Богомаз

    В аккурат на святки затосковал вдруг Максим, закручинился. Стал прошлое поминать, нищету и бездомье, праздную и бессмысленную жизнь, буйное веселье и необузданные диавольские оргии. Когда по настоящему-то и работать приходилось от случая к случаю, раз или два в месяц. Когда тоска по настоящему живому и любимому делу и невозможность им заниматься бросали Максима в кипящий водоворот полубогемной жизни и когда пределом его мечтаний была собственная мастерская и непременное одиночество, которого ему так не хватало.
    Он мчался по времени, словно захмелевший отчаянный возница, не обращая внимания на ухабы и рытвины, на синяки и ссадины, на встречи и расставания, на слезы и истерический смех, не внимая слабому голосу разума и не задумываясь, что дорога, кажущаяся ранее нескончаемой, остается позади, а впереди неясным силуэтом маячит в дымке что-то призрачное, временами то близкое, то далекое… То ли это ожидающий его Феофан, то ли последний верстовой столб, покосившийся и вросший в покрытую бурым мхом жирную землю…
    В тишине морозного лесного утра, в небольшой натопленной избушке, посреди дремучей чащи, сидел на полатях, опустив испачканные краской руки, лохматый, словно леший, заросший по уши рыжей бородой мрачный художник и мучался от необъяснимой тоски. Жарко трещали в печи березовые поленья, сквозь разукрашенное морозом стекло расплывчатый солнечный луч лег на медвежью шкуру и утонул в ней.
    Со стен просторной светлицы на него взирали спокойными и чистыми взорами святые и праведники. Лишь только с одной картины, стоящей в грубо сколоченном подрамнике, перед Максимом обнаженный уродец протягивал руки к художнику и словно о чем-то его умолял.
    "Интересно, - думал Максим, - даже дурачков мы чтим, подражая западной церкви… В греческой шестеро святых - юродивые. Шесть!" На полу, возле печки, черный лоснящийся кот лизал себе пах, высоко задрав лапку. При слове "шесть" он оторвался от своего занятия и посмотрел на Максима внимательно и умно.      Максим сказал "шесть" вслух. Иногда у него это случалось. Видимо, и взгляд у кота умный оттого, что часто слушал он рассуждения хозяина.
    - Святой Симеон жил в шестом веке, а у нас первый святой юродивый появился только в конце тринадцатого! Чуешь? Но это вовсе не значит, что у нас не было юродивых. Юродивых много, а святых среди них…
    Кот снова уткнулся в пах, демонстрируя своим видом особую стратегическую значимость данной процедуры. Максим тряпкой вытирал кисти.
    - Первый святой юродивый был немец! - крикнул коту Максим и, отбросив тряпку, подумал с тоской: "Напиться что ли?"
    Он посмотрел в глаза бородатого голого мужика, протягивающего к нему жилистые руки, словно ища поддержки, но увидел только выражение мольбы и горя. Ему показалось, что Василий перестарался в своем усилии произвести впечатление подлинного юродивого, словно дурной актер. "Да и не юродивый он вовсе… А только прикидывается. Чтобы жить было легче… Дуракам всегда на Руси легче жить!" Максим строго погрозил мужику синим, словно патиссон, пальцем. Вряд ли среди юродивых, канонизированных церковью, были подлинные олигофрены. Скорее, эти люди находились на грани безумия и высшей мудрости. Психически больной неинтересен и вряд ли мог стать предметом поклонения. Их называли бесноватые, а юродивые были мудрецы и хитрецы, узревшие слабые стороны истинно русской души, игравшие на жалости и простодушии…
    Как ни старался Максим направлять свои мысли в русло исторических рассуждений, волны причудливых воспоминаний щемящими и волнующими приливами смывали его. Чтобы избавиться от них он заставил себя несколько раз прочитать вслух "Отче наш". Затем стихотворение "Однажды в студеную зимнюю пору…". Заваривая чай, он вдруг рассмеялся. - Ох и дурак же я! - сказал он коту, - самый что ни на есть юродивый! Видишь, какие я рожи могу корчить? - и он продемонстрировал изумленному животному, какие замечательные и разнообразные рожи он может корчить: то выпучив глаза, то оскалив зубы, то высунув язык и сощурившись… Коту рожи вовсе не понравились и он вышел в другую комнату, скрытую тяжелым плюшевым театральным занавесом.
