Первые слезы Вани Глухова

    От кого-то исходил невыносимо крепкий запах потных ног. Невозможно было заснуть. Глухов старался отвлечься от мерзкого запаха и заснуть, но не получалось. Он стал вспоминать приятные картины своей прошлой жизни и увидал себя на лужайке возле шикарного коттеджа, возле бассейна, в кресле в тени развесистой пальмы… и запах потных ног от подноса с бананами. Отчего они не стирают носков? Вот он, Глухов, например, каждый день стирает! В нем еще не умер эстет! Благо, что здесь мыло бесплатно, вернее, входит в стоимость пребывания. Да уж… Что благо, то благо… Глухов сплюнул с досады на пол и толкнул в бок храпящего на соседних нарах соседа.
    - Кес ке села вё дир? - встрепенулся, словно задремавший петух, лохматый незнакомец, тревожно глядя из полумрака на Глухова.
    - Да ни хрена! - огрызнулся Глухов. - Храпишь, подлюка, громко!
Сосед недоуменно смотрел на Глухова.
    - Но ренфлер! - зло перевел Глухов и по-русски добавил. - … И носки, между прочим, стирать надо… хотя бы изредка… товарищ!
    Он еще раз сплюнул с отвращением и отвернулся от парня, оставив его в недоумении.
    Когда он проснулся, вонючего храпуна уже не было. По спальному помещению бродили заспанные хмурые люди. Один, бледный и худой, похожий на туберкулезника, делал какие-то непонятные упражнения, похожие на странный нелепый танец у-шу. Он был в теплом нательном белье мышиного цвета. Глухов лежал и наблюдал туберкулезника. Вставать не торопился, ловил утренний кайф. Туберкулезник делал странные упражнения упорно, словно верил в то, что они могут каким-то образом изменить его жизнь. "Смерть отгоняет, - подумал Глухов, - шаманит!". Сам он уже давно не делал зарядку. В этой клоаке, ему казалось абсурдным тратить силы на физическое совершенство. Глухов опустил руки под кровать и нащупал кожаный чехол. Все в порядке! Не сперли! Он облегченно вздохнул и потянулся. Еще бы поспать часа два, но через полчаса служащий, надменный, словно император, попросит всех на выход. Надо успеть умыться.
    Глухов спал одетый, как, впрочем, и остальные. Это было достаточной гарантией сохранности одежды. Он лениво встал, обулся, достал из-под кровати кожаный чехол с инструментом и пошел умываться. Оставить инструмент здесь - значило бы лишиться последнего имущества. В этом изысканном обществе закон сохранения материи утрачивает свою силу. Вещи исчезают, не оставляя при этом ни следов, ни свидетелей.
В туалете Глухов недовольно оглядел себя в темном, засиженном мухами зеркале.
    - Э-э-х! Глухов, Глухов! - сказал он сам себе. - На кого ты стал похож!
    Действительно, на кого он стал похож? Да на кого! Да на бродягу, на кого ж еще! Под глазами мешки, кожа шелушится… Нечем помазать. Раньше-то он бывало ее холил, кремами да благовониями ублажал, как климаксирующая женщина. А сейчас на его лице, как на документе, запечатлелась отчетливая печать порока, нищеты и страдания. Неровная, клочковатая борода, как у старателя. В ней уже отчетливо проглядываются седые участки. На голове - черти что! Словно кусок стекловаты, бывший в употреблении.
    Глухов стал яростно намыливать под краном голову. Неизвестно, когда еще придется! Вода была холодная, и Глухов замерз. Вытираясь, Глухов заметил, что за ним внимательно наблюдал уродливый карлик, сидящий на стульчике, красный от напряжения. На лице его блуждала не то улыбка, не то гримаса страдания. Глухов на всякий случай громко выпустил газы, чтобы досадить наблюдателю. Получилось забавно. Довольный собой, он вышел из туалета.
