И я стал его рабом…

    Девушка в голубых джинсах в обтяжку, в просторном ярком свитере, не скрывающем ее худобу, миниатюрная и компактная (такую запросто можно было бы при желании упаковать в саквояж), войдя в кафе, сразу отыскала меня взглядом и приветливо помахала ручкой. Я не удивился. Я уже устал удивляться. Я был уверен, что именно мне она машет, и именно ко мне пробирается, обходя тесно сдвинутые столики.
    - Привет! (Инфернальная красота: ослепительная улыбка карманных губ и искренне любящий блеск глаз).
    - Давно ждешь?
    Я неопределенно пожал плечами и слабо улыбнулся, изображая взаимную радость. Похоже, мне это удалось. Она торопливо наклонилась и поцеловала меня в небритую щеку. Присела рядом и стала что-то искать в маленькой сумочке, а скорее в большом кошельке.
    - Анна еще не подходила?
    - Нет. - Уверенно ответил я. Хотя Анна возможно и подходила. Ко мне многие подходили за эти три часа, что я здесь торчу.
    - Анна еще не подходила… Да! Точно не подходила.
    Девушка нашла в сумке пачку сигарет и достав одну ловко вставила ее в губы. Немного помолчав, я для продолжения разговора добавил:
    - Радиоактивный изотоп стронция обнаружен в зубах детей в некоторых закрытых городах. В молочных зубах. Детей.
    - О, боже. Какие страсти ты говоришь! - она с каким-то недоумением смотрит на меня. Думает, наверное, что я немножко сошел с ума. Немножко.
    - У тебя нет причин для беспокойства, - успокаиваю я ее. - У тебя зубы уже не молочные.
Проворный официант, пробегая мимо нашего столика с высоко поднятым подносом, спрашивает через нос:
    - Это не вы заказывали омаров и айнтопф с савойной капустой?
    - Мы. - Отвечаю я бесстрастно. Вполне возможно, что я и заказывал омаров. Хотя я их терпеть не могу, этих омаров. И вообще всяких морских гадов. А о существовании айнтопфа вообще впервые слышу.
    - Пожалуйста! - говорит через нос официант и ставит перед нами дурно пахнущие блюда. И быстро, словно в ускоренном дореволюционном фильме (странный отсчет времени для кинематографии. Но до чего же привычный!), уходит прочь.
    - Какая прелесть! - говорит девушка, притворно закрывая глаза. Мне ужасно хочется узнать ее имя. Ей бы подошло имя Николь. Или Пола. Уж больно худа. Ключицы так и выпирают из-под свитера. Ее интересно было бы рисовать обнаженной. Никаких признаков грудей. И стрижка короткая. Наверняка, когда спишь с ней, возникает ощущение, что спишь с мальчиком-подростком.
    - Выпьешь? - спрашиваю я довольно развязанно для человека, впервые встретившегося с незнакомой девушкой.
    - Угу! - отвечает девушка довольно поспешно. Ну ей легче. Она-то меня отлично знает, судя по той непосредственной запанибратской манере обращения ко мне.
    Я медленно наливаю ей в бокал голубую жидкость, носящую название "Коктейль "Вечность". С чего это они взяли, что вечность имеет голубой цвет?! И почему "Вечность" приносят в графине, напоминающем химическую пробирку?! Наверняка, автор этого смелого решения был в прошлом неплохим химиком. Но лучше бы он им и остался! Девушка начинает деловито съедать предложенное ей блюдо, даже не взглянув в сторону коктейля. Она увлечена. Она голодна, словно студентка. А может, она и впрямь студентка. Самое время спросить об этом. Но очень, очень дипломатично. В моей привычной манере.
    - Не обедала сегодня? (вопрос косвенный, но так или иначе, способный вызвать ответ, дающий возможность приоткрыть занавес перед началом прошедшего действия).
