Николай Коплупайц, молодой, кудрявый, справный, ладный хлопец,  проснувшись ранним утром в своей светлице, от нечеловеческого крика первых петухов,  почувствовал неземною, необъяснимую тоску.

— Сейчас ведь и  вторые петухи орать зачнуть! Они завсегда после первых орати начинают. А уж после них и третьи петухи просыпаются. Ой, лишенько лихое….

Раньше Николай Колупайц просыпался только с третьими петухами до первой дойки и до второй попойки. Он поворочался на полатях еще полчаса и, не дождавшись третьих петухов, нехотя встал с левой ноги. Нащупав левой ногой лапоточек, он сунул ее в него и загрустил еще пуще прежнего. «Вот ведь как! И ноженьке моей есть лапоточек. И у лапоточка есть ноженька. И у первых петухов есть вторые. А у вторых – третьи. И лишь я одинешенек проснулся….» Он широко и звучно зевнул всем оралом, высморкался в срачицу, выпил полную ендову крепкого сусла и, не спеша, вышел за околицу. Где-то в зарослях чапыжника запела выпь, заголосил сурок сурбаган, им вторил завыванием в терцию сокол ясный, дятел — залетный стукачок, да подвыл сквозь зубы степной волк.  Пробежал мимо стремглав серый зайка трусишка серенький. Остановился на секунду, встал столбиком, посмотрел косым взором на Колупайца, да и поскакал себе дальше зайчиху топтати. В лесном ручье шумно плескались гуси, костлявые стерляди, усатый морж, чешуистый шелупень, утки, охочие до шутки, да небольшой, килограмма на два пятьсот, горносатай, ишшо шалый крестьянин-гастробайтер из Праги, Густав Златоуд. Сел Николай Колупайц возле белой стройной березки, поправил сарафан, бретельку лифчичка кружевного, и запел приятным, бархатным меццо-сопрано:
Пойду я молодешенька, 
Пойду я зеленешенька, 
Я в лес по ягоду 
Я гусей закликаю, 
Лебедей загоняю;

Навстречу младешеньке, 
Навстречу зеленешеньке
Донской, морской зайка   — 
Белый горностайка,   — 
Вперед забегает, 
В глаза заглядает.

Дай, младешенька, лоно твое красное лобызнути

Дай младешенька перси упругие твои погладити!
«Не  лобызай, мой заюшка, 
Не гляди на перси, мой серенький! 
У меня батюшка грозен: 
Не велит ходить поздно, 
Поздно вечериной, 
При ясной лучине».

— «Что, что там  за батюшка такой,
Что, что за родимец за лихой
Не велит пошутити,
Не велит поиграти    
С  удалыми   зайками да горностайками,
С  донскими казахами али татарами».
— «Не забегай, мой заюшка, 
Не забегай, мой серенький! 
У  меня   матушка  грозна: 
Не велит ходить поздно, 
Поздно вечериной, 
При ясной лучине».

— «Что, что там  за матушка такая, 
Что, что за родимица лихая,
Не велит пошутити, 
Не велит поиграти 
С  удалыми молодцами. 
С зайками да горностайками

С донскими казаками».

На чистой полянке, 
На большом кургане 
Рябина стояла, 
Кудрява, раскудрява. 
Под рябиной кудрявой 
Дорожка лежала. 
Дорожка торная 
Да еще  широкая. 
Шила,  вышивала

Пальто для комиссара
Душа-девица,   Николаюшка 
Под окошком сидя,
На светлый месяц глядя,
На чистое небо,
На ясные звезды.