Я ЗНАЮ, КАК ЖИТЬ

    Просветленный и умудренный я покинул Храм Жопы. Мне хотелось поделиться с кем-нибудь своими знаниями. Хотелось петь, кричать, смеяться, танцевать! Я хотел обнять весь мир, всех больных и убогих, одиноких и несчастных. Я любил всех на этой земле и всех на других планетах! Мир без пространства вдруг предстал передо мной. В нем были лишь сознания чужие и музыка. Без пианино, скрипок и без флейт, без арф и опулеле, без цитр и балалаек, без нот, без голосов…Весь мир спал и лишь бесшумная река времени струится по земле. Время проходит мимо меня бесшумно в тот самый миг, когда событья созданные мною уж далеки, как эти облака, который уносит ветер в вышине. Я осознал себя смущенным Гераклитом, стоящим пред рекой, в которую собрался он войти повторно. И глядя на поток, в котором утопали лица, судьбы и событья, взгляды, встречи , недоразуменья и обиды, я видел, как и злая боль, кружась в водовороте, тонула в мутных водах. И я с рекою этой бурной, подхваченный потоком в Вечность уплывал. Я утекал во все вчера всех тех, что жили до меня. Я утекал во все влюбленности и чувства, в настоящие и прошлые. В мгновенья, охватывающие все города и межпланетные пространства, и в будущее, еще не появившееся, но уже рожденное во времени.
    Как страшен должен выглядеть, наверное, образ Вечности! Я был бы уничтожен, сломлен, если бы вдруг предстал пред ней, во всем ее величии! Как хорошо, что у меня есть дни и ночи, часы, минуты и секунды, и мгновенья не поддающиеся исчислению, и будущее, которое предчувствую, к которому стремлюсь и тайно от себя - боюсь…
    Во мне живет Улисс, от Пенелопы убежавший, прошедший Геркулесовы столпы, чтоб солнцу вслед увидеть мир безлюдный, внезапно осознать себя планетой, почувствовать тоску по дому, по любви и ласке близкого родного существа.
В тот день я решил позвонил Сашеньке. Я знал, что я ей скажу! Я созрел! Я сегодня решил сделать ей официальное предложение. В конце концов довольно беззаботно жить. Я еще хочу любить. Я хочу иметь детей! Я хочу простого человеческого счастья. И возвратясь с работы хочу я обнимать в прихожей пахнущую супом и пеленками жену. И утопая в волосах ее ей говорить слова любви…
    Я бродил по пустынному берегу океана, под шумные раскаты могучих сильных волн, я любовался бесконечностью воды и непокорной силой стихии. Я хотел, чтобы она услышала как шумит безбрежный океан моей любви, сливаясь с шумом настоящих волн.
    - Алло! - крикнул я в трубку, едва услышал легкий щелчок поднимаемой трубки. - Сашка! Ты слышишь, как шумит прибой?
    - Кто это? - спросил недовольный, простуженный голос строгой мамы. Я забыл, что у них там ночь…
    - А Сашеньку можно услышать? - в некотором смущении, от нетерпения у меня перехватило дыхание. Слезы вдруг неожиданно набежали на глаза. - Озверели совсем… - проворчала мать и бросила трубку.

***

    И вспомнил я единственный волшебный день, когда передо мной на миг явился истинный блик Мира. Мы лежали с тобой на диване, глядели не мигая друг на друга. Я слушал дивную музыку твоего дыхания и любовался твоей сказочной улыбкой. Губы дрожат, не слушаются рта. Вот - вот растянутся и обнажат в улыбке ровный ряд зубов. Вокруг тебя таинственные знаки из тусклых звезд загадочных огней. И сократилось расстояние от Неба до Земли и я рукою достаю до Неба. И вдребезги, как зеркало, пространство разбиваю.
    - Ты смеешься?
    - От счастья, родная, от счастья…
    - Ты счастлив?
    - Очень…
    И половодье света затопляет пространство счастливого ожидания и я вхожу вослед за тобой в какой-то странный мир неясных откровений, ненужных слов о блуде и невинности, о раскаянии и покаянии, о смерти и прощении, о плясках Саломеи, о странностях изображенного пространства, чудесным образом рожденного в сознании твоем. Таинство нас соединяет словно чьи-то голоса в церковный хор. Таинство вдруг на миг приводит хаос наших душ к вершине совершенства. Светящимися созвездиями струится в жилах кровь, к ожившим членам приливая вновь и вновь…Где-то там, во времени ушедшем, Мария, укрытая роскошным саваном волос из слез своих, почти уже совсем святая, покидает неф, пустынный смирный лев ей помогает удержаться на краю моей могилы.