    - У-у! - отрицательно отвечает она с набитым ртом. Какая непосредственность! Она явно недополучила домашнего воспитания. Мне удобно наблюдать из-за ее головы за входной дверью. Я уже начинаю догадываться, чего я жду. Нервы мои напрягаются, руки начинают дрожать. Так бывает, когда слышишь свист летящей бомбы, и не знаешь, на какой ноте он превратится в оглушительный и смертоносный взрыв. Точно также я оторвался от изучения повадок двух педерастов за соседним столом, перед тем, как вошла она. Точно так же я последний месяц предчувствую наступление страшного и непонятного состония, когда ощущаю на себя его власть, предвещающую необъяснимые повороты в моем поведении и страшные последствия этих крутых поворотов.
    Я словно мчусь по узкой горной дороге, и не знаю, в какую сторону она повернет за следующим перевалом. Я постоянно вижу перед собой пропасть то с одной, то с другой стороны и знаю, что в один из моментов не справлюсь с управлением и сорвусь с головокружительной высоты в эту пропасть, у которой нет и не может быть конца; по ней я буду лететь в ожидании последнего удара, что, возможно, и принесет мне облегчение. Быть может, то, что сейчас произойдет и будет этим последним ударом? Быть может, именно сейчас я отправлюсь в это бесконечное и стремительное падение.
    Они вошли в кафе резко и неожиданно. Они даже не вошли, а возникли. Их было трое. Я так и предполагал, что их будет именно трое! И не одним больше. И представлял себе я их именно такими. Плотными, в кожаных куртках и спортивных брюках, с цепкими и уверенными взглядами, словно прожекторами, ощупывающими всех посетителей.
    - Это по мою душу! - сказал я вслух и спрятал под салфетку тупой нож.
    - Што? - оторвалась от еды девушка, тревожно оглянувшись.
    - Сиди смирно. Не вертись… - сказал я ей, стараясь говорить спокойно. Она испуганно замерла. Но было уже поздно. Они уже выхватили меня своими прожекторами и, опрокидывая стулья вместе с посетителями, ринулись ко мне. Кто-то завизжал. Девушка побледнела. А мне вдруг пришла совершенно очевидная мысль, что они хотят меня убить из-за того парня в карьере. Из-за того, что я отрубил ему голову.
    - Передай привет Анке! - сказал я девушке.
    И сжав в руке нож, едва успел увернуться от брошенного в меня стула. Одной ножкой стул крепко задел мою девушку. Она, охнув, схватилась за голову и медленно сползла на пол. И вместе с этим я увидел парящего спортивного крепыша с оскаленным в золотой зверской улыбке ртом. Мы рухнули на пол. На меня пахнуло коньяком. Истошно завыла девушка и где-то забилась подо мной. Я не почувствовал боли от удара, но прекрасно осознал, что успел всадить ему нож в горло по самую рукоятку. Я видел его обезумевшие глаза, вылезшие из орбит, и конвульсивно раскрывающийся, словно у пойманной рыбы, рот. Брызнувшая мне в глаза кровь, черная и липкая, застлала мне весь белый свет. Что-то страшное и тяжелое обрушилось на меня и стало темнее, чем прежде, но зато так хорошо и спокойно… Хорошо что так быстро…
    Словно кадрами из какого-то старого и забытого нецветного фильма встают передо мной будто бы на самом деле происшедшие события. Худые и неопрятные люди, собравшиеся вокруг меня в несвежих белых одеждах. Обросшие щетиной мужчины с острыми кадыками, словно отдельно живущими под кожей своей непредсказуемой жизнью. Большеглазые еврейские женщины со спутанными немытыми волосами. И я убежденно говорил им, сидя на небольшом возвышении в странной, похожей на больничный халат, просторной одежде.