    - Да!.. И ты, кот… Ну что ж! Вот ты и свободен, Максим! Свободен от обязанностей по отношению к обществу, семье, которой у тебя никогда не было и вряд ли когда будет, свободен от обязанностей даже по отношению к себе. Ты - творец! Ты - хозяин! Наконец ты наедине со своими замыслами и амбициями… Никто тебе не мешает! Созидай! Твори! Твори - не хочу! Не хочу! И не могу! Откинь полог и найдешь в пыльном ящике дюжину бутылок лучшего виски… Виски! Это звучит гордо! Мечтал ли ты в своей мятежной юности, что будешь запросто пить виски, а не вонючую червивку. Ты хочешь экзотических фруктов - только скажи, и они появятся у тебя на столе через некоторое время… Только твори!
    "Аще хощеши, чадо, победити чревобесие, возлюби воздержание! Аще хощеши победити блуд, возлюби глод и не пей! К сему же отнюдь не беседуй с женами и на одежду их не зри и бегай жен и отрочат младых! И тако творя победиши страсть блудного беса…" Ох и мудр же ты батюшка, Нил Сорский! Все правильно положил: все дурные помыслы от праздности и дишней пищи да вина… Не пей, Максим, бесовские силы овладеют тобой и доведут до греха рукоблудия… Ибо нет сейчас поблизости ни жен, ни отрочат младых… Мало истязаешь себя гладом, Максим, мало…"
    Скокожился за окном яркий палеховый снегирь. Сквозь прозрачную пятерню виден заснеженный лес, редкий перекосившийся забор, колодезный сруб…
    Максим подбросил полено в жаркую пасть печки, отворив железную затворку, залюбовался на подвижные язычки пламени и так и остался сидеть на полу у открытой печной дверки, напевая тихонечко какой-то забытый, а может быть выдуманный мотив: и казалось ему, что поет он хором, слаженно и гладко, и не у печки сидя на полу, а на клиросе, при торжественном свете ярких толстых свечей…
    Он даже не шелохнулся, услышав за окном лай встревоженной собаки, мягкое урчание мотора подъехавшей машины. Хлопнула дверца, заскрипели шаги. Вот уже и стучится кто-то вежливо и ритмично, и не дождавшись ответа открывает дверь, а Максим и ухом не ведет, не шелохнется даже, не веря привалившему счастью. Кого же на этот раз ему послало провидение? Провидение… Это и есть провидение? Закономерное расположение светил, заставляющее людей время от времени совершать поступки не соответствующие их характеру, их темпераменту и планам. Ведь что-то руководило тем человеком, выбравшим из нескончаемой вереницы своеобразных и талантливых парней, пробивающихся случайными заработками на Арбате, полуголодных и бездомных, именно его, Максима. И уж не оттого, наверняка, что он был лучше их. Были и покруче. Савелий Исаакян…
    - Здравствуйте, - услышал он нежный девичий голосок, словно колокольчик-глокеншпиль упал из рук музыканта в паузе.
    Да что там Исаакян? А Жора Яксидиас? Кудесник Яксидиас, торгующий своими Венерами Урбинскими.
    Максим медленно поворачивает голову и в слабом розовом сиянии видит ЕЕ, в распахнутой лисьей шубке из-под которой торчит край блестящего гулярного платья и кусочек стройной ножки в ажурном черном чулке и красном сапожке. Брови и очи подсурьмила. Багряноносные уста в детской приветливой улыбке. С удивлением разглядывает странного затворника с клочной бородой, сидящего на полу возле печки в серой длинной грубошерстной власянице. Остолопился Максим, слова вымолвить не может.
    - Ну вы и забрались… - говорит гостья покачав головой, - думала во век не найду… - Взгляд ее останавливается на картине с умоляющим мужиком. - О! - восклицает она. - Василий Блаженный?