    Орфические гимны, мускус, амбра… тут ты пахнешь Сардониксом. А тут хризопразом. Тут ты пахнешь ночным кремом, медом, водорослями. Ты Мага или Пола? И разом обрываются все запахи и все становилось вдруг вкусом, исконные соки обжигали рот и все проваливалось в первозданную темноту и замыкалось на этой животворящей ступице, вокруг которой вращалась сотворенная ею жизнь… И в этот миг, когда острее всего чувствуешь свою общность с животным, являются взору образы, венчающие начало и предел бытия, и во влажной впадинке, что дает тебе лишь ежедневное облегчение, вдруг задрожит Альдебаран… Мы говорим на разных языках любви. Ты вдруг забылась, меня приняв за сотворенного твоим воображением кумира… Забилась… Вспыхнули гены и созвездия, сливались воедино Альфа и Омега, тысячелетья, отражение в зеркале, игральный стол сукном покрытый изумрудным, и…
    Я счастлив оттого что видел этот миг. И пусть он более не повторится, но если мне придется расставаться с жизнью, ( а расставаться все-таки придется!) то я скажу себе спокойно: Я видел Бога! …и я покину этот мир счастливым.
    Осторожно ступая входит Трофим. Несет вечерний матэ.
    - Опять глядишь в углы… - ворчит он, - Какой уж день… Небось все писем ждешь, депеш да эстафет… Не жди… Ей не до нас! Сейчас, поди, в России осень… Балы!
    Он ставит передо мной чашечку с ароматным напитком, поправляет сползшее пончо с моих ног.
    - Да нет, старик… - смутясь бормочу я, глядя на седину бровей, на строгие очки, на розовую плешь… - Сыграем в дурачки? Пораньше ляжем спать… Каких уж там депеш…
    Последние слова мои тонут в глухих рыданиях…

    А мой Сон? Как он? Чем он закончился? Мой сон закончился внезапно и ужасно. С трудом я вытащил убитого гаучо из под пола. Стараясь не смотреть в его лицо, я потащил его из дома, через патио, чтобы закопать по старым баобабом на Пласа де лос Марьячос. Но я нечаянно увидел обращенные в мое сознанье полные мольбы глаза гаучо. И на беду свою узнал я этот взгляд. Узнал я взгляд своих друзей, укора полный. Огнем в лицо мне полыхнуло горечью. Один тревожный взгляд из страшного безмолвья! Тревожный и зовущий взгляд моих друзей. Ночь на четыре четверти разбита. Грохочут Оры! И солнце блещет золотом лазури и черный пес со злобой рвет на части корень мандрагоры. Пусть я нечаянно украл спартанскую царицу, у друга своего. Но смерти для него я не желал! Она - Язычница! Она помрет в своем аду. Здесь собственный мой дух сплотит тесней двоякий мир видений и вещей! То головы змеи Лернейской, то ламия,с глазами полными укора и любви, (в зеленом платье от Лоренто $ 1450) . и трупы Стимфалид и торжествующий над ними богатырь Алкид. Дриады жрут мацу на шульхен орех и совершают кадеш и урхац! И вдалеке мой лучший друг, мой верный Гер, рукой приветливо мне машет, словно бы зовет к себе.
    Тогда, в последний раз, во время нашего прощания в аэропорту, Гер выглядел каким-то взволнованным и тревожным. Он словно бы думал о чем-то тягостном. Я тогда принял это за простое сожаление, о том, что нам приходится расстаться. Мы еще не знали, что это - надолго.
    - Если увидишь Армика, или Ди Меолу - передай привет! - сказал он, рассеянно провожая взглядом симпатичную стройную стюардессу, тяжело ступающую мимо нас, согнувшись в три погибели под тяжестью холщевого мешка, который она несла на своих хрупких плечах. Стюардесса заметила его взгляд и обернувшись приветливо помахала нам ручкой.
    - Хорошо… - сказал я. Мне казалось, что Гер хочет сказать мне что-то важное. Я даже немного боялся, что это может оказаться упреком или обвинением… Мне хотелось, чтобы побыстрее объявили посадку, чтобы прекратилось это тягостное молчание.
    - Наверное там и Пако будет! - сказал задумчиво Гер.
    - Да, он в списке приглашенных. И Клэптон тоже приглашен…
    - Счастливчики!
    - Может поехали просто так? Я договорюсь с Рошаром Дювалем! Он тебя знает и любит. Я ему твою пластинку подарил в прошлый раз… "Masturbaition". Или попрошу билет у шахини Шарах Марахской…. На худой конец - есть княгиня Фюрстенберг! Уж она-то точно что-нибудь придумает!
    - Нет! - твердо отказался Гер, - На худой конец нам не надо! Мне младшего в поликлиннику завтра вести. Ушко что-то воспалилось…
    А вообще было видно, что ему очень хотелось поехать со мной. Когда диспетчер объявил посадку, Гер заволновался еще больше. Он неуклюже переминался с ноги на ногу, затем полез в боковой карман и протянул мне небольшую тетрадочку.
    - Что это? - Спросил я удивленно.
    - Стихи… - ответил он, отводя взгляд в сторону.