    - Иуда Искариот был самым умным человеком. Да! Он был гораздо умнее Иисуса. И Иисус прекрасно это понимал и боялся Иуды. Он постоянно чувствовал, что только единственный человек в секте - Иуда - весьма критически рассматривает его кампилятивные и эклектичные высказывания, претендующие на мудрость. Иуда хотел познать мудрость, но вместо мудрого учителя он увидел в Христе авантюриста тщеславного, хитрого и рискового. Иуда видел, что Иисус, хотя блефует, на все вопросы отвечая путанно и расплывчато, своими иносказаниями приводит в восторг легковерную толпу, ожидающую чуда и оттого и вдвойне легковерную. Иуда видит, что Иисус ведет людей в тупик, который вполне может закончиться трагедией, и не видит более выхода другого, нежели сдать Иисуса властям. Оттого-то Иисус так легко и вычислил Иуду в Герсиманском саду. Только Иуда, с его острым, практическим умом, смог заметить, что Иисус становился с каждым днем все более надменным, все чаще и чаще упоминает он о своем родстве с Богом. А вспомните историю с миром!? Иуда-то ведь был прав, упрекая Иисуса в расточительстве. Это был тупик. Иуда не нашел правды в новом учителе! Но он, как и многие умные люди, был к тому же и смелым человеком. И то, что он сделал - это был поступок смелого человека! Он убил миф! Он разоблачил Христа. Но увидев, что сделал это зря, - ушел из жизни!!!
    Я говорил все это торопливо, видя, что эти ослабленные люди на моих глазах превращаются в озлобленных зверей. Я успел все же заметить, как сидящий справа от меня мужчина поднял с земли острый обломок красного кирпича. Как словно в сомнабулическом состоянии, поднимались и медленно шли ко мне с протянутыми руками, словно обезумившие, большеглазые женщины. Глаза их блестели от злых безумных слез, и эти слезы закрывали им истину и мир вокруг, оставляя в поле видимости лишь меня…
    Я спешил им все сказать, но в один момент речь моя прервалась, и я снова провалился в вечность…
    Вы спрашиваете, видел ли я его когда-нибудь? Да! Видел. Теперь я это знаю наверняка. Правда, тогда, впервые, я не понял, что это именно он. Я просто ощутил в себе кого-то другого и стал на какое-то время тем другим. Это случилось в одночасье. В переполненном автобусе, который вез меня за город. Правда, для меня навсегда останется загадкой, почему из всего переполненного автобуса он выбрал именно меня. Скорее всего это не случайность, а просто он выбрал меня давно по каким-то одному известным признакам. А тогда, в жаркий летний день, когда я не зная, как избавиться от невыносимой удушающей жары, решил отправиться на городской пляж, предварительно подвергнув себя огненной гиене в переполненном городском транспорте с тремя пересадками, оказался в этом злополучном автобусе, и в один не совсем прекрасный миг обнаружил, что сладострастно поглаживаю упругие ягодицы прижавшейся ко мне потной испуганной и совсем юной девчушки, я понял, что со мной что-то происходит. Да, и именно тогда я увидел его впервые. А точнее, увидел его глаза - глаза графа Дракулы, направленные прямо мне в лицо. Глаза насмехались и гипнотизировали меня. Я, правда, тогда подумал просто, что на моем лице очевидно отразилось сладострастие. Я был, признаться, сильно возбужден оттого, что девчушка, испугавшись, пыталась от меня отодвинуться, но не в силах была хоть немного сдвинуть плотную и раздраженную массу пассажиров. Она умоляюще поглядывала на меня и, боясь привлечь внимание, чуть слышно шептала: "Ну не надо. Ну, пожалуйста!… Ну я прошу вас…". В глазах ее стояли слезы. Она боялась меня. А вдруг я маньяк и убью ее тут же в автобусе. А я не мог остановиться. Я уже залез ей под юбченку и достиг лобка, проникнув под резинку трусиков. Но видит бог, если он есть, это был уже не я, а тот, другой, что уставился на меня немигающим, страшным и каким-то потусторонним взглядом. Я старался не смотреть в эти глаза, глаза инкуба, о чем сейчас крепко сожалею. Я не запомнил его лица. И даже не смог с точностью для себя определить: был ли он блондин или брюнет, лысый или лохматый. Вот ведь как получилось. Но то, что я делал - было не по моей, а по его злой воле. Я всегда с уважением относился к женщинам. И более того, с какой-то робостью. А тут эта девчонка, такая жалкая и беспомощная, и я чужими, жестокими и неумолимыми руками добираюсь до ее вздрагивающего сокровенного, чуть вспотевшего влажного мягкого тайничка. Двери автобуса надсадно растворились, неохотно, словно пасть выдавливая из салона обозленных, тяжело дышавших вонючих пассажиров, выпускающих вместе с зловонным дыханием проклятия всему миру и его создателю, и я резко убрал руку так, что щелкнула резинка… Девчушка, оттолкнув меня, рванулась и выскочила вместе с последними выходящими, удерживаемая напирающими с обеих сторон остающимися. Я оглянулся, пытаясь увидеть того, чьего взгляда я так боялся, пытаясь осознать, что же это было, что со мной произошло,.. но его уже не было.