    Максим неопределенно пожимает плечами, не удивившись ее осведомленности, столь явно продемонстрированной. На новый голос выскочил из-за синей занавески взъерошенный кот. Подскочил, бесцеремонно потерся о сапог…
    - Там в машине сумки возьмите… вам передали! - она, похоже, собралась обидеться в столь неуместной для этого обстановке. Нагнувшись, погладила кота по выгнутой спинке. Желтые прямые волосы рассыпались по плечам.
    Максим вышел на морозный воздух. Вдохнул полной грудью, пришел в себя. Завилял лохматым хвостом старый неповоротливый сенбернар, ткнулся носом в бедро. Достав из машины две одинаковые синие спортивные сумки, Максим, порывшись в одной, нашел палку копченой колбасы и, отломив половину, бросил псу. Гостья, не дождавшись приглашения, уже сидела с ногами на медвежьей шкуре. Лисья шубка висела на гвоздике, где ранее висело бурое от краски полотенце, лежащее теперь на полу у порога. Небрежение к полотенцу слегка задело Максима и он аккуратно, словно раненную птицу, демонстративно поднял его и, сложив вчетверо, поместил на край лавки.
    - Меня зовут Юля! А вы сегодня не в духе? - дева озорно и смело глядела прямо в глаза смущенному художнику.
    - Я несколько растерян… - развел руками Максим.
    Разрез на вечернем платье Юлии был рискованным и открывал ногу почти до пояса. Максим мысленно осенил себя крестом и оправил грубые свои одежды, чтобы не видеть волнения. Ему вдруг захотелось вырядиться эдаким щеголем в какой-нибудь смокинг, чтобы занять достойно место рядом со столь шикарной дамой. Чего это она так вырядилась? Почему не в сарафане и не в кике? Кто ж в лес так одевается? Непременно надо будет сделать замечание. Нельзя так нарушать гармонию. Максиму захотелось стать развязным, дерзким и остроумным, говорить умные комплименты и смеяться. Но в голову ничего остроумного не приходило. Да и смокинга не было…
    - Простите за нескромный вопрос, а где у вас туалет? - спросила вдруг Юлия. Фу, какая проза!
    - Туалет? - растерялся Максим. Ну вот же, состри что-нибудь!
    - Вообще-то кругом лес… Так что туалет как-то… он везде…
    - Вы предлагаете мне сходить в лес?
    - Я могу и проводить!
    - Благодарю! Очень любезно с вашей стороны… И ванны у вас, разумеется, нет?
    - Баньку могу истопить!
    Юлия, накинув шубку, выскочила из избушки. Гавкнул лениво сенбернар, беззлобно, просто так, для порядка.
    Максим засуетился, забегал, не зная с чего начать. Масляной тряпкой стал стирать краску с рук. Вставил в магнитофон новые батарейки и мощные голоса сводного хора московской патриархии заполнили тесное пространство светлицы. Когда Юлия, румяная с мороза, вошла в комнату, она с удивлением обнаружила Максима в мирском платье, голубой просторной рубашке и светлых брюках. Был он причесан и свеж, словно умылся живой водой. Изменения произошли во всем облике изуграфа. Исчезла растерянность в глазах. Похоже, вмазал впотай богомаз для пущего куража и раскованности. Он уже не прятал взора своего, словно благочестивый инок, застуканный за постыдным занятием. На столе лежала белая скатерть. В воздухе витал дух праздника и порока.
    - Мы сегодня, похоже, и ужинать будем? - удивленно спросила она, заметив, что на столе появились  тарелки.
    - Будем. Но вначале пообедаем. А потом сразу можно и ужинать…
    - Знаете, что я буду рассказывать, когда вернусь в Москву? - спросила Юлия, усаживаясь на прежнее место.
    - Любопытно, что вы будете рассказывать?
    - Я расскажу всем, какой вы мрачный и негостеприимный… Вы даже не пригласили меня в дом, не говоря уж о том, чтобы предложить выпить с дороги… А я, между прочим, почти восемь часов за рулем… У меня уже в глазах белые круги… Покушать вам везла, чтобы вы не умерли…
    - Я вам искренне благодарен и приношу свои извинения, но поверьте, что жизнь в лесу накладывает на человека свой отпечаток… Вот такое будете? - Максим показал Юлии квадратную бутылку с серебристой этикеткой, - "Pasport scotch".