    - Чьи?
    - Мои!
    Гер как-то торопливо, неловко и смущенно поцеловал меня в щеку, и повернувшись, опрометью побежал прочь, спотыкаясь и петляя, словно подстреленный заяц, по кафельному полу. Для меня это было, конечно, новостью необычайной! Я и не знал, что Гер пишет стихи. Ну почему мы все такие скрытные?
Вот эти стихи.
            Как тень Адама на аллеях рая
            Я шел из ниоткуда в никуда.
            Но кто-то на прощанье, умирая,
            Открыл мои незрячие глаза.
            Слеза прощанья, как роса на травах,
            Рассыпалась на тысячу дождей.
            Где откровенье брошенного взгляда
            На тень, что в эту ночь была твоей.
            Постель лесная - бархат мягких мхов
            Нас ждет.
            Прощайся с пылью трона.
            Лишь фея бросит нам букет цветов,
            Мы колокольного уж не услышим звона.

           Сгорают два дерзких слова: ЛЮБОВЬ и СВОБОДА.
            Я, обезумев, спасаю еще живую ЛЮБОВЬ.
            Мне говорят, что на все у нас воля народа,
            Кто-то, когда-то за это лил свою кровь
            Оденьте меня в смирительную рубашку,
            Смотрите все, как я становлюсь уродом,
            Оденьте меня в смирительную рубашку.
            Сегодня я отрекся от слова СВОБОДА.
            Перестану кормить я себя зловонной правдой.
            Отвернитесь друзья - перед вами безмозглый кастрат.
            Упиваясь неведением, как запоздавшею СЛАВОЙ
            Сладкая ложь - это плата за тяжесть утрат.
            Но зачем мне свобода, Некого больше любить.
            Я один из миллиона бездарных ослов.
            И выхода нет, остается покорно дожить.
            Я когда-то ошибся в выборе слов.
            Оденьте меня в простую рубашку.
            Вы подарите радость больному уроду.
            Оденьте меня в простую рубашку.
            Я когда-то отдал за минутное счастье - СВОБОДУ.

            Обгорел. Обожжен.
            Зимний ветер безжалостно лижет
            Лохмотья изорванных щек.
            Наклоняюсь к огню все ближе.
            Обгорел. Обожжен.
            Между жаром и лютым холодом.
            Покрываю лысину снегом.
            Прикрываю невежество голодом.
            Вечно между какими-то крайностями.
            Между Сталиным и Мао Цзе Дуном.
            Между блядством и непорочностью
            Между смертью и уличным шумом
            Обгорел. Обожжен.
            Из-за пепла ресниц не вижу,
            Я бы сам сегодня пошел
            Вырезать у общества грыжу.

            Пасынок теплого года,
            Отлученный от прочих благ,
            Выходил каждый день на дорогу,
            Чтобы ночью спуститься в овраг.
            Он шел босиком по глине,
            По песку и по камням.
            Пасынок теплого года
            Пел колыбельную дням.
            Подходил он к реке, чтоб напиться,
            К огню, чтобы руки согреть.
            К церкви, чтоб от нее отлучиться,
            К тюрьме, чтобы в ней не сидеть.
            Пасынок теплого года
            Слыл любителем снов.
            Жил он без друзей, без печали,
            Без зарплаты и без чинов.
            Поднимался он в горы, чтоб скрыться,
            Опускался в шум площадей
            Посмотреть, как будут молиться
            За исход свободных людей.
            Но однажды пришли морозы,
            Снег завалил овраг.
            И пасынок теплого года
            Узнал, что он чей-то враг.

( Это действительно настоящие стихи моего друга Стаса. Он покинул Землю, когда ему было 26 лет.)

    Мы ведь могли бы читать эти стихи тихими зимними вечерами, сидя за бутылочкой каньи у жаркого камина, задумчиво глядя в живой, подвижный и щедрый огонь. Мы могли бы радоваться и наслаждаться замечательным порядком знакомых слов, плавными мелодиями звуков, рожденных этими словами… Мы могли бы жить еще интереснее и насыщеннее. Ведь поэзия дарит нам ту недостающую в обычной жизни искренность и близость…Зачем мы лишаем себя таких чудных мгновений? Почему мы никогда не задумываемся. Что однажды мы лишимся радости взаимного узнавания, взаимного проникновения и радости прикосновения к живому, любимому существу… Не оттого ли, что считаем себя вечными? Но радость земного общения вовсе не похожа на другие радости, как бы прекрасны они не были! Почему мы не дорожим Земной жизнью? Не оттого ли, что подсознательно убеждены, в том, что нас ждут другие прекрасные миры?
Весть о страшной трагедии застала меня в Перуанской столице. Сообщение о смерти Гера и некролог я прочитал в газете " Dearea Ofisialle". Оно было напечатано большими буквами и обведено в рамочку. В красивую такую рамочку. С цветочками. Там было написано, что ушел из жизни великий композитор и музыкант, но ни слова не говорилось о том, что ушел из жизни мой лучший друг. Мой единственный друг. Мой последний друг.