    Я был настолько потрясен происшедшим, что даже не пошел на пляж, а стал бродить по дышащим жаром, раскаленным улочкам, пытаясь найти сколько-нибудь подходящее объяснение странной метаморфозе, происшедшей в моем сознании и в моем поведении.
    Приятные воспоминания транспортного соприкосновения с девочкой мешали мне сосредоточиться. Я нюхал свою руку и ощущал запах возбужденной женской сути. А, ч-ч-ч-орт! Однако уже тогда я вместо угрызений совести обнаружил совсем несвойственное мне удовлетворение от осознания своей силы, от своей власти над другим слабым и беззащитным существом…
    Я даже не мог вспомнить, как это началось; я же говорю, что обнаружил себя уже поглаживающим ее плотные и такие маленькие ягодицы. Кто-то невидимый подавал мне какие-то неясные команды, какие-то волнообразные импульсы, в перерывах между которыми я мог все же отдавать себе мало-мальский отчет о том хотя бы, что эти импульсы исходят не от меня! Именно тогда, 27 июля, начался новый отсчет моему времени, начался новый страшный этап в моей жизни. Почему это случилось со мной? Наверное, потому, что моя психика оказалась более аморфной по сравнению с другими и более доступной для таких жестоких экспериментов над моим сознанием. А, может быть, задатки негодяя и убийцы жили во мне всегда? И тот человек просто по каким-то признакам обнаружил их и способствовал их проявлению?
    Каждое его новое появление во мне делало меня беспомощным и в то же время сильным и безжалостным, жестоким и бесчеловечным. Быть может тот, кто подавал мне эти импульсы и не был человеком в обычном понимании этого слова, а часть той силы, что мы зовем диавольскою силою, силою тьмы…
    Второй раз я также сильно испытал его явление, когда обнаружил себя целеустремленно бредущим в неизвестном мне направлении. Я шел твердым железным шагом командора по темным улочкам, мощеным крупным неровным булыжником. В минуту просветления я понял, что это опять началось… Я иногда спотыкался и старался собрать в комок всю силу воли, чтобы остановиться… Но что такое сила воли против той неведомой силы. Я не был пьян, я не был безумен… Хотя какой безумец осознает себя безумцем. Именно тогда на этом неровном каменистом пути я твердо решил обратиться к врачу-психиатору. Но повернуть обратно у меня не было сил. Во мне жил кто-то другой, который и направлял меня на новое место дейстия, неизвестного и оттого страшного. Что я еще сейчас выкину?
    Я пришел к какому-то перекошенному домику и, осторожно оглянувшись, словно опасаясь преследования (а я его действительно опасался, иначе какого черта я бы стал так долго петлять, озираясь по темным незнакомым улочкам. Следовательно, в самом деле меня кто-то преследовал?) и постучал в маленькое окошко, расположенное чуть ли не у самого моего живота. В избушке зажегся слабый свет, тусклый до безобразия. И сквозь мутное окошко кто-то пытался меня разглядеть. Наконец дверь растворилась со скрипом, как в волшебной сказке про Бабу Ягу. Женщина, в одной ночной сорочке, опухшая со сна и похмелья, проводила меня в низкую горницу. Под потолком горела закопченная лампа "Летучая мышь". По всей комнате развешено постиранное белье, трусы, лифчики, сорочки. Я, нагнувшись, чтобы не задеть линялые трусы, которые все же меня коснулись, прошел за бабой. За пестрой ширмой кто-то надсадно кашлял, давясь мокротой.