    - Все равно… только разбавьте чем-нибудь… Вы должны были меня расцеловать и запрыгать от счастья при моем появлении.
    - Да я еще запрыгаю, вы не волнуйтесь… Я постепенно, знаете… Осмысливаю…
    - Да… - обиженно продолжала Юлия, - хороша ложка к обеду. А теперь что прыгать, когда я огорчена…
    - Я вам апельсиновым соком разбавлю…
    - Да разбавьте чем хотите!
    Максим подал ей алюминиевую кружку с приготовленной смесью. Себе налил в такую же, но без сока.
    - У вас даже фужеров нет, чтобы даму угостить!
    - Так оно ведь лес… Сами понимаете… Зато у меня есть лыжи. Можем отправиться в лес…
    - Еще чего! Давайте лучше обедать или ужинать.
    Круглая коленка стояла перед его взором, бесстыжий озорной взгляд ироничной двадцатилетней сибаритки гипнотизировал Максима. Он даже будучи слегка хмельным не мог выдержать ее хитрого и проницательного взора, и даже опустив глаза долу, продолжал видеть ее "перси с пурпурными остриями сосцов и волнующее облако чашеподобного лона, увитого легкой тканью лядвей и чресел…"
    - А почему ваш Василий гол как сокол? - строго, словно член художественного совета, спросила Юлия, глядя на Василия Блаженного, протягивающего к ней жилистые руки "Христа ради".
    - А юродивые все ходили нагишом… На Руси, по крайней мере…
    - Но ведь это холодно… и неприлично…
    Максим отметил деликатность Юлии и умение вести непринужденную беседу в соответствии с требованиями современной психологии. Правильно рассудила, спросить именно о том, что интересно самому хозяину, что он несомненно знает и о чем охотно будет говорить!
    - Насчет того, что холодно, это верно, а относительно неприличия, то хождение нагишом вполне отвечает традициям русского юродства. Все святые юродивые обязательно совершали предосудительные поступки.      Греческий юродивый по имени Симеон распутничал с публичными девками и онанировал в храме… Не говоря уж о том, что ел колбасу в страстную пятницу. Дуракам все позволялось… Русский юродивый это сразу узрел!
    - Как интересно… Тогда и колбаса была? Василий тоже ел колбасу?
    - Тогда все было! - ответил Максим, нарезая огромным, словно сабля, ножом колбасу. - Правда, о наших юродивых в житиях сказано кратко и скромно: "Пахаб ся творя". Но можно себе представить по описаниям безобразий, творимых их зарубежными коллегами, что они себе позволяли… Еще налить?
    - Нет. Я бы закурила…
    Максим полез в спортивную сумку и достал оттуда ярко-красный блок, надорвал картонку и вытащил плоскую квадратную пачку.
    - Кстати, Василий не особо бедствовал. Видишь, морда у него вполне благополучная и слегка как бы лоснящаяся. Хоть он и нагой, но представь себе, что у него губа была не дура. Жить он предпочитал у одной богатой боярской вдовы. А мы думаем - "Христа ради юродивый". Я, например, склонен видеть в нем скорее мудреца и лицедея. Как Гришка Распутин. Аналогий очень много, поскольку человек с тех пор совсем немного изменился. Гришка жил и у великой княгини Милицы Николаевны и у самой Александры Федоровны.
    - А кто они такие?
    - Богатые женщины… И совсем неглупые. Однако Гришу почитали не как юродивого, кем он на самом деле являлся, а как мудреца и пророка. Считалось, что есть дураки бесноватые, одержимые дьяволом, а есть такие, на которых сошла божья благодать… Хотя четкой грани провести здесь трудно. Тот, кто притворялся дурачком, я думаю, считался божьим человеком, а настоящие больные сумасшедшие считались одержимыми бесом.
    Юлия курила тонкую сигарету, куртуазно выпуская струйку дыма через сложенные трубочкой губки. Брови ее иногда приподнимались от выражения наигранного повышенного интереса. Максим хотя и видел эту наигранность, однако желания говорить у него не уменьшалось.
    - Я, кажется, могу простить вам вашу неучтивость при встрече… Только поставьте, пожалуйста, что-нибудь другое…
    - Как прикажете, - поклонился Максим.