    Я сидел в кабачке "Альмагро" у Санчеса на улице Талькуано, утопающей в зарослях бугенвилля, и плакал. Передо мною остывал в чашечке горячий матэ. Напротив Трофимка и Соледад тщетно пытаются меня успокоить, подливая мне мутной каньи в чашку из пузатой бутылки. Трофимка вытирает слезы с моего лица батистовым платком. Он был трогательно заботлив. Все-таки при всех своих пороках, капрофагния из которых была несомненной добродетелью, Трофим был очень чутким и нежным парнем.
    Он говорит какие-то странные ненужные слова, без смысла, без значенья,о том, что всех нас ожидает смерть. Словно один ребенок пересказывал другому содержание пророчеств Библии. И в чем-то он конечно был и прав. Но легче мне не становилось. Я прожил жизнь почти что без страданий. И то, что вдруг судьба мне посылает смерть моих друзей, меня по настоящему пугает. Случится все, чему случится суждено. Но все-таки не надо так со мной…
    Играют тихо на куэне и окарине ребята ил Ла - Риоха: Эрнесто кардиналь и Марсель Вергаса. Поет чилийская девчонка Мага. На ней опаловое платье с большим декольте, перчатки по локоть, цвета слоновой кости, накидка с собольей оторочкой и кирпичным подбоем, в волосах гребень с брильянтом и эгретка. И взгляды - полные любви… Весь мир объят ее любовью…
    Я уже знал, что здесь, в краю сиесты вечной, мне счастья не видать. Что жизни новой не начать, лишь потому, что в старую еще не затворил я двери…
    Прощай, еще одна страна, мне радость подарившая неспешной поступью истории своей…
    Мне нравились светлые и приветливые перуанцы. Простые и добрые люди. Мне нравилась их неспешная , спокойная жизнь, словно все они обладали каким-то Великим знанием о жизни и Вечности. Они никуда никогда не торопились! Пропустить сиесту здесь считалось дурным тоном. Вот в чем заключалась главная загадка их жизни. Они знали что впереди у них - вечность! Мне нравилось здесь даже то, что понос тут не бал запрещен, а наоборот даже как-то поощрялся. Во всех аптеках свободно продавалось слабительное. Но для счастья этого оказалось недостаточно!
    Вылететь из Лимы я смог только через два дня. Я долетел до Мадрида. И только оттуда вылетел в Москву. Потом поездом добрался до дома.
Мы стояли со Стеллой возле гранитного камня, на котором было высечено имя моего друга и даты его жизни. Ветер с дождем хлестал мне в лицо, словно тоже негодовал за то, что я опоздал к своему другу.
    - Ну вот мы и остались с тобой одни на всем белом свете… - сказала Стелла, зябко прижимаясь к моему плечу.
    Я легонько, стараясь не обидеть ее, освободился от ее прикосновения.
    - Нет… Стелла. Мы не одни. Они я нами. Рядом с нами. И они сейчас как раз видят все как никогда! И Гер, и Сели! Они всегда будут рядом с нами! Помни об этом. И живи так, будто они с тобой рядом. И сверяй свою жизнь с этим. Мы ведь любим их, правда? Гер! Сели! Ребята! - обратился я к небу. - Я знаю, вы здесь, рядом! Простите меня! Нас простите! Я люблю вас, пацаны! Я читаю ваши стихи, ребята! Это замечательные стихи!
    Века - это миг в просторах Вселенной Сегодня я Солнце, завтра - Луна. Я буду кружиться рядом с тобою, Я не уйду от тебя никуда!
    - Это мои стихи, - сказал Гер, улыбаясь. Он впервые слышал как звучат его стихи в исполнении другого человека.
    - Все в жизни станет ясным и простым, Чуть-чуть смешным, веселым и не злым. И ты придешь, шагнешь в неслышный вечер Любви, с креста поднявшейся, навстречу. Все в жизни станет ясным и простым.
    Зачитал я громко другое стихотворение, чтобы не обидеть Сели. Сели, смущенно улыбаясь, пробормотал: " Ну зачем ты…"
    - Он очень хотел поговорить с тобой. Очень… - Стелла заплакала. - Ты посмотри его бумаги… Может, он оставил тебе записку?
- Не плачь! - Сказал я Стелле. - Плакать не надо! Ты же знаешь, что мы не выносим женских слез! Не надо огорчать его!
    - Я не буду больше…- сказала Стелла, испуганно вытирая глаза.
    Записки на его рабочем столе я не нашел. До меня уже там побывали парни из отдела убийств и из центра мониторинга и аномальных явлений. Поиски у него дома тоже не дали никакого результата. Но записка все же была! Я нашел ее только через неделю после приезда, когда включил свой компьютер. Он послал мне ее по электронной почте. Вот она!