    - Ходют тут… ворчала опухшая недовольная женщина. - Что стоишь? Раздевайся! - прикрикнула она на меня. И, скинув через голову рубашку, осталась без одежды, безобразная в своей обрюзгшей неухоженной наготе. Я безропотно подчинился и быстро, словно новобранец, разделся.
    - Побыстрее! Мне рано вставать! - предупредила она, грузно плюхнувшись в несвежую постель и, повернувшись ко мне лицом, бесстыдно раскинула ноги. Где-то за стеной какой-то проворный пианист наяривал пьесу Карахийнца Штокхаузена.
    С отвращением овладев ею, я некоторое время лежал, принюхиваясь к смраду и тяжелому духу, исходящему от лежащей рядом со мной случайной незнакомки. Отдавалась она мне нехотя, время от времени поторапливая меня и повторяя, что ей рано вставать. Однако, когда я стал торопливо собираться, она вдруг встрепенулась, посмотрела на жестяные ходики, противно стучавшие над головой и потребовала, чтобы я сделал это еще раз, но только в извращенной форме. "Такой порядок!" - пояснила она мне с горечью и досадой. Исполнив все, что от меня требовалось, я долго и тщательно мыл под рукомойником свою плоть и вытирался бурым от времени и пользования не то полотенцем, не то просто тряпицей или портянкой солдата первой мировой войны.
    "Господи! - с опозданием вспоминал я бога. - Да что же это происходит! Неужели избавления от этого нет! Превратил телеса свои в прибежище наслаждений. Ну в чем же я виноват!" Я пытался проанализировать свою прошлую жизнь и не находил объяснения. Я всегда был примерным мальчиком. Воспитывался в культурной порядочной семье. Мама моя - преподаватель высшей музыкальной школы при консерватории имени Альбана Берга, отец - известный кинолог, автор целого ряда научных работ, член Британской Академии наук. Даже в силу этих социальных обстоятельств я просто никак не мог концентрировать в себе столько низменного и злого. Я с детства был окружен атмосферой добра. В нашем доме очень любили животных. Сколько я себя помню, я всегда был окружен породистыми редкими собаками. Эта была папина страсть, воплотившаяся в профессию.
    Бредя по ночным улочкам, я вспоминал яркие картинки моего чудного детства. Просыпаясь утром, меня встречали улыбки и музыка. Каждое утро я начинал с легких упражнений на фортепиано. Бах. Темперированный клавир… Французская сюита… Спокойное движение аллеманды, поспешность куранты и финал - торжество сарабанды и светлое утро за окном! Да! Сарабанда - это хорошо. Но ночное приключение не прошло для меня бесследно. Я заболел триппером. Это я обнаружил на третий день, когда стал писать в три струи. Я далеко уже не мальчик, но упорядоченный образ жизни гарантировал меня до этого случая от таких прецедентов. Куда идти, я, разумеется, не знал и стал обзванивать своих приятелей.
    Услышав о моей беде, Альберт только рассмеялся:
    - Ну что ж! Поздравляю! Теперь ты настоящий мужчина. А то что же это - прожить тридцать лет и ни разу не поймать гонорею - это позор! Это нонсенс!
    Он посоветовал мне обратиться к нашему однокурснику Ларину. Тот славился тем, что кроме того, что был отличным валторнистом, еще и переболел триппером более пятнадцати раз. С Лариным мы договорились встретиться в восемь часов вечера, с тем, чтобы тот передал мне патентованные немецкие пилюли. Но на встречу я не пришел, поскольку в это время уже торопился в неизвестность, сжимая в руках откуда-то взявшуюся у меня большую спортивную сумку. Я пересаживался из транспорта в транспорт, даже не задаваясь вопросом, куда и зачем я еду. Я уже понял, что моя судьба мне уготовила еще одну гадость! Мне казалось, что за мной следят и кто-то внутри меня призывал меня к осторожности. Какой-то импозантный мужчина остановил меня и показал пальцем в небо:
    - Гляньте! Вон там! - взволнованно воскликнул он.