    Глухов прикидывал: сегодня - суббота, и в ночлежку ему попасть вряд ли удастся. Очередь будут занимать уже с обеда, а у него нет желания тратить на это драгоценный день. Лучше он сегодня поработает допоздна, а на заработанные деньги купит… Что? На заработанные деньги он купит себе что-нибудь теплое, пусть даже не очень новое… А то ведь и октябрь уже стучит в окно. Вот только будет ли сегодня день таким удачным, как в прошлую субботу?.. Или же, как вчера, хватит лишь на бутылку красного…
    "Ладно, империалисты проклятые! Я вам сегодня покажу! - пообещал Глухов. - Сегодня вы будете у меня автографы просить!" Он вышел на улицу. Яркий сноп холодных лучей на минуту ослепил его. Глухов прищурился. "Люблю я, гадом буду, пышное природы увядание, в багрец и золото одетые леса!" - прочитал он, пересчитывая мелочь. Пяти сантимов не хватало на бутылку. Что ж! Зато поспал в приятном обществе. Понюхал потных ног! Глухов не спеша побрел к Карине. Больше ему идти было некуда. Единственная добрая душа осталась в этом чужом городе. Карина уже вынесла столики и накрывала их белоснежными воздушными салфетками, раскладывала газеты и журналы. Она одна управлялась со своим нехитрым хозяйством. Глухову она кивнула, приветливо улыбнувшись и не отрываясь от работы. Была Карина пышная да справная. "Пивная", как называл ее про себя Глухов. Сейчас ей было уже около сорока, а лет пять назад, когда Глухов был ой-ёй-ёй, у него был с ней продолжительный тайный роман.
    Да. Это когда он еще был "мьсье Глухов", а не просто - Ванька. У него и машина была, и жена! И статьи его выходили на двух языках. И даже книжка вышла тиражом в пять тыщ экземпляров. Сборник рассказов. И носки, между прочим, каждый день менял! А Карина, толстушка Карина, тогда была всего лишь одной из многих, эдакой спорадической любовницей. И была тем довольна, как, впрочем, и остальные. А сейчас он для нее - ноль! И лишь природная женская жалость не позволяет ей выставить вон этого бродягу. Хотя, возможно, ей просто приятно видеть того, для которого она была одной из многих, в столь плачевном состоянии.
    - Грюоцихь, Карина! Комон са ва? - Глухов старается выглядеть оптимистом, эдаким весельчаком, у которого временные трудности. Другое дело, что получается у него это из рук вон плохо. Глядя на него - плакать хочется, такая печаль, такое отчаяние и безысходность!..
    - Бьен! Мерси, Ванья! - улыбается Карина, по-прежнему не отрываясь от работы. Что-то поправляет, что-то двигает. Да-а-а-а… Не так ты встречала мьсье Глухова, Карина, не так! Вся светилась от счастья, выбегая навстречу, сама надежда, сама любовь! Как сказал его тезка Ваня Бунин: "…Но для женщины прошлого нет, разлюбила - и стал ей чужой".
    - Иль фе во ажордьуи… - говорит она, чтобы что-то говорить.
    Добрая. Жалко Глухова? Жалко! Эту жалость Глухов слышит в ее метеорологических откровениях. Ну, если жалко, так пойди, пожалей его! Приласкай! Глухову жутко захотелось вдруг, уткнувшись в ее теплое пухлое плечо, поплакать. Так… немного… Поплакать и уйти…
    - Же… териблимен суаф… - со вздохом говорит Глухов, сглотнув набежавшую слюну. - Дане муа ун бьер, силь ву пле…
    Подошли два длинных негра и сели за столик, громыхнув стульями. Они громко разговаривали на каком-то африканском наречии, ни черта не разберешь.
    "Жлобы!" - со злостью подумал про них Глухов. Он вдруг поймал себя на том, что ни с того, ни с сего, прямо-таки возненавидел ни в чем не повинных африканцев. Но потом понял, с чего: африканцы были одеты в аккуратные дорогие костюмы и курили сигары. Это вполне достаточная причина для возникновения классовой ненависти.
    - Брюн пур туа? - спросила, проходя мимо, Карина.
    - Нимпорт кель, - бросил ей вослед Глухов. Ему теперь в самом деле было все равно. Уж не до выбора - какое дашь!
    Карина скрылась в помещении, через несколько минут оттуда зазвучала прекрасная мелодия из "Орфея" Глюка. Как по заказу. Помнит, стало быть, Карина, какую музыку любил мьсье Глухов, помнит! Глухову стало вдруг тревожно и тепло. Ах! Велибальд! Не трави душу!