    " Рэй! Я чувствую, что мне приходит конец! Это - жопа! Когда в ночи я просыпаюсь с неистребимым но отчетливым желанием убить тебя, я считаю, что наступит тот день, когда я не смогу удержаться. Бороться с жопой человек не может! Он слаб! Но он может обхитрить ее! Я должен тебе признаться в страшном преступлении. Я убил Сели! Следующим должен был бы быть ты! Но я не хочу! Ты должен жить! За всех нас!!! Жопа - непредсказуема! Прости, если сможешь! Сели меня простил… Живи в ладу с собой… Со всем собой! Камни когда-то станут живыми Солнце когда-то растопит лед, Мы останемся молодыми, Пока это время не придет.
    Целую тебя! Гер."
    Уставший и опустошенный, подняв воротник своего войлочного пальто, я брел по унылым серым поникшим улицам и переулкам родного города со стороны Мэббот-стрит, не замечая ничего вокруг себя. Я брел, окруженный чахлыми домишками и редкими столбами фонарей без ламп, погруженный в бездонную свалку своих мыслей, пытаясь найти среди них что-то полезное , способное как-то изменить мою жизнь. Смутные фигуры грязных карликов в неестественно убогих одеждах раскорячились у перевернутого мусорного контейнера. Увидев меня они насторожились, замерли в неестественных позах, скрежеща зубами и злобно сверкая мутными зрачками. Один из них старается взвалить на себя огромный серый мешок с тряпьем. Старуха с чадящей масляной лампой помогает мешконосу, заталкивая в его мешок сломанный корпус керогаза. Рахитик , сидящий невдалеке на кучке бутылок цепляется ей за подол и встает на слабых ножках. Где-то разбиваются громко посуда, визжит баба. Мужская брань сотрясает воздух, затем резко , словно от удар, прерывается и затихает. В лачуге , у окна, прыщавая худая девка, глаза бессмысленно выпучены в пространство, позже понимаю, что она слепа, вычесывает грязному детенышу перхоть из головы…
    Всю свою жизнь я жил согласно однажды написанному кем-то правилу: делать лишь только то, что приносит радость только тебе! Я расследовал преступления и разрабатывал модели одежды, я любил прекрасных женщин и дружил с замечательными людьми, музыкантами и художниками, писателями и детективами. Я потерял в этой жизни семью, друзей и любовь. Я не захотел менять свободу на призрачное семейное благополучие. И вот печальный итог- я один! Мне не к кому пойти и поплакать, не с кем выпить бокал хорошего вина. Впрочем и плохого - тоже, Я остался наедине со своей свободой! Со своим одиночеством, которым я упивался и которого мне всегда не доставало. Сейчас у меня его навалом! Навалом! Я погружаюсь в это одиночество с головой и пытаюсь вырваться из него, но не могу.
    Наступает старость. Да! Старость наступает тогда, когда одиночество становится в тягость! Лишь только в молодости не хватает одиночества, в старости его - с избытком! В мои годы уже не обзаводятся друзьями. Подруги? Ясное дело, что любить они меня будут уже не вопреки чему-то, как положено, а за что-то - за материальное благополучие и состоятельность. За славу. За мудрость! Но это не та любовь, пылкая , юная и не имеющая никакого объяснения! Та - настоящая! Которая - ни за что! Это - космическая любовь! А вот когда любишь за что-то - это любовь человеческого разума и тонкого утилитарного расчета!
    Я вдруг понимаю, что больше не могу себя сдерживать. Все это время я старался не думать о той, ради которой я вернулся сюда, в эту клоаку грязных политических преступных страстей, в этот рассадник порока и вместилище сплетен и унылой безысходности. Я боялся этим признанием оскорбить память своих друзей. Я боялся признаться себе в том, что только Она, далеким и зыбким миражом занимает все безграничное пустынное пространство моих мыслей.
    Я сел на шаткий стул, за грязный пластмассовый столик, стоящий под дырявым зонтиком уличного кафе с ласковым названием "Etualle" и заказал угрюмому официанту в трикотажном спортивном костюме стакан водки с огурцом и пачку "Примы". Я закрыв глаза , с отвращением выпиваю страшный напиток, результат бесчеловечных химических опытов, и набираю знакомый телефон:
    - Алло! - кричу я, едва обрываются гудки. - Сашенька! Я - вернулся!
    - Вам кого? - спрашивает на другом конце ее мама.
    - А Сашеньку можно к телефону? - слезы наворачиваются на глаза мои. Все это так трогательно. Так прекрасно!
    - Сашенька - вышла замуж! И уехала в Канн! - с каким-то сладостным торжеством говорит мама и трубка Nokia с грохотом падает под ноги на асфальт и, несколько раз подпрыгнув - безжизненно замирает.