    - Где? Где же? - тупо спрашивал я, глядя в пустое небо.
    - Да вон там! Там!
    Оттолкнув мужчину, я ринулся прочь, к своей цели. О том, что происходило в этот раз, писать даже не поднимается рука. Да, я попал в необъяснимый и грязный круговорот, воронка которого словно черная дыра затягивала меня с каждым разом все глубже и глубже. Я даже не делаю усилий из нее выбраться. Мои слабые попытки делать плавательные движения и удержаться на поверхности не приводили ни к какому результату. Огромный медведеобразный волосатый великан до боли сжимает меня в своих объятиях, не давая возможности шевельнуться. Я чувствую, как он спокойно и как-то деловито, словно работник морга, раздевает меня, осыпая грубыми ласками. Я чувствую это и пытаюсь слабыми движениями оттолкнуть его, оторваться от его волосатого тела, я что-то говорю, не осознавая смысла этих слов, словно та девочка в автобусе, но губы мои скованы неведомой силой. И я с ужасом осознаю, что эта неведомая сила - его губы, мокрые и липкие от какого-то терпкого напитка. Он проникает в меня, ероша мои волосы и сжимая мои гениталии…
    Пожалуй, самое страшное в этой ситуации это то, что я с ужасом осознаю, что мне приятно, и даже неумело помогаю ему… Я чувствую себя его женщиной, беззащитной и любящей… Да, я люблю этого сильного, ужасного в своей волосатости человекообразного гиганта. Он говорит мне какие-то бессвязные фразы по-французски: "Префер… на метресс… же тем, мон флер… па посибль… ун фем шарман…".
    Я блевал в его огромном сортире и плакал от обиды, отчаяния и беспомощности. Я не помню, сколько раз у нас это было, и вернулся домой только под утро, посиневший от горя, на пошатывающихся ногах и как подкошенный рухнул на диван. Я все-таки сходил к врачу-психиатору, но так и не мог пересилить себя и поведать ему всю правду. Я лишь пожаловался на плохое самочувствие, на боли в затылке, на бессоницу и сумеречное состояние души, на мысли о самоубийстве. Он долго распрашивал меня, пытаясь выяснить причину столь дурного психического моего состояния. Совсем еще мальчишка, психолог, отличник в очках, тщательно записывающий лекции своих не сильно компетентных учителей, и теперь беспомощно пытающийся разобраться в сложностях космических катаклизмов, происходящих в темной и непонятной даже мне самому мятежной моей душе.
    Ну разве мог я ему рассказать, что я теперь живу не один, что во мне живет еще один человек, который управляет моим телом, направляет его и руководит всеми моими действиями. Разве мог я ему рассказать, мальчишке сопливому, как третьего дня в песчаном карьере долго и убедительно склонял ту самую девчушку из автобуса к совместному отложению фекалий, а затем, добившись все-таки своего, настоятельно требовал отведать кала в подтверждение искренности наших чувств. Если бы я хотя бы намекнул ему об этом, намека вполне бы хватило, чтобы парню стало бы плохо. И то, что сила моих убеждений превзошла все мои ожидания, и что бедная viry intakta, плача и едва сдерживая рвоту (которую так и не сдержала), стоя на коленях предо мной, придерживая спадающие на землю волосы, с отвращением поглощала мои испражнения. О! Господи! Меня вырвало от одного только этого зрелища, а каково было ей, бедняжке! Мне хотелось ему многое рассказать, но внутренний голос не позволял мне этого делать, вполне возможно, что этим внутренним голосом был он! Я несколько раз разевал рот и пытался что-то сказать, и внимательный врач, замечая это каждый раз, переспрашивал меня: "Вы что-то хотите сказать?".