    Глухов незаметно достал из кармана куртки большой окурок сигары "Бахианос" и так же незаметно прикурил его. "Чем я хуже? - думал он, сладко затягиваясь крепким ароматным дымом, - сижу не хуже негра какого! Курю, как видите, дорогие сигары! Ну и что, что дырка на портках! Эта подчеркнутая небрежность мой стиль! Фрак меня старит! - Глухов, ухмыляясь, беседовал с воображаемым собеседником, поскольку реального у него давненько не было. И некому было оценить тонкую иронию Глухова, его умение пошутить в экстремальной ситуации, умение поглумиться над собой…
    Карина принесла пиво, аж три кружки, и поставила их перед Глуховым. Глухов сказал басом, подражая какому-то диктору:
    - Мерси, Карина, мерси…
    Он залпом выдул первую кружку. Крякнул от удовольствия. Да! Что, что, а пиво у них классное! Да а что у них вообще не классное? Сигары вон, тоже классные. Не зря же их негры так любят! Негр, он гадость какую-нибудь курить не станет! Если видишь - негр что-то курит - смело покупай - не прогадаешь! Можно даже монографию такую написать: "Роль негров в определении качества продукции…". Актуальная была бы работа. "Почему я не негр?"
    Глухов пил пиво и наполнялся оптимизмом. "Ничего, - думал он, - зиму здесь перекантуемся, а по весне подамся в Базель. К Нотовичу. Он куда-нибудь пристроит! Крепко осел Нотович в Базеле! Правда, у Нотовича - семь пятниц на неделе. Ему пообещать - что два пальца обоссать. Хотя, дал же он Глухову двести франков просто так, за красивые глазки. Потом, говорит, отдашь! Когда - потом? Вроде у Глухова они когда-нибудь будут лишними.
    Негры сзади вдруг заржали, словно зебры. Глухов обернулся. Нет. Это не над ним. Они даже не смотрят в его сторону, а то б он показал кузькину мать…
    Стремительно пронесла мимо него свое тело Карина, обдав его ароматом и теплом домашнего очага. "От зараза! И не остановится! Не подсядет, чтобы расспросить о житье-бытье!" - с возмущением подумал Глухов. Пиво действительно на него расслабляюще действует. Ему уже стало хорошо, сладкая истома растекалась по членам.
    Уже за несколькими столиками сидели люди. Красивый мужчина в светлом плаще с сынишкой лет пяти. Отец задумчиво пьет пиво, а сын также задумчиво и с видимым отвращением ковыряет вилкой в омлете. "Мать наверное бросила - скотина!" - посочувствовал Глухов мужику.
    Две кудрявых одинаковых девчушки лет по пятнадцать, в кожаных куртках на молниях пили тоник и курили.
    На них с нескрываемым интересом смотрели притихшие африканцы.
Карина, проносясь в очередной раз мимо Глухова, бросила на стол какую-то бумажку. У Глухова приятно забилось сердце. Ну вот, может и тебе, Глухов, на твой век печальный блеснет любовь улыбкою прощальной! Может ты снова окажешься в жарких объятиях Карины, в чистой постели… И не будешь больше слышать проклятий и надсадного кашля туберкулезника, не будешь дрожать от страха и холода, проснувшись ночью на скамейке в мокром парке…
    Будешь, Глухов, помогать ей вести ваше совместное хозяйство. Ей нужен помощник, ой, как нужен! Вон она болтается, как рыба на крючке. А тут он - солидный, располневший. Посетители по утрам приветствуют его заискивающими улыбками. И будет звучать русская музыка… Он сам будет иногда петь, когда сильно попросят. К Глухову будут приходить друзья, и они будут беседовать о политике, о музыке, о литературе долгими зимними вечерами…
    Глухов расплылся в довольной улыбке от нахлынувших грез и, не спеша, развернул бумажку. На ней торопливым почерком набросаны какие-то цифры… Да не какие-то, а конкретные цифры - стоимость выпитого пива! Вот так-то, мьсье Глухов! Вы вроде бы несколько удивлены? Ах, вы уже как-то привыкли, что Карина не спрашивает с вас за пиво? А, собственно, с какой это стати она должна вас поить на халяву? Вы ей кто? Шурин? Вы - ничтожество! Кстати, хватит ли у вас расплатиться? Хватит! Прекрасно! Кладите деньги на стол и убирайтесь ко всем чертям! Катитесь отседова колбаской по Малой спасской. Все! Фини! Только не суетитесь, Глухов! С достоинством катитесь! На вас же люди смотрят! Негры, в конце концов! Вы же русский, Глухов!
