на шепот и наклонился к уху Луки, - я просто иногда слышу чьи-то голоса, доносящиеся откуда-то прямо из-под земли! Это ведь тоже чьи-то ощущения! Так?
    - У-у-у-уй, - застонал Кирилл сквозь зубы, обхватив голову руками, - не могу больше… - Он опустил руки и встряхнул головой, словно отгоняя от себя посторонние звуки. - Ты видел, какое у нее спокойное лицо? - спросил он Луку.
    - Видел.
    - Это она с мамой встретилась…
Луке показалось, что под землей, прямо рядом с его ногами кто-то тяжко вздохнул. Он вопросительно посмотрел на Кирилла, но тот сидел задумавшись, глядя на этикетку на бутылке.
    - Думаешь, легко мне было это сделать?
    - Думаю, что впервые это всегда нелегко… - ответил Лука, беспокойно прислушиваясь к какому-то гулу, доносящемуся из-под земли… А может с улицы?..
    - Убивать - всегда трудно… Ты думаешь, следующего будет убить легче?
    - Конечно, Кирилл! Ведь это природа человека берет верх над его разумом! По своей природе человек - убийца! Он всю историю своего существования только и делает, что истребляет. - Лука словно обрадовался возможности высказаться, устав от молчания. - Человек истребляет все живое и неживое! Растения, почву, птиц, насекомых, воду, воздух… Он уже не может без этого. Он сдерживает свою природную страсть и страдает от этого. Человечество поощряет убийства. В разных формах! Пауль Миллер получил Нобелевскую премию за то, что научил людей истреблять инсектов. Роберт Оппенгеймер прославился тем, что указал путь к массовому истреблению людей… Солдат на фронте награждают за подвиг, который состоит в убийстве… Человек убивает все вокруг, чтобы немного самому посуществовать, а затем быть самому убиенным своими же руками! Согласен? Никакая идеология, никакая политика не обладает такой силой! С тех пор, как у меня появились деньги, я перестал быть творцом! Я стал рабом денег. И стал работать на них! Я утратил свою индивидуальность, свое лицо. Видишь? У меня - нет лица! Я с тех пор не написал ничего более или менее хорошего… Хотя может быть я был рожден только для одной этой вещи? Может быть каждый человек рожден для чего-нибудь одного?..
    - …Блуда не сотвори ни с рабой, ни с кем другим, - раздалось из-под пола, - Не пристало Вам, братья, шутовство и бесовские игрища, и срамные песни слова молвить, и гневаться каждый день. Не презирай никого, ни над кем не смейся, в несчастии же терпи, уповая на бога. Не имейте дерзости и гордости - не склоняйтесь ни к чему подобному, помня, что назавтра и сами будем смрад, и гной, и черви…
    - Приехали… - укоризненно покачал головой Кирилл, но тут же продолжил обычным тоном. - Счастье - оно недолговечно. Ему приходит конец, как и всему остальному на этом свете… Да… - он немного помолчал, припоминая на чем остановился. - И вот однажды вечером я услышал слабый робкий стук в дверь. Ты наверняка не догадаешься, кто бы это мог так робко стучать в мою дверь в такой поздний час. Я, например, не догадался. Но какое-то плохое предчувствие окутало меня в тот же миг. Я даже не хотел сначала открывать, но, понимаешь… Я играл слишком громко… И тот, кто пришел, наверняка понял, что я дома. Я открыл! О! Лучше бы я увидел пред собой дьявола в тот момент! Это была она! Стояла и улыбалась, как ни в чем не бывало! Как в старые, добрые времена, когда она задерживалась после лекций. А улыбка была какая-то… ну я не знаю… не виноватая, а презрительная… Первое, что она сказала, было издевательское: "Уот э камнесс! Айм респект ю фо зет!
    Кирилл усмехнулся, показывая, как противно улыбалась жена.
    - Представь, что значили для меня эти слова! Первые ее слова… Ну а дальше… Как во сне. Признания в любви, объяснения, мутные, как гной. Она безумно целовала меня, как могут целовать только безумно любящие женщины после долгой вынужденной разлуки. И я ее простил. Да кто бы не простил женщину, лежащую возле ног… Это просто невыносимо для того, у кого есть сердце… Я совершил самую большую ошибку тогда… Потому что, то что последовало за этим, я боюсь вспоминать. Она стала мстить мне!
Лука, слушавший внимательно, в этом месте словно бы потерял нить. Он поднял руку.
    - Мстить? Но за что? - спросил он, с каким-то театральным пафосом и выразительностью. Как персонаж в какой-нибудь эсхиловской трагедии.
    - За то, что я не смог сделать ее счастливой, за то, что ей приходится выполнять позорные функции чьей-то любовницы и наставлять мужу огромные рога, да господи! Женщина всегда найдет за что мстить! Было бы кому!
    "Прекрасное наблюдение!" - подумал про себя Лука.