    - Кстати, - сказала Юлия оживившись, - Вам просили передать, что вашего "Распутина" продали в Бельгию!
    - Куда? - переспросил Максим, хотя четко услышал слово "Бельгия".
    - В Бельгию! В Антверпен.
    - Хорошо, - сказал Максим. Он поставил другую кассету с Джоном Бон Джови и стал шурудить в печке кочергой.
    - Да, - продолжил он, как ни в чем не бывало. - Мне вот кажется, что современное движение хиппи начала семидесятых, есть ни что иное, как массовая экстраполяция юродства… Кстати, католический запад не знал юродства!
    - Да? - удивилась Юлия.
    - Да. Хотя все наши святые юродивые в преобладающем большинстве - немцы! Просто у себя на родине трудно быть юродивым. Особенно если эта родина - Германия.
    Ох, лукавил Максим, что не тронули его слова о проданной картине. Слукавил и тут же устыдился своего лукавства, поскольку увидел в глазах Юлии легкую усмешку. Не может не обрадоваться творец, узнав, что его произведение оценили и приняли. Что будет висеть его Распутин где-нибудь по соседству с творениями знаменитых фламандцев.
    - По такому случаю… надо шампанское открыть… - улыбнулся он и подмигнул благовестнице. Благовестница подмигнула в ответ, довольная, что раскусила маленькую хитрость взрослого вроде бы человека.
    Бельгия… Бельгия! Антверпен! Брюссельская капуста. Вроде бы и странно, что эта страна приобретает его картины, но в то же время: почему нет? Там такие же люди. Хотя, что им пресвятая княгиня Юлиания Вяземская, изрубленная в иступлении князем Юрием? С другой стороны, для них останется вечной загадкой почитание раскаявшегося распутника Юрия, посягнувшего на супружескую верность, убийцы, ставшего праведником. Эта загадка русской души, русской веры. В этой загадочности и суть искусства.
    Радостным билом зазвучали в полумраке комнаты, алюминиевые бокалы. Праздник ворвался в горницу вместе с благой вестью и звуками ожившего магнитофона.
    - Послушай, - положив доверительно легкую ручку на плечо Максима, говорила захмелевшая и слабеющая Артемида-любодеица, откидывая ставшие непослушными желтые власы со лба, - так ты, выходит, отсюда вообще не выезжаешь никогда? Так?
    - Так! - подтвердил Максим, радуясь прикосновению женщины, улавливая каждой клеточкой своего существа запах благовоний и жар молодого справного тела.
    - Но ведь это несправедливо. Они же наживаются на твоих картинах! Знаешь, сколько стоит твой Преподобный Феодосий?
    - Да ну их! - отмахнулся Максим. - Пусть себе… Я сам это выбрал…
    - Но ты бы мог жить где-нибудь… ну, скажем, в Бельгии.
    - Да ну… Я бы не смог…
    - Да что там уметь!
    - Да нет… Ленность души и слишком размеренный образ жизни… Не то чтобы просто размеренный, а даже замедленный… позволяет мне… работать… Я по-другому не могу… Если я что-либо изменю, я… в лучшем случае, заболею.
    - Но ты же талант! Тебя все знают! Подай-ка зажигалку!
    Максим подтянулся и взял с края стола синенький цилиндрик. Приятный запах дорогих сигарет будоражил дремавшие желания. "А-а-а, - махнул он рукой, - Закурю тоже! Раз уж выпил. Порок один не приходит!"