    - Нет, нет… ничего… - каждый раз торопливо отвечал я.
    От психиатора я вышел совершенно изможденный и смертельно больной. Я чувствовал наступление нового приступа и решил спастись от него старым испытанным способом: я зашел в кафе к Борису. Возле стойки я сразу накатил полный фужер коньяка и мне стало спокойнее. Я сел на свое любимое место в углу, в низкой нише, куда не проникал свет тусклой лампы, единственной на все кафе Бориса. Я сидел недолго, поскольку мне все же хотелось с кем-то поделиться своей бедой. Меня угощали, терпеливо выслушивали, кивали согласно головой, ободряюще хлопали по плечу, что-то советовали. Борис пытался всучить мне какие-то таблетки, но я упорно отказывался их принимать и рассыпал их по полу, и потом долго искал их, шаря по грязному полу руками.
    В какой-то момент я вдруг задремал, а когда проснулся, то передо мной уже сидел вечно задумчивый Хулио с незнакомой мне карлицей-горбуньей на коленях. Он с грустью и какой-то вселенской тоской глядел на меня и молчал. Карлица ерзала у него на коленях, пытаясь усесться поудобнее. Шея у нее была морщинистая, а густой слой косметики свидетельствовал о ее не первой молодости. Я громко чихнул, и какой-то человек в мятой шляпе, сидящий сбоку от меня, прохрипел, повернувшись ко мне всем корпусом: "Унд зай гезунд!" (Будьте здоровы (евр.)).
    На что я почему-то грубо ответил: "Киш мири ин тухес!" (Поцелуй меня в жопу! (евр.)).
    А про себя подумал о том, какое я все-таки говно. Хулио, видимо, подумал то же самое…
    Карлица что-то шептала ему на ухо. Губы Хулио сложились в презрительную ухмылку. Мне стало неприятно, что эта стерва перешептывается в моем присутствии, и я сказал, чтобы обидеть его:
    - Так, как разговаривают твои герои, в жизни никто не говорит!
    Хулио отпил немного из своего стакана и ничего не сказал. И когда я, потеряв надежду услышать из его уст возражение, пытался продолжать свою мысль, он вдруг ответил:
    - А я вовсе не собираюсь отображать жизнь! Жизнь не так уж интересна, чтобы переносить ее еще и на бумагу!
    Я все-таки не мог удержаться от того, чтобы не высказать ему ужасную мысль, каковые не так уж часто посещают меня в последнее время:
    - Ты знаешь, общение с твоими героями напоминает мне разговор с очень пьяным энциклопедистом уровня Борхеса. Или же с самим пьяным Борхесом или Джойсом.
    Карлица хмыкнула и, взяв из рук Хулио фужер, шумно отхлебнула из него и также шумно сглотнула, задвигав кадыком. "До чего же она безобразна!" - подумал я. Хулио, красавец Хулио, почему-то всегда питал страсть к каким-то монстрам, побирушкам вонючим, горбуньям и карлицам. Это в его стиле и духе. Он в них черпает свое литературное вдохновение. В отказе от логики любви…
    - А разве у любви есть логика? - прервал мои размышления Хулио, доставая из кармана светлого плаща пачку "Голуаз", самые вонючие сигареты в мире.
    - Логика есть во всем!
    - Любовь - вне логики! - сказал он спокойно, карлица поспешно подставила ему зажигалку, и когда он прикурил, обвив его шею короткими рученками, склонила головку ему на плечо. - Не логика движет любовью, а любовь на всех уровнях владеет движением Мира и эволюцией человека! И все вокруг нас - и земля, и космос - это проявленная любовь Абсолюта!
    - Так можешь говорить ты, но не твои герои!
    - А это и есть я!
    - Прости, я, наверное, уже пьян…
    Я хотел пожать ему руку, но почему-то пожал проворную руку карлицы. А Хулио так и остался сидеть с протянутой для прощания рукой.
