В силу обстоятельств
(черная быль)

   На пересечении улиц Синих рабочих и Морриса Равеля прямо на щербатом асфальте, подложив под себя простреленную в нескольких местах шинель, сидел крепкий, коренастый, бровастый, какой-то вихрастый, я бы сказал, даже где-то – мордастый, такой, знаете ли глазастый, давно не бритый мужичок в видавшей виды, залатанной, заштопанной милицейской форме и, аккомпанируя себе на видавшей виды ветхой лютне, красиво и старательно выводил чистым, не очень пропитым, баритоном:
   – Подходите, не жалейте, сироту меня согрейте! Поглядите! Ноги мои босы!
   При этом он действительно демонстрировал свои босые, давно немытые, видавшие виды ноги, покрытые цыпками и коростой. Перед мужичком лежала в пыли старая милицейская фуражка со сломанным козырьком, без кокарды (тоже – видавшая виды!). В ней уже лежало несколько долларов США, пара тугриков Монголии и два мятых каканийских пидрила (примерно 0,5 доллара США). Над фуражкой вились синие блестящие мухи. Мужичок умудрялся, не прекращая пения, отгонять их риком "Ануунаах!!!".
   Подававшим ему подаяние редким прохожим он трогательно кланялся и улыбался беззубой пропастью своего красиво очерченного, порванного в нескольких местах рта. Время от времени мужик, не прекращая пения, прикладывался к горлышку литровой бутыли с желтой мутноватой жидкостью, делал пару мощных глотков, удовлетворенно крякал, пукал, свистел, методично крутил красиво посаженной головой, видимо, простреленной в нескольких местах опытным стрелком.
   Я подошел к нему и, расстелив под собой простреленный в нескольких местах бронежилет, положив перед собой помятую в нескольких местах взрывом каску, уселся рядом. Достав из сумки простреленный в нескольких местах фагот, я быстро подстроился и стал умело подыгрывать мужику, виртуозно импровизируя в соседней тональности. Мужик, не прекращая играть, показал мне в знак одобрения простреленный в нескольких местах большой палец. Так мы играли час или два. В фуражке мужика постепенно набралось столько денег, что они стали высыпаться из фуражки на асфальт. Мы решили передохнуть и, не сговариваясь, сыграли рубато на коде.
   Мужик пересыпал деньги в грязную холщовую простреленную сумку, отсыпав мне добрую половину, и, нахлобучив фуражку на свою кудлатую, неправильной формы голову, приложил к ней руку под оставшийся кусок козырька, представился:
   – Старший сержант отдела убийств четвертого отделения – князь Дорчищев Патруль Степаныч!
   Я по привычке назвал одно из своих многочисленных вымышленных имен:
   – Старший лейтенант Акутагава! Рюноске!
   – Неплохо играете, Рюноске! – похвалил меня князь. – Где раньше играть изволили?
   – На углу Блетской и Красных Трепангов!
   – Хорошее место, – одобрительно кивнул он, угощая меня сигарой из кожаной сигарницы, по волшебству появившейся из недр холщовой сумки. Закурили. Мухи попадали.
   – Ты-то тоже, судя по каске, из наших будешь? – спросил он, неожиданно перейдя на "ты".
   – Не совсем, – уклончиво ответил я в силу профессиональной привычки. – Из федеральной службы безопасности я… Отдел по борьбе с наркотиками.
   – А… Вона как! Да. Бывает. Сам- то я не местный! – задумчиво начал свой неспешный рассказ Патруль Степаныч, глядя на уплывающие по сизому небу осенние пурпурные от заката облака, искусно пуская своим крючковатым, перебитым в нескольких местах носом замысловатые кольца, овалы и восьмерки из дыма. – Из-под Похульмы я родом. Слыхали?
   Я виновато покачал головой. Про Похульму я, к своему стыду, ничего не знал.