    - Таких как я - очень много! - сказал он назидательно. - И не подумай, что я рисуюсь и кокетничаю. Много! Я лично знаю таких художников, которым я холсты грунтовать недостоин! Нет, это я, конечно, загнул. Я тоже кое-что могу… Да. Но дело не в том. А дело лишь в случае! В счастливом сочетании небесных светил. Или не в счастливом! И я бы сейчас ничего бы не смог, если бы не случай. Я спивался и погибал! Да! Может я со временем и остепенился бы, нашел бы себе хозяйственную бабу, пахнущую пеленками и борщом и жил бы поживал, писал бы объявления: "Сегодня в нашем клубе - танцы"! Вот и весь талант! И потом изобразительное искусство настолько субъективно, что грань между прекрасным творением и мазней безумца настолько условна, что я просто не берусь судить… Ведь истинно прекрасной может быть только природа! А отраженный свет, да еще преломленный в сознании художника это уже неистовый свет… Дерзкий Моне рисовал лондонский туман багровым. Но туман - серый. И от этого - не менее прекрасный! Да! Вот так вот! И красный конь у Петрова-Водкина не прекраснее живой лошади, пусть даже беременной! Даже если он и красный! Потому что…
    Максим не заметил, как вошел в какой-то образ, стал кого-то играть. А зачем - сам не знал. Он вдруг осекся и прервал себя на полуслове. Прорвало его что ли? Или таким образом хочет понравиться он этой ехидной девчонке? Если да - то зачем? Зачем ему ей нравиться? Все и так будет прекрасно! Однако предаваться пороку без слов - просто пошло. А уж если и говорить о чем-либо, так пусть это делает она!
    - А ты учишься? - спросил он глупо Юлию. Та сразу потускнела. Вздохнула и посмотрела на Максима с укоризной.
    - Нет. Я работаю!
    Сказано это было с интонацией: "А какое твое дело?"
    Максим вспомнил, что хотел сегодня напиться, да не с кем было.
    - Кончай трепаться, Мак! - сказала просто Юлия. - Давай-ка лучше выпьем! Там у тебя кассета кончилась!
    Неистово затрещали в печи сухие березовые дрова, забегали по бревенчатым стенам и по ликам святых оранжевые блики и черные тени. Темно было во дворе. Зажгли толстые свечи, и избушка стала сказочной. Максим впустил в сенцы жалобно скулившего на дворе пса и закрыл на засов.
    Наливай, Максим, начинается второе действие. В программке все сказано. Названы и авторы, и постановщики сказочного действа. Готовы бутафоры и осветители. Костюмированный бал-маскарад, господа! Ваша реплика, сударыня!
    - Поцелуй меня… Ой… достаточно!
    Но какое там достаточно? Словно вырвавшаяся стихия, сметая все на свосем пути, необузданная страсть одичавшего в лесу изуграфа сливается в единый поток со слабым декоративным сопротивлением юной прелестницы. Непослушными дрожащими руками пытается разоблочь ослабшую в объятиях фею, и радуги сверкают в дымном полумраке, и невидимые миру молнии с размаху бьют в землю прямыми ударами и полыхают на черных тенях, как вырванные с корнем золотые деревья… И возрадовался Максим, что не воотще исходят силы его и был исцелен от бывшего в нем одержания… Хмельные волны накатывали на людей, и в полумраке зимнего вечера в сказочной избушке сияли счастливым блеском молодые глаза, влюбленные в жизнь и в мечту… И новоявленный распоп, возлежа с юной девою, с многоопытной жрицей, языческой Изидой, курит дорогие травы и пьет крепкие сикеры, поглаживая очаровательные перси и лядвеи…
    А за окном в беспроглядной мгле мягкий пушистый снег, плавно кружась, покрывал спящую землю.
    - А тебе не страшно здесь одному? - потираясь щекой о его плечо, спрашивает понежневшим от близости голоском Юлия.
    - У меня собака…
    - А не скучно?
    - Всяко бывает… Бывает заскучаю… как вот сегодня, например. Напиться собирался от тоски… А так вообще я работаю, пишу… читаю… Мне книги привозят нужные… Какие захочу. А весной у меня беглый каторжник почти месяц жил… Общались. Он потом картины забрал и сбег. В лес хожу. Грибы, ягоды собираю! Летом больно хорошо в лесу. Силки научился ставить… Здесь другая жизнь. Я о такой мечтал…
    Юлия вздохнула и перевернулась.
    - Не… Я бы так не смогла… А как же друзья? Ведь и поговорить хочется!
    - Это верно, хочется! - подтвердил Максим. - Я вот, например, с котом часто разговариваю. Хотя ведь и раньше я не особо общительным был. Так что я как-то… не очень… Ну вот сегодня с тобой наболтаюсь и снова на месяц…
    Сказав это, он немного смутился. Но Юлия все поняла и, взглянув на него, усмехнулась и подмигнула. Парато красива была Юлия! Красива и зело сметлива. С такой даже страшно. Все замечает и даже без слов дает понять, что видит насквозь.