    И солнце Тонатиу движеньем резким ко мне вдруг повернуло лик, глазами нарисованными на потускневшем золоте пронзило насквозь все мое сознанье от слепого Дхритараштры до Дедала, задев слегка смешное одеяние кадия с широким кушаком на Леопольде Блуме. Из мрака выплывает темное меченное ртутью лицо, фигура под вуалью. Приблудный мокрый пес, хвостом виляя, усердно трется о мои штаны. В ладони тычется холодным мокрым носом. Переплатил шесть шиллингов, пять пенсов. Размалеванные куклы глядят из окон, куря дешевые сигареты. Сладковатый тошнотворный дымок плывет кольцами по воздуху. Зажав гусиное перо в зубах, проходит служащий в замызганной визитке, с уголком платка торчащем из нагрудного кармана. Я в Дублине или в Макондо? На смену зову джунглей уже пришли законы Моисея? Клянусь Стиксом, что меня уж нет в живых…
    Очнулся я продирающимся сквозь толпу каких-то демонстрантов с ветхими транспарантами, с текстами написанными от руки на каком-то странном языке. Через мгновенье я с ужасом осознаю, что это - русский!!! Долой! Смерть! Нет! Позор! Какой-то окровавленный мастеровой в шахтерской каске, задавленный безликой многочисленной толпой. Ярость на лицах. Жуткая, слепая ярость! Оратор, стоящий на гранитном постаменте, вместо сваленного истукана с протянутой рукой, прервав речь, устало зажимает одну ноздрю пальцем и извергает из другой мощную соплю. Ветер гонит по мостовой пожелтевшие обрывки "Ирландского велосипедиста".
    От реки медленно подползают зловонные струйки сизого химического тумана. Неясный образ тети Маши вдруг возникает из тумана. И струйки жирной вязкой грязи струясь с волос ее стекают… Она протягивает мне кораблик, как зыбкий символ нерушимой мощи моей отравленной туманом сизым, уставшей от войны Отчизны. Там брезжит зарево на юге, невдалеке от устья грязной речки детства моего. Трясется в смехе Каргалыш, La belle dame sans merci, а вместе с ней трясется сотрясаемый раскатом смеха шар земной.
    Я поднял глаза. Прямо на меня смотрит согбенная старуха. На ней долгополый кафтан сионских старейшин, покрытый с одной стороны засыхающей грязью, серая ермолка с вишневыми кисточками. Роговые очки сползли на сизый нос. Желтые потеки яда на бескровном лице.
    - Десять долларов! Целка! Свежачок! - хрипит она мне в лицо, воровато оглядываясь. - Пятнадцать лет! И никого! Только ее папаша бухой в доме… Десять долларов!
    - Извините! - я отталкиваю старуху и бегу прочь. Но старуха не отстает.
    - Не телитесь, Слава! В приличном заведении такую целку не найдете!
    Я отрываюсь от старухи, замедляю шаг и с удивлением замечаю, что незаметно для себя вышел на улицу Лобковую, к магазину О. Бейрна, где мое детство плавно переходит в старость, где удивление зовет меня на помощь, в испуге тонет в вязкой жиже отвращенья, где прожил я свою короткую и жуткую семейную жизнь, полную неистовой абсурдной любви, рожденной, несомненно, где-то в глубинах сознания жопы! А где же еще могла родится такая любовь: необъяснимая и противоестественная?
    Кошки убегают с помойных ям, клопы прячутся в стенные щели, покидая потные тела, покидая нежные шейки юных непорочных дев. Мужчины и женщины копошатся под одеялами в надежде получить хоть немного эфемерного, ускользающего с каждым мгновеньем удовольствия. На углу Ривертона старик с бурой бородой, как будто бы из пакли, выставляет на лоток свои товары. Индейский перец, магнит, огромное увеличительное стекло с рукояткой, дынные корки, пикули, мережи и жерлицы, удильники и донки, опарыш и массельги, жохи и волокуши… Среди этого барахла небольшая потрепанная книжка " Ловля хариуса в морды,в натычку и на глиста" Я знаю, кто написал эту книгу!
Шекспир всю жизнь прожил под башмаком строптивой. Жена Сократа заклевала мудреца. Взнуздала Стагирита нежная мегера. Лишь только я сумел избавиться от страсти безумной злой колдуньи, Цирцеи злобной , мои трусы сожравшей в жертву своей власти. Как говорил Заратустра: " Deine Kuh Trubsal melkest Du Nun trinkest Du die susse Milch des Euters!" Ты доишь корову по имени - скорбь. Ныне ты пьешь сладкое молоко ее вымени!
    К черту -скорбь! Сладость твоего молока - приторна и противна! Она от дьявола! От жопы!
    Унынье, скорбь - великий грех! Ведь если ты остался жив, то должен жить за тех, кто мир покинул твой. Неважно по какой причине. Бог точно знал, кому какая честь. Мы рождены для счастья, как птица для полета! А слово " человек" звучит пока что еще гордо! И если ты впадаешь в скорбь - то нарушаешь волю Бога! Ведь воздержание - это скорбь, унынье! Дурное испытанье, укрощенье плоти, придуманное теми, кто от немощи своей завидовал здоровым, сильным, юным, молодым!