    Он допил остатки пива, посмотрел задумчиво на солнце и громко сказал:
    - Десять часов, однако!
    На него обернулись. Глухов гордо поднялся, откинул со лба упавшую прядь и, обратившись к неграм, сказал по-русски:
    - Товарищи! Объединяйтесь в ячейки и сплоченной массой пробивайте дорогу к светлому будущему! Долой власть ненавистных буржуев! Ура! Товарищи!
    Не встретив явной поддержки среди масс, Глухов с очень серьезным видом взял свой инструмент, и, вихляя бедрами, как при демонстрации моделей, продифилировал мимо столиков. Немного отойдя, он обернулся, приветливо помахал притихшей аудитории, высоко подпрыгнул и сделал антраша. Во время исполнения этого замечательного хореографического элемента, он успел заметить печальный взгляд Карины и даже слезы на ее глазах. Но последнее он отнес на счет своей оскорбленной фантазии. "Желябов, блин горелый!.." - Глухов шел потухший и убитый. Куда шел - он сам не ведал. Заметив скопление народа у большого магазина, он, не раздумывая, повернул туда.
    Торговали прямо на улице в палатках. Откуда-то доносилась тихая музыка. На углу сидели трое грязных бродяг - бездарных побирушек. Один из них - тот самый туберкулезник, исполнитель диковинного танца. Эти три грации нарушали единую картину благополучия.
    Неторопливо передвигались по торговым рядам интеллигентные старушки в замысловатых головных уборах, что-то высматривая на прилавках. Стремительно пробегали яркие модницы с безразличным видом окидывая товары. Праздно и бесцельно разгуливали безработные юнцы, разукрашенные, как черти.
    Глухов выбрал себе уютное местечко на солнышке, напротив старичка-художника, расставившего свои яркие картинки перед собой.
    Подстелив под себя куртку, Глухов, усевшись, достал из чехла гитару, положил перед собой мятую шляпу, стал настраивать инструмент. "Соль" опустилась. Пора бы сменить струны. Глухов привычно подстроил гитару, перекрестился, вздохнул тяжело и запел:
        "У входа в храм одна старушка
        Сидит в лохмотьях у дверей,
        И летом и зимой босая,
        Так дайте ж милостыню ей,
        Так дайте милостыню е-е-е-ей."
    Глухов не отличался особыми вокальными данными. Голос его был надорванным и хриплым. Но пел он так проникновенно, что всегда вызывал у слушателей скупую слезу. В былые времена его всегда приглашали в различные компании с тем, чтобы он непременно что-нибудь спел. Особенно ему удавались романсы и народные песни.
    Однажды, в пору его буржуйства, он пел русские песни в компании итальяшек, и особо экзальтированные дамы горько плакали навзрыд, хотя ни черта не понимали по-русски. Это льстило Глухову, и он уже тогда подумывал о карьере певца, эдакого Вертинского. Но тогда он и так был на коне…
        "Она была мечта поэта,
        И слава ей венок плела,
        Когда она на сцене пела,
        Когда красивою была…
        Когда красивою была."
Эх! Глухов, Глухов! Говорили тебе: "Не вяжись! Бабы тебя погубят!". Но Глухову почему-то казалось, что будет как раз наоборот: бабы его возвысят. Такое ведь тоже случалось в истории человечества. Он чувствовал на себе их внимание и становился от этого просто невменяемым. Сюзанна Кавен, Элизабетта Форш, Эмма Ловенталь-Эгурен, Фрида, не помню фамилии, и даже… впрочем, это не важно! И от эдакого успеха у него закружилась головка. Засуетился, забегал, как воробей, нашедший в одиночку кучку зерен. Старался сожрать как можно больше, чтобы другим не досталось воробьям… А другим-то, оказывается, и не нужно было. Да еще трепался направо и налево… Козел!