   – Не слыхали? – страшно удивился князь, но тут же крепко взял себя в руки, поморщившись от боли. – Ничего страшного. Это я так, к слову… Так вот. После службы в армии в Похульму я больше не вернулся. А хера там делать? Я чувствовал в себе великий позыв! Защищать Закон! Да! Да! Закон! Защищать слабых, больных, калек, нищих, ну и, конечно же, мочить сильных мира сего! Но в Похульме, позыв мой великий, осуществить было практически невозможно. Три двора, три кола, старики да старухи… Кого мочить? Да что там – мочить? Девок даже справных нет, чтобы просто ради баловства, праздного любопытства пошшупать! Да и оторочат малых тоже не было в Похульме-с! Тоска-с!
   Дорчищев сделал мощный глоток из своей бутыли, отчего со дна поднялась страшная муть, и протянул ее мне. Я с некоторой опаской отхлебнул и чуть не сблевал.
   – Что? Не идет? – хохотнул Дорчищев дружелюбно, похлопав меня по спине. – Это, брат Рюноске – уринотерапия! К ней еще привыкнуть надобно! Да-с… А парубок я был – хоть куда! Кровь с молоком! Румянец на всю морду! Оторви и выбрось! Поленницу ребром ладони с одного удара перешибал! Прикинь! За ночь по три поллюции случалось! Это тебе што! А ты говоришь – Похульма! И я поехал в столицу осуществлять свой великий позыв! И стал я, как видишь, милиционером.
   Он поправил съехавшую набок простреленную фуражку и продолжал:
   – Куда только не забрасывала меня опасная и нужная служба! В каких только переделках я не участвовал, скольких я только бандитов не замочил! Скольких слабых я не защитил! Несть им числа! Многочисленные ранения, душевные потрясения закалили меня, сделали сдержаннее и скромнее в своих желаниях. Казалось иногда, что жизнь моя приснилась мне, словно я гулкой весенней ранью… Ну да хватит об этом… И как следствие – неожиданно пришла слава, почет, уважение, авторитет. Однако, дружище Рюноске, ни награды, ни почести – ничто меня не вдохновляло. Не для этого я рисковал жизнью, каждый день лез под пули мерзавцев и негодяев, фальшивомонетчиков и депутатов. Было что-то в этой жизни, что волновало меня в большей степени. Что-то более высокое и важное. Я каким-то глубинным умом понимал, что не орденами и медалями должна соизмеряться ценность моей жизни! Не грамотами и лаской командиров! Чем же, чем? А вот чем! Волновало меня, провинциального безусого полуголодного мальчишку, боле всего мое материальное положение! Я удивлялся тому, что мне, герою, знаменитому борцу с организованной преступностью ничегошеньки не платят. Только награды и почести! Только уважение и почет! Будь они неладны! Медали и значки! Грамоты и ласковые, нежные слова начальства! Одобрительные похлопывания по плечу и по жопе! Знаешь, Рюноске, сколько раз, шатаясь от голода, отправлялся я на службу, обещая себе, что это последний раз! Сколько раз, выковыривая очередную пулю из головы или из другого места, я клялся, что буду брать деньги за службу только вперед! Просыпаясь от голода и шума пустых желудков в вонючей милицейской общаге, под храп своих не просыхающих коллег, я клялся своими предками, что ноги моей больше не будет в органах правопорядка. Но проходил день, и я снова и снова ввязывался в вечный бой за торжество справедливости и добра.
   Но знаешь, Рюноске, мы, уроженцы Похульмы, всегда славились своими незаурядными талантами и проворством. Где прошел похульмец – еврею делать нечего! Так говорят у нас в Похульме, где ни разу не только живого еврея, но и негра-то настоящего отродясь, то, не видели.
   Оправившись в очередной раз после острой дистрофии и скрутившего меня в колесо приступа цинги – последствия постоянного недоедания, недопивания, недосыпания и сквозных хронических ранений, я сказал себе: ХВАТИТ! – последнее слово князь рявкнул настолько громко, что голуби, клевавшие неподалеку кучку коричневого гуано, испуганно захлопали крыльями и взвились ввысь, подняв после себя тяжелую тучу серой пыли.