    И если воздержание противно молодому существу - такое - в жопу воздержание! Прелюбодеяние - великое благо! Ведь если ты своей любовью, своим телом немного радости доставишь тем, кто любит, кто торбой любим, то это благо! А если домогания твои кому-то неприятны - ты тогда свой пыл, направь к другому человеку. А если ей твоих не надо приставаний, тогда познай ты плоть свою и без нее! Подумаешь! Какие цацы!
    А брак? Ведь это воздержания венец? Как ограничивать себя одним лишь человеком на свю жизнь, не смея думать даже о других? Я в браке разрешаю всем любить других партнерев и не считаю больше адюльтер грехом! Любите люди сколько надо! Не бойтесь! Больше нет греха! Грехом теперь считается лишь то, что скорбь несет другим или страданье!
    А вот мой серый дом, седой барак. Он постарел. Облупился. Как-то даже осел, стал ниже ростом. Покосился. Он с укоризной смотрел на меня слезящимися грязными глазами своих окон, как трогательный милый старичок - Максим Максимыч . Мне стало грустно, стыдно и больно. Я погладил дом по шершавому холодному боку. Прости меня, дом! Прости, родной. Здесь в вонючем подъезде когда-то я, юноша кудрявый, с пылающим взором, до изнеможения занимался петтингом с соседкой, девочкой-скрипачкой. У нее воняло изо рта, но разве эта мелочь могла тогда остановить меня, взбешенного юного гумпо! Я тогда не подозревал, что заниматься любовью можно с успехом и стоя!
    Поднялся по знакомой лестнице. Здесь стало все другим. Облупились стены. Вонь на лестничной площадке стала еще сильнее. Всюду валялись кучи мусора, какие-то старые худые ведра, сломанные детские коляски, пачки старых денег, стопки книг, обрывки журналов, пустые бутылки, жестяные банки из-под пива, сломанные доски, тусклые смердящие тряпки, разлагающиеся трупы домашних и диких животных… Потрепанная книжка друга моего " Глушение сома веслом по голове"… Я подошел к своей двери, обшарпанной и с облупившейся краской и нажал кнопку звонка. Звонок не работал. Тогда я постучал Услышал торопливые шаги. Открыл мне Митя. В стареньком трико и линялой майке, в очках.
    - О! Ты? - удивленно спросил он. Я никогда не приходил в нему домой.
    - Ну не ты же! - ответил как можно веселее.
    - Проходи!
    Я сразу увидел Ее. Она сидела в инвалидной коляске и курила. Молли Блум! Худая, седая, сморщенная , почерневшая, взлохмаченная всклоченная неухоженная баба, ( Эк, меня, лаконичного, понесло на эпитеты!) в какой-то грязной, дырявой мужской майке навыпуск. Юлия, увидев меня, испугалась, растерялась, стала взволнованно и неловко собирать на груди эту майку судорожными движениями дрожащих рук, словно пыталась прикрыть худые кости грудной клетки.
    - Привет - прохрипела она, выпуская дым мощной струей из ноздрей. Она была похожа на сказочную колдунью, пытающуюся запугать добра молодца.
    - Привет- как можно приветливее ответил я, оглядывая убогую обстановку маленькой комнатушки. На веревке протянутой через всю комнату сушились ее старые трусы, майки, лифчики, носки, кофточки. На облупившемся подоконнике в жестяной банке из под пива, доживал последние деньки на этом свете сиротливый цветок, с поникшей чахлой головой. На полу бумажки, квитанции, бычки, тряпочки. За шкафом - раскладушка сына, с серым ворохом одеял и простыней… Она так и не захотела переехать в особняк своих родителей, предпочитая счастье грязной, призрачной свободы, сомнительным радостям сытой, куртуазной жизни.
    - Как вы тут поживаете? - спросил я заботливо.
    - Отлично - ответил беспечно и иронично сын.
    - Ну и прекрасно! Тогда, пельмень, собирайся! Мы с тобой пропустили родительский день!
    - И не один! - ответил Митька, повеселев.
    - Куда это ты его забираешь? - подозрительно спросила старая ворчунья, куртуазно стряхивая пепел на пол..
    - На дискотеку ! В ночной клуб! - стараясь придать своему голосу очаровательные интонации, сказал я.
    - Ура! - сказал Митька. - Ты классный парень!
    - Я же обещал!
    - Слышь… А что, этот твой Гер… Он что из за жены покончил собой? - спросила неожиданно Юлька. Сигарета у нее закончилась и она от нее прикурила следующую.
    - С чего ты взяла?
    - Все говорят! Она гуляла от него напропалую!
    - Неправда!… Стелла очень порядочная женщина…- возразил я слишком горячо.