    Разумеется, такой образ жизни не мог вызвать глубокого почтения в приличном обществе, куда черт занес Глухова. За ним закрепилась нелестная и прочная слава бабника и приживала. Франсуаза настояла на разводе, и он неожиданно остался совершенно один. Все отвернулись от Глухова. Все - как один! Влиятельные родственники Франсуазы, друзья, друзья друзей… Произошло это так быстро, что Глухов не успел опомниться. Эх! Глухов, Глухов, пустая тщеславная душонка. Мелкая такая и сладостная… Теперь дрочи, Глухов! И думай…
        "Бывало после представленья
        Ей от толпы проезда нет,
        И молодежь от восхищения
        Кричала "Браво!" ей вослед…"
    Никто не останавливался возле Глухова. Все проходили мимо по своим делам. Кто-то, не глядя на Глухова, бросил в шляпу какую-то мелочь. Остановился конопатый мальчишка в новеньких джинсах с мороженым в руке. Он завороженно смотрел на Глухова, забыв о мороженом, ковыряя в носу. Содержимое носа он также задумчиво вытирал о новенькие джинсы.
    - Мальчик! Не ковыряй в носу! - раздраженно сделал ему замечание Глухов. - Какого черта! Отвлекаешь меня!.. Слова забываю…
    Мальчик испугался и торопливо пошел прочь, часто оглядываясь на страшного бородатого хриплого музыканта, словно пришедшего из какой-то далекой сказочной страны… Глухов лишился единственного слушателя и, спустя некоторое время, пожалел об этом.
        "Какими пышными словами
        Платил ей круг ее гостей,
        При счастье все дружатся с нами,
        При горе нет уж тех друзей,
        При горе нет уж тех… друзей".
    Да… Стоит только раз споткнуться - и никто уже не подаст тебе руки! Никто. Хотя винить тут некого. Сам виноват, Глухов. Если бы ты был нормальным человеком, а не сумасбродным бабником, ты бы мог добиться многого!
    Франсуаза, добрая терпеливая женщина, пусть не красавица, но она любила его… Да, любила! Чего ей стоило вывезти Глухова сюда! Сколько стрессов, скандальная история… А сколько денег вложено! А он так отплатил ей за любовь… Ун вре кошон! Вот уж кошон, так кошон! Как же ты, Глухов, дожил до такого, что стал настоящей свиньей? Как? Ты ведь думал, что это может продолжаться вечно? Но ты упустил, что ты не на Руси, что здесь другие порядки, другие люди и другое отношение к женщине. И представь себе, и женщины другие! Привыкшие к определенному укладу жизни, к принципиально иному типу отношений… Ты хотел обладать всеми, и ты наказан за это. За все надо платить в этой жизни, и за пиво тоже, кстати…
        "Судьба и воля провиденья,
        Артистка сделалась больна,
        Лишилась голоса и зренья
        И ходит по миру одна…"
    Песня Глухова тонула в разноязычном гомоне пестрой толпы, в шуме автомобилей, в водовороте чужих интересов, страстей, характеров и чувств, трагедий и радостей. Никто не останавливался подле Глухова, чтобы внять печальной песне на незнакомом красивом языке. Глухов забылся, пел уже тихо, для себя, весь уйдя в свои мысли и воспоминания. Ему вдруг захотелось оказаться среди друзей, в тепле… среди русских, своих…
        "Бывало, нищий не боится
        Прийти за милостыней к ней,
        Она ж у вас просить боится,
        Так дайте ж милостыню ей,
        Так дайте милостыню… ей…"
    Он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд, словно чье-то теплое прикосновение, и поднял голову. Невдалеке стоял тот самый конопатый мальчишка в новых джинсах и простодушно смотрел на Глухова. Глухов вытер слезы и смутился. Он подмигнул мальчишке, и тот расцвел в улыбке щербатым ртом. У него были совершенно голубые глаза.
    Глухов тяжело поднялся с земли, встряхнул свою ветхую курточку, поднял чехол и протянул его вместе с гитарой мальчишке.
    - Тьен, пренд!
Мальчишка растерялся и стал беспокойно озираться по сторонам.
    - Но кренд! Пренд!
Глухов почти насильно всучил мальчику гитару и быстро пошел прочь, не оглядываясь, опустив вниз лицо, искаженное безобразной гримасой давящих рыданий, закусив губу, сдерживая вырывающиеся звуки, похожие на стон, почти закрыв мокрые от слез глаза.

А.Мешков

–  предыдущий     содержание     следующий  –
home