    - А ты веришь в бога, Мак?
    - А как же!
    - А почему ж грешишь?
    - Это как?
    - Ну… грех распутства с женщинами легкого поведения!
    - Так я ж не христианин. Я не считаю это грехом. Я верю в бога, в высший закон вселенной, частицей которой все мы являемся. А Иисус, это просто неправильно понятый гений, постигший тайну мироздания и не сумевший на человеческом языке объяснить и донести истину до бестолковых людей. Кстати, по общественным мнениям он тоже был юродивый. Нарушал нравственные и религиозные принципы, водился с хорошенькими девочками, выпивал, смеялся, шутил и работал по субботам. Если назвать вообще работой то, чем он занимался. Он преподавал слово божье… Не помню у кого, кажется, у Швейцера даже есть медицинское обоснование психического расстройства Иисуса, сделанное на основе анализа его речи и поступков. Он, кажется, даже диссертацию по этой теме защитил. А может быть и не он. Но во всяком случае такая диссертация существует…
    Рука Юлии поглаживала плечо Максима, отчего ему делалось необычайно тепло и хотелось поплакать от счастья.
    - А ведь ты, Мак, тоже юродивый! - сказала вдруг Юлия. - По общественным меркам нашего времени.
    Максим с удивлением посмотрел на нее.
    - Ты не поверишь, но я сегодня пришел точно к такому же выводу!
    - Почему это я не поверю? Дело в том, что о тебе все так говорят! Да, а кто же ты есть? Сидишь тут в глуши, пишешь картины… никого не видишь… Люди на его картинах состояние себе делают, а ему ящик виски пришлют, он и доволен! Ну это ты считаешь нормальным?
    - Но я только здесь могу работать! Я не могу в городе что либо сделать! Зачем мне суета? Мне спокойно здесь и тепло…
    - Правильно. Девочки приезжают… Раз в месяц! - добавила Юлия. - Это тоже необходимое условие для плодотворного творчества?
    - Моя аскеза - это внутренняя потребность, - оставил без внимания ее замечание Максим. - Только в одиночестве могут родиться неожиданные образы. Эдакое непорочное зачатие. Хотя, конечно, ты права.     Порок - тоже необходим! Именно необходим, поскольку я не прав, сказав о непорочном зачатии! Образы зачинаются именно в пороке. А потом они уже вынашиваются в одиночестве. Ведь всякое воображение основано на памяти. Образы памяти трансформируются в немыслимые фантастические образы, не обязательно повторяющие действительность! Есть даже закон ассоциаций. Ломоносов назвал его законом совоображения. Все воспоминания распределяются по сходству или по близости во времени и пространстве. А богатство ассоциаций, наверное, и есть талант! А у меня аскеза - ух и аскеза! Всем бы такую аскезу и ничего больше не надо! Я - чудесный просто аскет! Анахорет. Жру колбасные изделия, бразильский кофе, коньяк, виски, сигареты. Какой пуританин! С ума можно сойти! Талант совокупляется с пороком и получается шедевр! Нет! Они еще потом совокупляются с одиноч-чеством… А если просто талант и одиночество? Это будет грязный порок рукоблудия! Только талантливого рукоблудия. Если это сделать талантливо и большой выдумкой и богатыми ассоциациями… Ю-ли-я-а-а-а! Ю-ли-я-а-а-а! Давай напьемся до чертиков и вместе поблюем! Ты спишь что ли? Юлия!
    Максим потряс Юлию за плечо. Но было поздно. Она спала безмятежным сном утомленной любовью пьяной грешницы. Кто не испытал волнения от едва слышного дыхания молодой женщины, тот не поймет, что такое настоящая мужская нежность. Максим осторожно погладил ее по шелковистым волосам и нежно поцеловал в лоб.