   – Что я им – мальчишка, что ли? Доколе! Я тогда что сделал, Рюноске! Я, обладая от природы прекрасным мягким контральто, взяв несколько уроков на лютне и ситаре, стал в свободное (да и, впрочем, в служебное время) подрабатывать на улицах ставшего мне уже родным города вот таким нехитрым способом, распевая старинные песни народов Похульмы. Лютню вот себе конфисковал у одного бандюги! Раритет! Шешнадцатый век! Звук слышишь? – он демонстративно брякнул по расстроенным струнам. Мягкий мелодичный звон разорвал тишину и застыл на какое-то мгновение в промозглом стылом воздухе.
   Невдалеке, напротив магазина "Кизяки", шумная ватага нескольких изрядно подгулявших парней, озорничая и кобенясь, завалили на пыльную землю хрупкую, туберкулезного вида деваху, и, отобрав сумочку с деньгами и драгоценностями, заголив ей короткие слабые ноги, неторопливо надругались над ней, сдабривая свои и без того антиобщественные действия отборной матерщиной и циничными, порой едкими замечаниями.
   Некоторое время мы с князем, сглатывая набежавшую вожделенную слюну, наблюдали некрасивое в своей естественности зрелище. Наконец Патруль Степаныч не выдержал. Он отложил в сторону лютню, поправил свою постоянно сползающую форменную фуражку, видимо, с чужой головы, и, прочистив горло, многозначительно и многообещающе взглянув в мою сторону, "смотри, мол", гаркнул своим мощным пронзительным контральто, явно работая на публику:
   – Эй! А ну-ка! Вы что такое себе позволяете? Негодяи! Мерзавцы!
   Раздались жидкие одобрительные аплодисменты немногочисленных прохожих. Подгулявшие бандиты несколько опешили и замерли в недоумении. Этим воспользовался Патруль и захватил инициативу:
   – А ну! Отпустите ее немедленно! Стоять! Милиция! Руки на затылок!
   Один из бандитов, в длинном малиновом кашемировом пальто от Кензо, посовещавшись с остальными, отделился от компании и не спеша пошел в нашу сторону. Дорчищев явно заволновался, стал теребить фалду обсыпанного перхотью, простреленного в нескольких местах мундира, несколько раз снял и надел фуражку, поправив под ней непокорный сальный вихор. Облизывая пересохшие от волнения губы, он тихо произнес:
   – Сколько раз во время многочисленных операций сталкивался с этой мразью, а волнуюсь каждый раз, как юноша!
   Бандит подошел враскаряку. Остановился в двух шагах и медленно-медленно полез во внутренний карман. Дорчищев стал бледным как смерть. Однако бандит, ухмыльнувшись, вытащил из кармана смятую купюру и бросил мне в помятую взрывом каску.
   – Сыграйте-ка лучше что-нибудь, ребята, – мягко попросил он. – Что-нибудь для души. Что-нибудь из Шумана или Брамса!
   – Сделаем, командир! – улыбнулся ему открытой улыбкой польщенный князь.
   И уже обращаясь ко мне задумчиво, с какой-то затаенной гордостью, сказал:
   – Все-таки приятно осознавать, что и твое искусство хоть кому-то доставляет радость!
   – Да, – согласился я, настраивая свой гобой, и, кивнув в сторону глумящихся над девушкой бандитов, спросил: – Часто они вот так?
   – Вот так-то? – переспросил князь, кивнув на десятидолларовую купюру в моей каске. – Нет! Так вот не часто! Редко! Чаще по роже сапожищем! Пару раз схлопочешь по роже-то и замолкаешь! Но иногда и случается, что попросят просто по-человечески заткнуться, я и затыкаюсь. Всяко бывает! Такие вот дела. Ну что? Рюноске! Поехали, что ли?
   Князь прокашлялся, смачно обильно отхаркался на заплеванный в радиусе трех метров асфальт ставшего родным города и объявил звонким дискантом:
   – Роберт Шуман! Увертюра к опере "Манфред". Опус сто пятнадцать!
   И уже мне шепотом:
   – На две четверти, в ля-минорчике. Потихонечку…

  А.Мешков
из книги "Пичужки прилетают ночью"

<< & >>