    - Поговаривают, что она гуляла с Сели…
    - Ложь. Грязная ложь. - я старался говорить спокойно, - Сейчас много мути поднимется вокруг его имени. Он просто упал с балкона. Пьян был сильно.
    - И ты, говорят тоже пользовал ее…
    - Прекрати сейчас же! - не выдержал я.
    - Не хочешь, не говори…- она хрипло закашлялась.
    - Какая гадость! Говорю же тебе - по пьянке!… По пьянке. - сказал я. - Даже уголовного дела не возбуждено.
    Я старался не глядеть на Юльку. Уж больно она была страшна. Эдакая Баба Яга, костяная нога. Скорее всего, она знала об этом. Во всяком случае, считать себя привлекательной в этом положении, по крайней мере - заблуждение. - Что морду воротишь? Не нравлюсь? - со злобой спросила она.
    - Не говори глупостей. Обыкновенная. - сказал я без всякой иронии. А про себя подумал - и страшней видали! Да! Вот такой она мне и нравилась! Такой вот я говно! Она вызывает во мне всего лишь на всего - гадливость. Гадливость - это чепуха! Легкое, ни к чему не обязывающее чувство. Примерно, такое возникает к какашке, в которую вы вляпались на живописной лужайке во время пикника. Но видит Бог, я рад хотя бы тому, что мной владеет всего лишь гадливость - чувство куда более нежное и прекрасное нежели ненависть! Какашку нельзя ненавидеть! И любить ее нельзя! Ее можно воспринимать только как какашку! Как нечаянную необходимость в череде закономерных случайностей! Какашка слишком мелкая неприятность по сравнению с теми радостями, которые дарит нам Жизнь! Да здравствует какашка, дающая нам сравнительную радость нравственного очищения!
    - Если ты не возражаешь, Митя поживет некоторое время у меня… Ему надо уже учиться… прибиваться к делу… Да и тебе будет легче…
Заметив, что она собирается сказать мне пару ласковых фраз, я опередил ее и сказав Митьке, "Я тебя во дворе подожду!" вышел прочь.
    И я покинул дом, что в прошлой жизни был моим. На улицу я вышел, где сошлись уже в единой фразе немытый сонный вечер и геометрические плоскости бетонных чудищ. И мертвый холодок от дремлющих раздетых тополей в саду за кованой оградой, в отсветах жухлой позолоты прошедших словно дым, осенних одеяний, забытых снов или воспоминаний, поглотил меня. Растущая тень вечера ползла по кругу, густея на закате, уносившем своим печальным угасанием дурные воспоминания чужой греховной жизни. Да, да. Чужой! Ведь каждое мгновенье прожитое мной уже не мне принадлежит. И это тот, другой, бесстрашный и влюбленный гринго, бродил недавно по пустынным берегам большого океана, внимая шуму волн, мечтая о любви, и к тайне прошлых поколений прикасался… Не мной ты создан сын! Не мной, а всеми, кто доныне бесконечными родами, сменяли на посту столетий меня собою, словно караул, неистовое бешенство натур смиреньем и покоем. И череда людей, в грехах погрязших, ведя братоубийственные войны, себя друг в друге убивая в метафизических потемках путаясь, блуждая , готовила пространство для тебя. Твой час пробил. Распознаю живую творческую силу тысячелетнего сознанья ожившую в тебе, мой сын. Как хорошо порой, очнувшись ото сна, вдруг осознать, что Сущность вечна во временном - чья форма скоротечна! И я вдруг понял истину простую. Что надо просто жить! Жить как песня, рожденная в красивом, чистом небе! Чтобы всем хотелось петь тебя! Петь тебя с тобою вместе!
    Когда наконец Митька вышел ко мне сияющий, словно слиток перуанского серебра, я сказал , как бы между прочим:
    - Слышишь, гринго! Ты можешь жить у меня, пока не надоест!
    - А как же мама? - спрашивает он настороженно.
    - А мы будем ей помогать! А, потом - заберем ее к себе… возможно… - добавляю я, спохватившись, что в своем стремлении казаться благородным, хватил лишка.
    - А я тебе не помешаю? - спрашивает он обрадовано. И вовсе он не похож на нее! Он похож на меня! Такой же деликатный!
    - Мне? Да ты что! Наоборот! Ты мне будешь помогать!
    - Правда? Пап! А на компьютере правда - научишь? - я видел, что парень чуть не задохнулся от счастья. Интересно: " папа" - это у него случайно вырвалось, или так задумано?
    - Без базаров! Сынок!
    - А английский не будешь заставлять учить? - спросил он, еле сдерживая радость.
    - Не дождешься! - ответил я и легонько, шутя двинул его кулаком по челюсти. Но легонько не получилось и Митька смеясь, шлепнулся в лужу, подняв вокруг себя фонтан разноцветных искрящихся брызг…

К О Н Е Ц

< на ZOPA оглавление>

А.Мешков