    Солнечный луч ворвался в мое сознание, с треском разрушив темноту и мрак. Я проснулся от чьего-то ласкового прикосновения. Кошмар прошедшей ночи еще сидел во мне настолько глубоко, что я с отвращением отбросил руку, поглаживающую меня, и вскрикнул.
    - Что с тобой, сынок…(тревожные материнские глаза, полные слез. - Что с тобой случилось?)
    Я сел на диване, обхватив голову руками и в отчаянии замотал головой. Страшные боли ягодицы и грудной мышцы.
    - Уйди, пожалуйста. Пожалуйста, уйди… - рыдания давили меня, я не хотел, чтобы мать была свидетельницей моих слез.
    - Сынок… я помогу тебе… Ты только расскажи, что случилось?
    - Это мое личное! - в отчаянии воскликнул я. - Оставь меня!
    Она ласково провела меня по голове своей мягкой рукой, стараясь успокоить, и этот жест вдруг оживил в моей памяти прикосновения волосатого педераста и тут уже совершенно неожиданно для себя я вдруг изо всей силы ударил ее по лицу. Она, даже не вскрикнув, словно кукла, нечаянно уроненная ребенком, упала с дивана и замерла на полу без чувств. Халат задрался, обнажив ее совсем еще не старые плотные ноги. Красивые женские ноги. Женские… Концом ботинка я приподнял халат еще выше до самых трусиков… В конце концов в нашем кодексе даже нет статьи об инцесте!
    Мать очнулась, когда я был уже на ней. Ничего не понимая, она попыталась выскользнуть из-под меня, но я несколькими ударами снова лишил ее сознания…
    Когда все было кончено, я вдруг почувствовал к ней отвращение и, перешагнув через нее, поспешно вышел прочь.
    Я шел по дождливому вечернему городу. Одинокий фонарщик подвозил на детской коляске без верха ламповое масло к фонарному столбу. Заправлял фонарь, предварительно протерев заляпанное стекло жирной засаленной тряпицей, в которой угадывались по болтающимся бретелькам детские ползунки. Двое пьяных, поддерживая друг друга, прошли по противоположной стороне улицы. Один из них что-то пытался фальшиво напевать без особого пьяного веселья. Просто из любви к музыке. Запоздалый нищий в словно специально для работы потрепанной одежде прошел мимо меня, однако не забыв на всякий случай попросить у меня закурить.
    Кто-то бросил в меня мертвым ребенком. Я увернулся. Ребенок шлепнулся об мостовую. Сжимая синюю спортивную сумку, с каким-то болтающимся внутри предметом, постоянно бьющим меня по голени, я направлялся в неизвестном направлении, повинуясь все той же неведомой силе. Я слышал, что за мной кто-то идет. И даже догадывался, что это Он, но не находил в себе сил оглянуться, словно Орфей, опасающийся за судьбу своей Эвридики.
    Он завел меня на пустырь, на городскую свалку, где ветер гонял обрывки мокрых бумаг и разносил мерзкий запах и дым незатухающего даже в дождь вечного кострища. Стая помойных собак лениво облаяла меня, но быстро утратила ко мне интерес. Я снова ощутил себя только тогда, когда увидел подле себя лежащий на земле мужской труп без головы. В руке труп сжимал другую свою отрубленную руку. Время от времени выбегающая из-за туч луна освещала эту страшную картину: лежащее на пустыре среди мусора и грязи обезглавленное обезображенное мужское тело и стоящего перед ним застывшего, словно монумент, человека с топором в руке. Я стоял так около четверти часа. Стало светлее. Ветер обдавал меня своим зловонным дыханием. Невдалеке лаяли и выли собаки. Грязный миттельшнауцер. Хвост в репьях. Я бросил топор и торопливо обыскал мужчину. В карманах у него ничего не было…
    Ветер помойки ворошил волосы. Я стоял в просторных штанах. В чужих. Они трепались на ветру. Я знал, чьи это штаны. Это штаны Бориса Виана. Я стащил их в музее…

А.Мешков

–  предыдущий     содержание     следующий  –
home