    - В доме стало оживленно, как на центральном международном вокзале. Шум-гам. Гости дорогие! Здравствуйте! До свидания! Бонжур, месье! Арривидерчи! О! Ком сет эмабль де вотр пар! Эншанте де вотр коннесанс! Экскьюз ми плиз, мисс!
    Кирилл лицедействовал в лицах, изображая себя и шумных гостей.
    - В доме жить стало невозможно! Но другого дома у меня не было. А однажды, возвратясь, я услышал, что на моем рояле наяривали "Мурку"! "Мурку" на моем рояле! Вы понимаете?
Лука с уважением и сочувствием посмотрел на "Стейнвейк". Действительно, его вид выражал неприятие таких малоинтересных примитивных произведений. Пусть даже в такой убогой хатенке.
    - Она появлялась и исчезала когда хотела и с кем хотела. То одна, то в сопровождении шумной толпы среди ночи! Когда я уже спал. Я вскакивал, и опять начинался официальный прием с водкой, вином, сигарами и килькой. С беседами, песнями, танцами и блевотиной. Шум в ушах - боль в голове. Это стало нормально! Но самое страшное, что началось в этот период - была ревность! Более мерзкого и идиотского чувства я еще не испытывал. Я перестал заниматься музыкой. Я целыми днями только и думал, что - р е в н о в а л! Ты когда-нибудь ревновал?
    И хотя Лука и кивнул согласно, Кирилл сказал:
    - А я - ревновал! А она, похоже, получала удовольствие от моих душевных мук. Она была просто так устроена, что не могла спокойно жить, когда у меня на душе спокойно. Может ее и бесило как раз то, что я перестал тогда мучиться и стал работать и даже имел успех! Ты понимаешь! К ней стали приходить какие-то мужчины, как будто меня не было и вовсе! А я - бесился, но ничего не мог сделать! И тогда меня стала преследовать мысль, как от этого всего избавиться. Ну ты представляешь, что это были за мысли! Ну и вот результат, - он кивнул в сторону цветастой занавески, - в один прекрасный день я ее просто отравил!
    Лука смотрел в черное окно, где сердитый ветер стучался в стекло своей бесплотной рукой.
    - А я в сию самую ночь пройду по земле Египетской и поражу всякого первенца в земле Египетской, от человека до скота, - и над всеми богами Египетскими произведу суд! Я - Господь! - грянуло грозно из-под земли.
    - Голоса? - переспросил Лука удивленно.
    - Голоса, голоса, - подтвердил Кирилл. - То ли молится кто-то, то ли поет… То ли кто-то зовет меня по имени… Иногда ругается или проповедь читает. Я иногда слушаю, но чаще нет. Самое интересное, что никогда не повторяется дважды то, что было сказано! Но суть, по-моему, всегда одна…
    Резкий глухой стук в соседней комнате заставил вздрогнуть обоих мужчин. Что-то тяжелое ударилось об пол. Кирилл побледнев встал и замер с выражением ужаса на лице, с какой-то страшной полуулыбкой на лице, наподобие той, которую он изобразил, показывая, как вернулась к нему жена.
    - Не-е-е-е-ет, - прошептал он еле слышно белыми губами.
    Его состояние тут же передалось и Луке. Тот хотел встать, но не смог пошевельнуться. Его словно парализовало. Тело более не принадлежало ему.
    В соседней комнате, сокрытой цветастой занавеской, отчетливо слышались шаги босых ног. Шаги были редкие и неуверенные, словно кто-то вслепую кружит по комнате, пытаясь найти выход. Эхом отзывались эти шаги в пораженном сознании двух перепуганных людей, замерших в каких-то странных позах, словно изображения на старинных фресках. Казалось людям, что шаги эти будто бы доносятся из какого-то другого непостижимого измерения, сотрясая пространство вокруг. И все тот же глухой мужской голос вещал из-под земли:
    - Увы нам, грешным, увы! Великая скорбь, великая беда, великая вечная гибель! Кто нас выручит и кто избавит от огня неугасимого и муки бесконечной! Отреклись, ведь, окаянные, от мира сего и от всех соблазнов его, и все-таки и в иконах к той же суете обращаемся, как псы возвращаемся на свои блевотины, выплюнутую слюну с земли слизываем и в свои уста вбираем… И потому в последние времена начнут люди гибнуть от внезапных бедствий, и в разных местах за такие грехи начнется голод и мор частый, и будут многие землетрясения и потопы, и междоусобные брани и войны, и по разным причинам начнут гибнуть города и притесняться, смятения будут в царствах и великие ужасы, и будет рок преследовать их. Тогда Исайино пророчество начнет во всем мире сбываться из-за беззаботности и безрассудства царей и великих князей, из-за невнимания к божественным книгам, в которые редко заглядывают, из-за того, что ни во что не ставят святое писание…

А.Мешков

–  предыдущий     содержание     следующий  –
home