    - Экий я, однако, дрока! - прошептал Максим и облизнул пересохшие губы, ощутив во рту неприятный привкус. Словно мотыло съел! Это пришло долгожданное похмелье! Как ярыга какой, встал Максим и пошатываясь подошел к столу. Налил себе в кружку чего-то из бутылки и с отвращением выплеснул в себя, с трудом сдержавшись, чтобы не сблевать. Набрав полную грудь воздуха, он задержал дыхание и посчитал до десяти. Сделал несколько дыхательных упражнений. И сел на лавку.
    Лежала разметав на полатях свои прекрасные члены, десная в своем спокойствии, единако не беспокоясь о чистоте души своей и помыслов взлохмаченная девица Юлия, не чувствуя внутренних противоречий. Ох и бедовая женка - Юлия! Кукомоя, девка. Не убоялась в такую даль одна ехать. Сколько же тебе уплачено за это путешествие, бедовая ты душа? За какие деньги можно тащиться за тридевять земель к одинокому юродивому художнику? Сколько стоит сейчас душевное равновесие Максима?
    И как это все-таки мудро и дальновидно с их стороны устраивать такие омерзительные оргии, после которых болит голова и душа, после которых хочется вымыться и прочиститься. Они словно вычисляют с точностью до одного дня наступление тоски и одиночества, когда работа валится из рук и хочется кричать и плакать кому-то в плечо… А источник этой тоски кроется всего лишь в сексуальной абстиненции. Как все просто! Рассчитать для определенного конституционного типа людей период обращения и время от времени командировать к нему наложниц. Рассчитав момент, когда либидо уже не в состоянии подчиняться законам сублимации, и механизм психологической защиты не срабатывает!
    А Любовь? Разве может сравниться любовь, описанная самым талантливым художником или писателем с тем прекрасным чувством, что происходит в душе человека?
    Валяется на полу блестящее платье от Кастиль Бежара, покрывая собой комок его рубашки и брюк.
    Художнику ни в коем случае нельзя иметь глубоких привязанностей! Ему положено быть одиноким и страдать! Талант - плюс страдание плюс порок и одиночество… Что-то много получается! Красива Юлия! Зело красива. И Наталия была красива! И Яна с Лилей-маленькой тоже была красива! Все красивые! И он тоже хорош! Тоже красив! Нельзя любить девок, потому что хандра от разлуки и тоска по любимой обязательно выбьет художника из колеи. А почему разлука? Да потому, что если не будет разлуки, то наступит тоска и одиночество, но уже вдвоем! А это еще хуже! А сейчас лишь слабое отвращение и головная боль… Закружилась голова, и поплыли перед глазами облики святых праведников, и Василий, приблизившись, умоляюще подмигнул. Максим сделал два шага и повалился на медвежью шкуру рядом с Юлией. Повалился и тут же захрапел богатырским пьяным сном.
    Проснулся он оттого, что где-то под ухом заурчал кот, примостившись на подушке, рядом с головой. На шее у кота был повязан вульгарный яркий бант, отчего он казался самодовольным жлобом. Щурился и как будто бы улыбался от блаженства. В теплом доме тишина и чистота. На бревенчатых стенах лежат квадраты оранжевого цвета, и бревна горят, как слоистый янтарь. Вроде и не было вчера пьяных языческих танцев и нестройного дуэта двух закутавшихся в шкуру людей, соединенных временными зыбкими нитями космического происхождения… Надорванный цветной пакетик "Лиони". Электронникали тестед! Токио. Джапан. Свежее полотенце на гвозде. Пустая рама, откуда еще вчера святой паяц Василий блаженный умоляюще смотрел в мир. Прощай, Василий! Максим подошел к ушату с водой и ополоснул лицо. Двумя пальцами поднял со стула свои оскверненные одежды и бросил их у порога.
    Ну что ж? Все правильно! Микеланджело и Рублев жили в пятнадцатом веке. Однако сколько жизни и радости у первого и сколько скорби у второго! А потому, что Микеланджело был порочен донельзя! Накинул на себя Максим грубую власяницу, а поверх - медвежью шкуру, оказавшуюся к тому же и дохой, и пошел топить баньку, чтобы смыть порок и очистить тело свое от скверны. Звуки "Всенощного бдения" в исполнении Ивана Козловского и сводного хора Московской патриархии наполнили светлицу…

А.Мешков

–  предыдущий     содержание     следующий  –
home